Саббатай Цви (1626-1676): Миссия - 1666

    Средневековый каббалист и проповедник, объявивший себя «посланцем Всевышнего»; в ортодоксальном иудаизме до сих пор считается самым опасным из лже-Мессий. Колоссальный успех мистической проповеди Цви был подготовлен, прежде всего, катастрофическими событиями еврейской истории середины XVII столетия, когда во время восстания Богдана Хмельницкого (называемого евреями не иначе как «наказание Хмельницким») на Украине и в Польше погибли сотни тысяч евреев, а еще больше остались без жилья и имущества. По странному совпадению, 1648 год, когда начались эти события, был отмечен в каббалистической книге «Зохар» как год пришествия Мессии и воскресения мертвых; поэтому резня на Украине была воспринята многими как начало «родовых мук», итогом которых должно стать явление живого Спасителя. Таковой и не замедлил обнаружиться в лице Саббатая Цви, набожного юноши из турецкого города Измир.
    Несмотря на то, что он происходил из состоятельной купеческой семьи, он не выказывал ни малейшего желания пойти по стопам своих родителей, и, более того, даже демонстративно отказывался от исполнения супружеских обязанностей, хотя богатые родители сватали ему лучших невест; для еврея, даже самого благочестивого, это считалось тяжким преступлением перед Господом. Дни он проводил, затворившись в своих покоях и усиленно изучая Священное писание и Каббалу, а по ночам бродил в окрестностях города и оглашал воздух молитвенными песнопениями. Все чаще и чаще во время этих ночных бдений он входил в подлинно экстатическое состояние и изливал свои чувства перед сопровождавшими его поклонниками, вначале немногочисленными, а потом начавшими стремительно приумножаться месяц от месяца.
    В первый раз харизматическая сила Цви проявилась при большом стечении народа в том же роковом 1648 г., когда он, в разгар всеобщего горя и траура по поводу событий в Восточной Европе, публично огласил в синагоге священный Тетраграмматон — табуированное четырехбуквенное имя Бога, которое только один раз в год мог произнести верховный первосвященник, да и то лишь в период существования иерусалимского храма. Раввинам, до глубины души потрясенным случившимся, Цви объяснил, что от его имени вещает сам Господь, а зримым доказательством его высоких полномочий является то, что числовая сумма его имени в точности совпадает с суммой одного из Божьих имен - Шаддай (Могучий). Этому имени (в языках древнего Ближнего Востока схожим словом — «шедду», «шедцим» назывались также демонические существа полубожественной-получеловеческой природы) в Каббале издревле приписывалась особая мистическая сила, так как считалось, что именно в нем заключена «тайна власти», делающая магическую волю совершенной. Услышав это, религиозные лидеры общины немедленно выставили Саббатая Цви не только из синагоги, но и из родного города с запретом возвращаться сюда когда-либо впредь.
    Но к этому времени у Цви появились почитатели уже далеко за пределами Измира. С их помощью ему удалось обрести временное пристанище в Салониках, откуда он переселился в Стамбул. Туту него появилась мощная духовная и материальная опора и поддержка в лице местного книготорговца и тайного сторонника антиталмудического мистического течения в иудаизме по имени Авраам. Этот человек обнаружил (скорее всего, сам же и сфабриковал) старинную рукопись с пророчеством, явно ориентированным на Цви и предрекающим ему будущее, ставящее его вровень с величайшими сынами Израиля. В Стамбуле случилось и еще одно знаменательное событие - будущий Мессия подыскал, наконец, достойную себя супругу; ею оказалась девушка с Украины, которая, как передавали, чудом уцелела во время массовой резни и с тех пор жила лишь ожиданием пришествия чудесного жениха. Со своей стороны, Цви внутренне отождествлял свою полубезумную избранницу с женской ипостасью Божества — Шехиной, спустившейся с небес, чтобы поддержать его и направить на верную стезю; таким образом, брак этот был мистическим в полном смысле слова и не имел ничего общего с обычным «супружеским сожительством».
   В течение следующих нескольких лет Саббатай Цви продолжал свое триумфальное шествие по странам Ближнего Востока, посетив сначала Каир, своего рода Мекку для последователей мистических сект и учений, а затем, следуя совету тамошних каббалистов, направился в город своей мессианской мечты — Иерусалим. Народная молва связала его появление здесь с избавлением от страшной угрозы, нависшей было над местным еврейским населением со стороны свирепого турецкого паши-вымогателя. Восстановить подлинную причинно-следственную связь между этими событиями уже вряд ли возможно, но в результате популярность Цви возросла до такой степени, что палестинские иудеи, невзирая ни на какие запреты и препятствия, стекались к его жилищу, чтобы хотя бы издали удостоиться лицезрения этого нового чуда света. Сохранилось и любопытное описание, сделанное с натуры одним современником: «С трепетом взглянул я на этого рослого человека, с румяным красивым лицом, с круглой черной бородой; своим внушительным видом он напоминал ливанский кедр. Невозможно было отвести от него глаз, когда он молился у гробниц святых и праотцев...».
   В Иерусалиме Саббатай Цви обрел, наконец, и достойного себя духовного наставника в лице юноши с ярко выраженными медиумическими способностями - двадцатилетнего Натана из города Газы, считавшего себя новым воплощением Илии-пророка. Дух пророка подсказал ему, что народ израильский обрел, наконец, долгожданного Мессию, и Натан и Цви стали с тех пор неразлучной парой. Неведомо каким способом Натану удалось выстроить целую стройную и в высшей степени глубокомысленую систему, воскрешающую самые радикальные и «еретические» идеи древней гностики. Теперь у Цви появилась наконец собственная «тайная доктрина», о чем он раньше мог лишь мечтать, поскольку его собственное мышление было бесконечно далеко от какой бы то ни было систематичности и находилось всецело во власти спонтанных вдохновений и озарений. Эти смутные мистические и бессознательные импульсы являлись основным источником, поддерживавшим в нем веру в собственное избранничество, но когда они пропадали, Саббатай Цви чувствовал себя обезоруженным и начинал терзаться внутренним разладом и сомнениями в правильности избранного им пути. Вообще, психопатические черты в характере «Мессии» проступают очень ярко: зачастую, находясь в таком подавленном состоянии духа, он начинал горько сожалеть и раскаиваться в словах и поступках, совершаемых им в состоянии мистической экзальтации. «Я, — говорил он, — тогда хорошо понимал причину этих поступков, но потом она скрывалась от меня». По мнению же известного специалиста по иудейскому мистицизму Г. Шолема, посвятившего деятельности «пророка» монографию объемом в тысячу с лишним страниц, обнаруживает в своем поведении несомненные признаки маниакально-депрессивного психоза; впрочем, под это определение при желании можно подверстать большинство персонажей данного словаря, поскольку мистика была во все времена чревата сильнейшим психическим травматизмом, возникающим как естественная психологическая реакция на отчетливо осознаваемую дисгармоничность, внутреннюю разорванность и разобщенность земного бытия и требующим немедленной компенсации.
    Именно во время пребывания в Палестине, в апогее славы и всеобщего преклонения, с Цви начали на глазах происходить все более странные и тревожные метаморфозы, продиктованные специфическим характером понимания им своих мессианских функций. Он не гнушался устраивать в праздничные дни публичные трапезы, где ел сам и угощал присутствующих едой, категорически запрещенной к употреблению правоверными иудеями, оправдывая это тем, что он призван Всевышним дать миру новый закон, в котором понятие «грех» может иметь лишь метафизическое, а не конкретное, значение. Здесь следует сделать небольшое отступление и обратиться непосредственно к первоистокам этих представлений, каковыми следует считать учение прославленного палестинского каббалиста Исаака Лурии (1536—1572), из школы которого вышел и Натан из Газы.
   В этом учении, долгое время державшимся последователями Ари («Лев» — мистическое имя Исаака Лурии) в строжайшем секрете, основной идейный и смысловой акцент был сделан на тех аспектах вероучения, которые в ортодоксальном иудаизме отодвигались на второй план, если не игнорировались вовсе — природе зла, духовно-телесном дуализме, ангело-логии и демонологии и пр. Центральное место в системе лурианской каббалы отводилось учению о швират га-келим — «ломке сосудов», то есть световых лучей-каналов, через посредство которых осуществлялась связь Божественного Абсолюта (Эн-соф) с эманировавшими из него духовными сущностями. Часть «сосудов» оказалась не в состоянии выдержать интенсивность световых лучей, исходящих от мистического центра мироздания, и лопнула, положив тем самым начало бесконтрольному рассеиванию светоносной Божественной субстанции по всем мирам Творения и хаотическому смешению света и тьмы, являющемуся началом всяческого зла. Остатки лопнувшей внешней оболочки «сосудов» — так называемые скорлупы (клипот) также перешли после катастрофы к автономному существованию и сделались самым опасным бичом мироздания, препятствуя естественному органическому развитию всех жизненных процессов. Именно воздействием клипот следует объяснять то, что люди постоянно попадают в заблуждение, принимая видимость за сущность, отдавая предпочтение форме перед содержанием и отвергая духовные ценности в пользу материальных благ; они — вечные пленники клипот, «Мировой иллюзии», наглухо изолировавшей их от духовного измерения бытия.
Истинный праведник, согласно учению Ари — это тот, благодаря духовной активности которого осуществляется максимально интенсивное разделение элементов света и элементов тьмы, что в свою очередь приближает момент восстановления первоначального состояния идеального баланса и равновесия. Ведя праведную жизнь, Божий Избранник в то же время не должен отворачиваться от мирового зла, и, более того, обязан научиться «принимать» его в себя, ибо без этого невозможно оказывать сколько-нибудь эффективное воздействие на силы тьмы и греха и осуществлять процесс сепарации. «Необходимо сойти в царство зла, чтобы одолеть его изнутри» — таков был любимый лозунг сторонников Ари и Саббатая Цви. Сам Избранник мыслится при этом как бы стоящим «по ту сторону добра и зла», и ничто дурное не в состоянии причинить ему ущерба: он свят уже по самой своей природе, «свят от чрева матери», а зло и грех вообще лишены самостоятельной онтологической основы — это, как уже говорилось, не более чем отбросы миротворения. Точно так же и тело является лишь «скорлупой», внешней оболочкой для «внутреннего», «духовного» человека, и телесное осквернение в какой бы то ни было форме опять же может пойти лишь на пользу носителю истинной благодати — ведь чем сильнее расшатывается эта ненавистная оболочка, тем более активно и нестесненно может реализовать себя «внутренний» человек. В этом и заключается суть пресловутой теории «восстановления» или «исправления» (тиккун), снискавшей лурианству самую дурную славу среди ортодоксов, а последователями Ари считавшейся «ключом ко вратам спасения». «Ключ» этот в описании Г. Шолема выглядит так: «Праведность сама по себе не всегда достаточно привлекательна, чтобы высвободить искры из темниц или оболочек (клипот). Имеются стадии великого процесса тиккун: точнее, последние и наиболее трудные стадии его, когда для освобождения из плена сокрытых искр или ... для того, чтобы распахнуть ворота темницы изнутри, сам Мессия должен спуститься в царство зла. Как Шехина должна сойти в Египет — символ всего темного и сатанинского — дабы собрать упавшие искры, так и Мессия должен в конце времен отправиться в свой страстной путь з царство» тьмы, дабы завершить свою миссию. Пока он не достигнет конца своего странствия, зяо не исчезнет, падший мир не будет искуплен» (Основные течения..., с. 132—133).
    По поводу способов практического применения теории «восстановления» противники Цви впоследствии распространяли слухи один ужаснее другого; так, его даже будто бы видели предающимся в полном священническом облачении содомскому греху № приговаривающим при этом: «Вот воистину подлинное мистическое восстановление». Это, конечно, несомненная гипербола, однако теория в принципе позволяла и подобный своеобразный путь служения Господу, к которому саббатианцы обращались с такой, больше похожей на кощунство, молитвой: «Хвала Тебе, Господи, Который позволил нам запретное»,..
Когда агитация саббатианцев в Палестине достигла высшей точки, лидеры* местной еврейской общины, опасаясь за свой авторитет, начали натравливать на пророка административные власти, вследствие чего он принял решение вернуться в родные края и там либо погибнуть, либо исполнить до конца свою миссию и въехать в Иерусалим уже в.качестве царя восстановленного Израильского царства. В это время вся Малая Азия и сопредельные страны были уже охвачены: мессианским энтузиазмом такой силы, что даже заклятые враги Цви пришли к выводу, что бороться с «целым народом» невозможно и неразумно, и затаились в ожидании дальнейших событий. Десятки тысяч людей, к которым присоединилось и немалое число западноевропейских евреев, раздавали все нажитое ценой огромных трудов и унижений имущество и вливались в ряды саббатианцев, ибо реальный мир со всеми его жестокостями, корыстями и религиозной нетерпимостью уже как бы перестал для них существовать, и они словно переместились в иное измерение, где «новое небо и земля новая». Малоазийские центры еврейской диаспоры представляли в это время собой воистину феерическое зрелище, ибо жизнь в них обрела отчетливые черты не прекращающегося ни днем, ни ночью карнавального действа. Волна религиозного энтузиазма докатилась и до христиан; в Лондоне благочестивые пуритане заключали между собою пари, станет ли Иерусалим к следующему году еврейским или нет, а среди поляков и украинцев столь многие «впали в смущение» и начали всячески задабривать евреев ввиду скорого пришествия «еврейского царя», что это не на шутку всполошило церковь. И все приняли как само собой разумеющееся, когда в той же самой измирской синагоге, откуда пошла по миру его слава, Саббатай Цви торжественно объявил себя Мессией, оповестив народ, что «чаша страданий переполнилась и настал день великого искупления»; произошло это в самом начале 1666 года, а почему была избрана именно такая дата - можно лишь догадываться. Вслед за тем он, в сопровождении некоторого числа особо преданных ему единомышленников, сел на корабль и отбыл в Стамбул.
    Неизвестно, чем бы все на самом деле закончилось, ибо султан Мехмет IV пребывал в немалом затруднении и не знал, на что ему решиться, если бы не тайная дипломатия давних недругов Цви из числа кагальных заправил; они-то и оповестили султана, что по всей стране зреет небывалый мятеж и растревоженное простонародье только ждет сигнала, чтобы подняться и выступить походом на завоевание Иерусалима. Этот сколь продуманный, столь и необычайный по своей циничности шаг положил конец колебаниям султана. По его распоряжению Цви был арестован в стамбульской гавани и заключен в цитадели города Абидос, где с ним, впрочем, обращались весьма почтительно. Он жил в условиях, мало чем отличающихся от царских, свободно рассылал по еврейскому миру свои послания и принимал депутации верующих. В составе одной из них оказался провокатор — некий раввин из Польши, руками которого предполагалось нанести Цви последний роковой удар. Однако его навет султанским слугам привел к неожиданному результату — поняв, что его главными гонителями являются, увы, собратья по вере, Цви согласился на переход в ислам, к чему его уже давно склоняли некоторые тайные и явные единомышленники, поскольку все другие пути для продолжения проповеднической деятельности были отрезаны. Отныне он стал называться Мехмедом Азизом, а его жена Сарра — Фатимой. К этому времени Цви уже перестал признавать Талмуд в качестве священной книги и опирался лишь на Библию и Каббалу, против которых и мусульмане ничего в принципе не имели.
    Когда окончательное решение было принято, для внешнего мира была пущена в ход версия, будто это был единственный способ избежать мучительной смерти на колу за подстрекательство к мятежу. Хотя вследствие этого шага Цви, безусловно, лишился поддержки в народных массах, однако у него все еще оставалось множество сторонников, как последовавших его примеру, так и продолжавших внешне придерживаться иудаизма. Больше Цви никогда уже не привелось быть в центре внимания: окруженный верными почитателями, он скончался спустя десять лет, тихо и незаметно, в захолустном албанском городке Дулциньо, определенном ему в качестве места почетной ссылки.
   Цви, по-видимому, стал первым адептом мистического Гнозиса, который сознательно предпочел ислам всем другим религиям; не будет серьезным преувеличением сказать, что именно он проторил тот путь, которым уже в наше время двинулись такие гностически ориентированные интеллектуалы, как Р. Генон и близкие ему по духу люди. Впрочем, Цви, в отличие от них, был не кабинетным теоретиком, а человеком действия, стремившимся любыми имевшимися в его распоряжении средствами выполнить поставленную перед ним, как он считал, самим Провидением сверхзадачу: внушить измученному и потрясенному народу, что Господь не забывает о нем и может хотя бы на какое-то время вывести за рамки жестокой и постылой реальности. Однако поскольку главными разрушителями этой утопии выступили не иноплеменники, а его же единоверцы, то у отчаявшегося пророка были все основания отплатить им той же монетой. К тому же пресловутая теория «спасения через грех», или, в саббатианской версии, тиккун, толкала к умозаключению, что абсолютное и совершенное спасение можно снискать именно через тот абсолютный в представлении любого ортодокса грех, каковым является вероотступничество. «Отступничество — трагедия, делающая высший смысл жизни Мессии непостижимым для других. Чтобы выполнить до конца свое посланничество, Мессия должен навлечь на себя всеобщее осуждение своими идущими вразрез со всеми общепринятыми нормами действиями» (Г. Шолем; как нетрудно заметить, за скобками здесь значится имя Иисуса). Поэтому обращение Саббатая Цви в ислам было не жизненной катастрофой, как это могло показаться внешнему наблюдателю, а, напротив, апогеем его мессианской деятельности.
    Секта, почитавшая Саббатая Цви в качестве единственного истинного Мессии, просуществовала в греческих Салониках вплоть до середины XX столетия; ее члены назывались денме, что означает по-турецки «возвращение» или «изменение». Как полагают некоторые исследователи, данное название, скорее всего, связано с учением о переселении душ (саббатианцы, подобно другим мистикам, были сторонниками теории метемпсихоза и даже высчитали, что дух Сабботая Цви воплощался со времен Адама восемнадцать раз). Денме вели крайне замкнутый образ жизни и ни под каким видом не допускали в свою среду чужаков — и не удивительно, если учесть, что под внешним покровом мусульманских обычаев они продолжали вести чисто еврейский образ жизни. Не только религия, но и имена у них были двойные: «турецкие - для общества, а еврейские — для рая». Несмотря на это, толерантные турки их не трогали, а организованные гонения на денме начались лишь тогда, когда после Первой мировой войны Салоники перешли под власть Греции. Отчасти это спасло им жизнь, так как большинство денме (к этому времени их насчитывалось около 10 тыс.) перебрались в Турцию и тем самым сумели избежать нацистского геноцида.
   Сколь ни мало известно об этой секте, с ней связаны по крайней мере два любопытных события, имеющие отношение к «оккультной политике» и заслуживащие быть упомянутыми на этих страницах. Во-первых, это основание тесно связанными с денме выходцами из Салоник братьями Бенддарид масонской ложи Мемфис-Мицраим, — самой радикальной и засекреченной среди подобного рода организаций, оказавшей впоследствии большое влияние на новоевропейский оккультизм через свою дочернюю организацию — Орден Золотой Зари. Во-вторых, уже в начале нашего столетия в клубе денме находилась штаб-квартира младотурок, свергнувших в 1908 г. султана Абдул-Гамида; это породило впоследствии легенду о том, будто едва ли не все турецкие революционеры состояли в этой секте и являлись ее тайными орудиями. Вследствие этого турки неожиданно заинтересовались деятельностью своих странных соотечественников, и в прессе стали появляться сенсационные и интригующие материалы об их жизни и обычаях. В частности, один бывший сектант, не поладивший с собратьями по вере, выступил с громкими разоблачениями, касающимися якобы систематически практикуемых денме ритуальных оргий. Оргии эти приурочивались к празднованию в дни, близкие к весеннему равноденствию (22 нисана по еврейскому календарю), праздника «вкушения агнца», символизирующего разлитый во Вселенной божественный свет: вслед за коллективной трапезой в помещении тушились огни и наступала «священная ночь», когда все принадлежали всем. Считалось, что дети, зачатые этой ночью, тоже являются «священными», поскольку концетрация божественного света в них существенно выше, нежели в обычных. Трудно судить, в какой мере этот рассказ соответствует действительности; обращает, однако, на себя внимание присутствующая в этом описании несомненная инверсия некоторых легко узнаваемых евангельских мотивов.
   
 
Литература:
ШОЛЕМ Г. Основные течения в еврейской мистике, т. 2. Иерусалим, 1989;   SCHOLEM G. Sabbatai, с. 432-446. Sevi: the Mystical Messiah. Princeton, 1975; о денме - ГОРДЛЕВСКИЙ В. Избранные сочинения, т. 3. М., 1962

Сатни-Хемуас и Са-Осирис: Войны духов и козни магов.

   Сатни-Хемуас и сын его Са-Осирис — излюбленные персонажи древнеегипетских легенд и преданий, связанных с магией, колдовством и чернокнижием.
   Первый из них дает нам тот редкий пример, когда есть возможность с точностью установить реальный исторический прототип героя оккультного мифа — им был четвертый сын великого фараона Рамсеса II (1317— 1251 г. до н. э.) по имени Хемуас, сам никогда так и не ставший фараоном, поскольку отец его пережил. В египетской истории Хемуас оставил по себе память, прежде всего, не как о государственном деятеле, а как о человеке, чрезвычайно интересовавшемся священной стариной и все свободное от исполнения официальных обязанностей время проводившем в усыпальницах древних царей, чтобы привести их в порядок и изучить высеченные на стенах рисунки и иероглифы. Это не осталось незамеченным, и сначала сын фараона стал за свое благочестие именоваться жреческим титулом сатни, — эта категория жрецов, среди прочего, играла одну из основных ролей в заупокойном культе, — а спустя несколько столетий уже сделался героем обширного цикла легенд и сказок. Неизвестно, сколько их было всего, но до нашего времени в более или менее полном виде сохранились только две (на папирусах, датируемых последними веками до н. э.). Эти произведения чрезвычайно интересны и сами по себе, как увлекательное и захватывающее чтение, и в связи содержащимися в них бесценными подробностями о магической практике древних египтян, что называется, из первых рук.
   В первой легенде изображаются похождения Сатни-Хемуаса в некрополе города Мемфис, где он разыскивает таинственную книгу бога Тота с запечатленными на ней священными письменами, дающими ее обладателю власть над миром. Его желание стать обладателем этой книги настолько сильно, что он даже рискует забраться в гробницу, где покоится мумия еще одного великого чародея — верховного мемфисского жреца по имени Ноферка-Птах (в честь бога Птаха, покровителя Мемфиса). Искомая книга оказывается запеленутой в одеяниях мумии, но и это не останавливает сына фараона, который забирает ее и хочет унести свою добычу из гробницы, но не тут-то было: мумия оживает и требует драгоценную книгу обратно, иначе Сатни-Хемуас рискует навлечь на себя ужасный гнев богов. Тут являются тени жены и сына Ноферка-Птаха и в назидание Сатни-Хемуасу рассказывают историю о том, какие несчастья принесло обладание этой книгой их семье.
   Первоначально она хранилась в драгоценном ларце на дне Нила, и ее стерег Вечный Змей, обвивший вокруг нее множество колец. При помощи магических заклятий Ноферка-Птаху удалось уничтожить Змея и овладеть книгой, которая, как выяснилось, содержала только два заговора: «Скажи первый — и заворожишь ты небо и землю, горы и воды и мир загробный. Узнаешь ты речения птиц..., ползучих тварей... и рыб в глубине... Скажи второй — и в Доме Вечности /усыпальнице/ получишь ты силу принять облик, который имел на земле. Увидишь ты, как солнце совершает свой путь в небесах в окружении богов, как лунный диск зарождается в высоте, каков звезд истинный облик». Совершив ряд манипуляций над изготовленной им копией волшебного свитка, Ноферка-Птах придает ей съедобный вид и принимает внутрь себя, поскольку, как полагали египтяне, это было оптимальным способом усвоить магическую силу, присущую какому-либо предмету. Однако легкомысленный жрец не задумался о том, что на страже своего достояния стоит сам бог Тот, который обратился к верховному богу Ра с просьбой о примерном наказании дерзкого жреца. Последствия сказались немедленно: прежде чем владелец книги успел извлечь из обладания ею хоть какую-то пользу, его жена и сын утонули в Ниле, а сам Ноферка-Птах добровольно последовал за ними, поскольку магическая сила книги ни на кого, кроме ее владельца, не распространялась и вернуть к жизни умерших, увы, не могла. Сам злополучный оригинал книги он прихватил с собой на тот свет, прикрепив ее к своему телу, дабы никто из людей больше не смог бы навлечь на свою голову проклятие богов.
   Здесь повествование вновь возвращается к Сатни-Хемуасу, который все же забирает книгу и поспешно покидает гробницу, хотя вслед ему несутся слова жреца, что вскоре ему придется облачиться в траурные одежды и с глубочайшим раскаянием вернуть ее обратно. Как и ожидалось, боги наказывают Сатни-Хемуаса, но очень оригинальным способом: они заставляют его без памяти влюбиться в прекрасную жрицу, которая в качестве уплаты за свою девственность сначала требует от Сатни-Хемуаса передать ей все его имущество, а потом, когда наивный волшебник является в ее покои с намерением наконец-то приятно провести время, превращается в ужасную ведьму «с пылающей пастью» и заглатывает его живьем (история, хотя и фантастическая по форме, но по сути вполне житейская). Выбраться обратно Сатни-Хемуасу удается лишь тогда, когда он дает обет богам вернуть книгу на место, совершить обряд покаяния и впредь отказаться от мысли поставить богов и их могущество на службу своим эгоистическим интересам.
   Героем второго сказания является уже не Сатни-Хемуас, а его сын Са-Осирис, который был зачат им также не без помощи волшебных чар, и, как вскоре выяснилось, явился новым воплощением одного из величайших мудрецов и магов древности, стоявшего у истоков священных мистерий в честь бога Осириса (отсюда и имя: Са-Осирис означает «Сын Осириса»). Чудесный младенец растет не по дням, а по часам, и вскоре уже водит ошеломленного отца на прогулки в загробный мир, «Царство Мертвых», где демонстрирует ему все виды блаженства праведников и наказания грешников. Однако главным содержанием истории о Са-Осирисе является его борьба с черным магом (черным и в буквальном смысле — он зовется «Сын Негритянки»). Борьба эта началась еще полтора тысячелетия назад, во время их первого воплощения на земле, когда они были родными братьями, но жестоко рассорились (намек на миф о борьбе бога Гора со своим коварным братом Сетхом). С этого времени они никак не могут наладить свои взаимоотношения и, поскольку обычного земного срока жизни им не хватает, возрождаются во все новых и новых телах, символизируя тем самым вечную борьбу сил света с силами тьмы. Описание поединка между обоими магами, в который оказался втянут и сам фараон вместе со всем своим двором, выливается в демонстрацию целого каскада поражающих своей технической изощренностью приемов магической обороны и нападения; в итоге Сын Негритянки оказывается испепелен волшебным пламенем, а Са-Осирис растворяется в воздухе на глазах у потрясенного отца и всех присутствующих. Помимо легенд о Сатни-Хемуасе и Са-Осирисе, в Древнем Египте бытовало еще множество подобных историй, из которых лучше других сохранились сказки о еще более древнем и могучем, чем Сатни-Хемуас и Са-Осирис, чародее Харджедефе, демонстрировавшем свое искусство при фараоне Хуфу, строителе Великой пирамиды. Героями других выступали легендарный строитель пирамид Имхотеп, некий Аменофис, сын Па-аписа, а также менее известные личности. Обилие и широкая популярность подобных историй в читательской среде лишний раз подтверждают, что репутация Древнего Египта как страны чародеев и волхвов была вполне оправданной.
 
Литература:
   Сказки и повести Древнего Египта. М., 1955 (неоднократно переиздавалась)     ФРАНЦОВ Г. Древнеегипетские сказки о верховных жрецах//Избранные труды, т. 2 («Научный атеизм»). М., 1972; ЭДАКОВ А. Позднеегипетская литература. Новосибирск, 1986.

Сведенборг Эммануил (собств. фамилия - Сведберг, 29.01.1688-29.03.1772): Естествознание в мире духов

   Шведский ученый-естествоиспытатель, философ, ясновидящий, создатель оригинальной спиритуалистической системы — сведен-боргианства.
   Вся жизнь и литературная деятельность Сведенборга отчетливо распадаются на две части: до 1745 г. и после него, так как именно с этого года и до конца жизни он находился в непосредственном контакте с потусторонними силами, возложившими на него функцию посредника между мирами человеческим и ангельским. Несмотря на воистину титанические усилия Сведенборга, публиковавшего едва ли не из года в год одну книгу откровений за другой, адресаты ангельских посланий реагировали на это не вполне адекватно: так, в шведском парламенте родственниками тайновидца был даже поставлен вопрос о признании его невменяемым, и только личное вмешательство благоволившей к нему королевы сорвало эту попытку. Примерно так же реагировал на его откровения и ученый мир, в котором имя Сведенборг имело до его «грехопадения» большой вес и авторитет (он был членом сразу нескольких европейских академий, в том числе и Санкт-Петербургской).
   Казалось, ничто до рокового 1745 года не предвещало возможности подобного драматического поворота в судьбе. Отец Сведенборга был протестантским епископом, но принципиально предоставил сыну полную свободу выбора в религиозных вопросах, придавая первостепенное значение его нравственному и интеллектуальному развитию. За что бы ни брался юный Сведенборг, будь то сочинение латинских стихов, проектирование сложнейших военно-инженерных устройств или эксперименты в области практического воздухоплавания, результаты которых он публиковал под псевдонимом  «Гиперборейский Дедал», — все давалось ему с феноменальной легкостью и поражало совершенством и изысканностью технического исполнения. Эти его качества с успехом использовал другой прославленный швед — король-завоеватель Карл XII, применивший технические новинки Сведенборг а в одной из своих бесчисленных войн. В знак признания заслуг перед отечеством молодому Сведбергу в 1719г. было даровано дворянское достоинство и право на ношение фамилии, принадлежавшей более знатной ветви их рода: Сведенборг.
   Что касается содержания его научных трудов, регулярно публиковавшихся с начала 1720-х годов, то, наверное, проще будет перечислить те отрасли естествознания, которые Сведенборг обошел вниманием, чем те, в развитие которых не попытался бы внести самостоятельного вклада. Приглядываясь к содержанию этих работ, мы обнаруживаем несколько любопытных и многозначительных особенностей. Бросается в глаза, в частности, его настойчивое стремление, идущее вразрез с преобладавшими тогда в науке тенденциями, подвести некий всеобъемлющий метафизический базис подо все эмпирические феномены, изучением которых он занимался, обнаружить во всех видимых вещах творения действие сознательной, целенаправленной и всемогущей силы, от определения сущности которой он до поры до времени воздерживался. Так, начав с царства неодушевленных минералов (книга, посвященная этой теме, носила название Труды философские и минералогические — ну никак не давалось ему «чистое» естествознание!), Сведенборг через несколько лет публикует ряд объемистых томов, посвященных «естественной философии» животного мира, и в скором времени добирается до самого совершенного, по его мнению, представителя этого мира — человека. Предметом его следующего исследования (Рациональная психология, 1742) стало выяснение соотношений в человеческой природе животно-физиологического и духовного начал, а также характер их взаимной обусловленности. При знакомстве с обширным наследием Сведенборга-натуралиста создается впечатление, что он задался целью начертать своего рода «анатомию души», чтобы сделать невидимое видимым и тем самым доступным для эмпирического анализа; однако, поднявшись на самую последнюю ступень эволюционной лестнице, он натолкнулся в своем дальнейшем духовном восхождении на некое внутреннее препятствие.
     К этому времени ему, очевидно, уже стало понятно, что прийти к подлинному пониманию волновавших его трансцендентных феноменов можно лишь трансцендентными же методами, для чего следует прежде всего отрешиться от привычных навыков научного исследования и вообще от всякого прикладного экспериментаторства. Совершить этот качественный скачок ученому было уже не так сложно после того, как он, подымаясь ступень за ступенью по всем уровням мироздания — от царства минералов и других низших форм до царства Духа — сам постепенно совершенствовался и видоизменялся, быть может, даже незаметно для себя. Можно смело сказать, что познание мира во всем его многообразии было для Сведенборга ключом к познанию собственного «Я», наделенного множеством измерений, имеющих скрытые или явные аналогии во внешнем мире (таким образом, Сведенборг, ранее не читавший богословских и тем более мистических книг, самостоятельно пришел к осознанию истинности одного из центральных тезисов эзотеризма: «Все во мне и я во всем»). Оставалось сделать лишь последний шаг в этом направлении и открыться навстречу миру бесплотных сущностей, наделенных истинным знанием, превосходящим любую человеческую мудрость. Это и случилось в ходе памятных событий в лондонской таверне осенью 1745 года.
Со слов самого Сведенборга, наитие свыше снизошло на него абсолютно неожиданно и при следующих обстоятельствах: во время трапезы он вдруг заметил, что пол весь покрыт различными гадкими тварями — змеями, жабами и им подобными — символизирующими наиболее низменные состояния души. Потом комнату заволокло тьмой, из которой раздался грозный голос, упрекающий ошеломленного Сведенборга за плотские излишества. На следующую ночь к ученому явился сам обладатель этого таинственного голоса в образе человека, излучающего ослепительный свет и одетого в пурпурную мантию; он назвался «Господом, Творцом и Искупителем», сообщил Сведенборгу, что отныне его миссия — разъяснять людям истинный смысл Священного писания, которым они по греховности своей пренебрегли, и в течение примерно получаса давал Сведенборг наставления, какого образа жизни и мыслей ему в дальнейшем следует придерживаться, чтобы перед ним раскрылись врата Царствия Небесного. Здесь следует остановиться на том, почему у ученого были весьма серьезные основания опасаться за свою бессмертную душу. Связано это было прежде всего с некоторыми деликатными сторонами его личной жизни. Будучи от рождения человеком необычайно крепкой физической конституции, настоящим «викингом», он тем не менее усиленно уклонялся от выполнения самой естественной и приятной человеческой обязанности — супружеской, и, более того, очевидно, ни разу не вступал в половое общение; формальным поводом для этого выставлялась измена невесты, но на самом деле речь шла о непреодолимом отвращении к самой физиологии секса. Однако животная природа брала свое в непрестанно повторяющихся сновидениях, в которых эта тема появлялась в еще более навязчивых и гротескно-преувеличенных формах. С ними Сведенборг пытался бороться довольно оригинальным способом: записывал содержание гадких снов в специальные потайные тетради и потом на тех же страницах пытался «нейтрализовать» их молитвенными обращениями об избавлении от напасти (тетради эти отчасти сохранились и даже, кажется, были изданы для узкого круга ценителей подобной литературы). Таким образом, тайная, бессознательная сторона жизни Сведенборга впервые открыто проявилась именно в самой интимной сфере, сигнализирующей об общем неблагополучии в душевном состоянии этого баловня судьбы, и «чудо» в лондонской таверне следует рассматривать как ответ на призывы о спасении, как реакцию на внутреннюю потребность в очищении души и тела. Наверное, ни у кого среди выдающихся мистиков прошлого связь между их экстраординарными переживаниями и подавленной сексуальностью не проявилась столь наглядно, как у Сведенборга, хотя его духовные сочинения лишены даже намека на физиологический эротизм... В результате с той памятной ночи мучившие ученого кошмары и ощущение собственной греховности исчезли навсегда, а все свободное время было отныне заполнено нескончаемыми беседами с разнообразными представителями царства духов, дававшими ему исчерпывающие разъяснения по всем вопросам, над решением которых он тщетно бился предшествующие годы.
   О необычайной интенсивности переживаний Сведенборга свидетельствует уже хотя бы количество книг, изданных им после «обращения» в новую веру; их около двух десятков, причем наиболее важные из них - Небесные тайны, извлеченные из Св. Писания и из слова Божия (сокращенно именуются «Arcana coeles-tica», 1749— 1756), Истинность христианской веры (1771) и Апокалипсис открытый (1766) — заняли соответственно 8, 3 и 7 томов. Эти и большинство других сочинений Сведенборга представляют собой развернутый комментарий к книгам Ветхого и Нового завета, но не по «букве», а по «духу», благодаря чему вся Библия превратилась в сплошной эзотерический ребус, из которого было удалено все, что имеет отношение к «внешней» реальности. Последовательно проводя свой принцип всеобщей аналогии, Сведенборг толкует события, разворачивающиеся во внешнем мире, как относящиеся целиком к миру внутреннему, как аллегорию определенных психических состояний и переживаний высшего порядка. Впрочем, эта часть литературного наследия Сведенборга, самая значительная по объему, как раз наименее интересна и поражает лишь той удивительной дотошностью и изобретательностью, с которой автор выворачивал наизнанку священные тексты (по его утверждению, его толкование «справедливо не только в отношении многих слов, взятых в своей совокупности, но и относительно каждого отдельного слова»!).
   Мистическая одаренность Сведенборга нагляднее всего проявилась в другом его сочинении — О небесах, о мире духов и об аде (1758), снискавшем наибольшую популярность и с успехом переиздающуюся до сих пор. Оно примечательно тем, что Сведенборг, до самой смерти настаивавший на том, что проповедует «истинное, духовное христианство», здесь полностью порывает с христианской доктриной о загробном воздаянии и искуплении и дает собственное учение о потусторонних таинствах. По его мнению, те, кого на земле называют ангелами и бесами — это обыкновенные люди, сами выбравшие себе после смерти, в соответствии с врожденными задатками, ту или иную форму загробного существования, ибо «там» никто никого и ни к чему не принуждает. По смерти люди немедленно попадают из царства необходимости в царство свободы, правда, внешне до такой степени напоминающее земную жизнь, что самый факт смерти осознается далеко не сразу. Интересно, что в том мире все ощущения и переживания намного более яркие, насыщенные, и, если можно так выразиться, жизненные, нежели в этом; люди как бы выходят из тени и попадают в область истинного бытия, от которого они были раньше отделены «клеткой тела». Иначе говоря, первый «уровень» загробного мира — это почти зеркальное отображение мира земного, лишь более высокоорганизованное и упорядоченное благодаря отсутствию необходимости вести повседневную борьбу за место под солнцем; это как бы имитация подлинной жизни, больше похожая на захватывающее театральное представление. Каждый из новопреставленных продолжает вести привычный для него в прошлом образ существования, и длится это до тех пор, пока он не созревает для того, чтобы принять окончательное решение покинуть эту нейтральную территорию между раем и адом и перейти из категории просто духов в категорию ангелов или бесов.
 На этом переломном этапе человек достигает такой степени тождества со своей внутренней сущностью, сформировавшейся во время его земного существования, которое в терминологии Сведенборга называется «состоянием внутренних начал». Отныне его душевное Эго как бы «овеществляется» и начинает выполнять ту же функцию, которая в прежней жизни отводилась телесной оболочке. Это заведомо исключает любую возможность сознательного введения небожителей в заблуждение, ибо все тайное немедленно становится явным. Особенно худо при этом приходится не сознательным злодеям — убийцам, грабителям и т. п. — а двоедушным ханжам и лицемерам: они не находят себе покоя ни на мгновение, постоянно мечутся между различными состояниями и уровнями загробного мира, поскольку «рай», куда они рассчитывали при жизни попасть, их отторгает, а в «ад» идти боязно. С людьми же изначально порочными, у которых безраздельно преобладает демоническое начало, дела обстоят гораздо проще, — они вовсе не стремятся попасть в райские кущи, где должны были бы чувствовать себя глубоко несчастными и покинутыми, и добровольно предаются всем порокам, извращениям и преступлениям в безднах ада: «Злой дух сам бросается в преисподнюю ... дабы присоединиться к сообществу себе подобных. Там ... они сообща строят козни, предаются делам ненависти, пылают местью ... и наконец замышляют, как бы взять им небеса приступом и, поселясь там, быть признанными за богов». Ангелы и Господь по доброте душевной позволяют им тешить себя подобными фантазиями, так как для их реализации на практике у них нет абсолютно никаких возможностей.
    Что же касается мира праведных душ, или ангельского, то он рисуется Сведенборгу как «совокупность ангельских сообществ», объединяющих духов в соответствии с «различиями внутренних состояний любви и веры». Индивидуальные различия между представителями каждой ангельской общины выражены очень слабо, поэтому они представляют собой некое коллективное существо, или «ангельское небо». Любой из ангелов является, в сущности, миниатюрным подобием такого неба: «Как целое общество составляет по себе небеса в малом виде, точно так же и каждый ангел представляет их в самом малом. Небеса не вне ангела, а внутри него; внутреннее начало в каждом ангеле, принадлежащее его духу, расположено в нем по образу небес...». Небесный мир и его обитатели рисуются воображению Сведенборга, похоже, в образе каких-то колоссальных «матрешек»; каждое небо-«матрешка» незначительно отличается от других, но те, которые они заключают внутри себя, являются точной уменьшенной копией верхней. Впрочем, на небесах отсутствуют всякие реальные различия и жесткие границы между «внешним» и «внутренним», благодаря чему становится возможным достижение состояния абсолютной самотождественности. Пока человек пребывает в своем земном теле, «небеса» заключены внутри него, причем вплоть до самых мельчайших подробностей; но ему при жизни не дано их видеть, как невозможно заглянуть к себе во внутренности, не расставшись при этом с жизнью. Основное направление развития человека в потустороннем мире состоит в постепенном вытеснении внешних форм их внутренним содержанием, и именно этот процесс является главной движущей силой всех метаморфоз и трансформаций, происходящих на сведенборгианских небесах. Вектор развития устремлен в бесконечность, и только от самого человека, от его индивидуального свободного выбора, а не от воли неких трансцендентных сил, зависит в конечном итоге вся его будущность в качестве бестелесного духа.
    Как видим, в учении Сведенборга нет практически ничего специфически христианского; более того — налицо вопиющее противоречие с церковной доктриной загробного воздаяния. Мало интересуют духовидца и вопросы, связанные с такими центральными для христианского богословия темами, как боговоплощение и искупление; Христос для него — это прежде всего Божественный Глагол, мистический Логос, сотворенный Господом для того, чтобы человек не дал своим чувствам увлечь себя в мир иллюзий, и «воплощающийся» в священных книгах человечества, а вовсе не в телесном облике. Все эти книги заключают в себе, сообразно с божественным замыслом, особый символический код, проникновение в суть которого еще при жизни возводит человека на самый высокий уровень его «внутренних небес», а после смерти гарантирует приобщение к самым почетным ангельским чинам. Это в равной мере относится и к христианам, и к тем, «кто находится вне церкви», т. е. иноверцам, так что даже вопрос вероисповедания для Сведенборга оказывается в принципе безразличен.
    Примерно таким же бесцеремонным образом духовидец обходится и с другими христианскими догмами, которые его духи-информаторы либо игнорируют вовсе, либо искажают до полной неузнаваемости. И при всем этом Сведенборг, как уже отмечалось, абсолютно искренне считал себя проповедником «духовного христианства» и, более того, претендовал даже на то, чтобы считаться единоличным основателем и первым пророком обновленной христианской церкви, предназначенной в недалеком будущем заменить собою все традиционные конфессии! Уверенность в этом он почерпнул от духа самого основоположника христианства, который явился к нему однажды ночью и сообщил, что в 1757 г. на небесах состоится великий и страшный суд над историческим христианством, после которого оно будет окончательно лишено божественной благодати как не оправдавшее людских и ангельских надежд и станет отныне лишь голой формой, утратившей содержание. Этот суд действительно состоялся в объявленные сроки, и Сведенборг был допущен на него Богом в качестве единственного наблюдателя с Земли, о чем подробно написал в изданной в следующем году книге О последнем суде над Вавилонской блудницей. «Блуднице», то бишь современной ему церкви, он противопоставил идеальную модель религиозного сообщества, которую назвал, основываясь опять же на образах Апокалипсиса, Церковью Нового Иерусалима. Под этим названием в Лондоне вскоре после его смерти действительно появилась секта приверженцев нового вероучения, но исполнить свою историческую миссию она не смогла, так и оставшись ограниченным кружком богоискателей. (Единственная, наверное, яркая личность, вдохновлявшаяся идеями сведенборгианства — знаменитый поэт-романтик Уильям Блейк (1757— 1827), написавший под их влиянием поэму «Бракосочетание Ада и Рая» и ряд других произведений, но и он при жизни оставался практически незамеченным.) Тем не менее, так называемая Новая (или Сведенборгианская) церковь продолжает существовать и до сих пор, насчитывая в своих рядах несколько десятков тысяч членов, преимущественно американцев и соотечественников Сведенборга.
    Справедливости ради следует сказать, что основную ответственность за столь малый по сравнению с первоначальными замыслами результат лежит на самом Сведенборге, писавшем наспех под «диктовку» духов и мало заботившемся о литературной отделке своих многочисленных трудов; поэтому в них оказалось чересчур много повторов, неоправданных длиннот, излишне усложненных словесных и интеллектуальных конструкций и прочих недочетов. Ко всему прочему, Сведенборг писал и печатал свои труды на латыни, резко сужая тем самым свою потенциальную аудиторию. Литературную манеру Сведенборга, заставляющую вспомнить о его академическом прошлом, метко охарактеризовал Х.-Л. Борхес: «Это труды человека, который объездил много неизведанных земель и спокойно, подробно рассказал о них». Для мистических сочинений Сведенборга характерна та же особенность, которая наложила свой отпечаток на писания многих мистических визионеров: опираясь в своих трудах на некое всеобъемлющее откровение свыше, они не в состоянии дать его в виде цельной и последовательно изложенной системы взглядов, а буквально топят в хаосе мыслей, идей, образов и ассоциаций. Их мысль движется не по прямой, а какими-то странными зигзагами и окольными путями; в результате читателю, для того чтобы усвоить образ мыслей автора, приходится сначала продираться сквозь непролазные словесные дебри, а эта задача по плечу лишь немногим истинным энтузиастам. Представить себе, что на этой почве может возникнуть новая универсальная религия, означает выдавать желаемое за действительное.
   Поэтому не вызывает удивления, что при жизни Сведенборг будоражил общество не столько своими печатными трудами, сколько приписываемыми ему паранормальными психическими способностями. Большая часть рассказов о демонстрации таких способностей напоминает скорее расхожие анекдоты (как, к примеру, рассказ одного шведского профессора о том, как он подслушал из соседней комнаты беседу Сведенборга с духом Виргилия), но некоторые из них обратили на себя внимание таких выдающихся умов, как Кант и Шопенгауэр, сошедшихся в полемике по поводу объяснения природы этих явлений. Особенно много шуму наделала знаменитая история со стокгольмским пожаром 1758 г., время и место которого Сведенборг точно определил, находясь в этот момент за много километров от Стокгольма. Этот случай засвидетельствован многими достойными доверия очевидцами, и подлинность его никогда не оспаривалась; к тому же сам Сведенборг был совершенно неспособен к саморекламе. Хотя значимость этих и аналогичных случаев не следует переоценивать, они все же являются весомым аргументом в пользу того, что «откровения» Сведенборга на самом деле могли быть инспирированы если не самим Высшим Разумом, то некими посредствующими силами или «духами».
 
Литература:
 Апокалипсис по смыслу духовному. СПб., 1906; Мудрость ангельская о Божественной любви и мудрости. Киев, 1997; Мудрость ангельская о Божественном провидении. Киев, 1997; Новый Иерусалим. Воронеж, 1996; О небесах, о мире духов и об аде. Киев, 1993 и др. изд.; Пояснение первых четырех глав кн. Бытие. СПб., 1908; Увеселения Премудрости о любви супружественной. М.,1914. АКСАКОВ А. Рационализм Сведенборга.  Лейпциг, 1870; БОРХЕС Х.-Л. Сведенборг // Сочинения в 3 т., т. 3. Рига, 1993; КАНТ И. Грезы духовидца, проясненные грезами метафизика//Сочинения в 6т., т. 2. М., 1964; СИГШТЕДТ С. Сведенборг. Жизнь и труды. М., 1999; «Урания» (журн.), 1995, № 2 (номер посвящен Сведенборгу); ШОПЕНГАУЭР А. О духоведении. Харьков, 1890; ЭМЕРСОН Р. У. Сведенборг как мистик// Избранники человечества. М., 1991.

Сен-Жермен, граф (ок. 1710-27.02.1784): Мистик или Мистификатор?

    Сен-Жермен был одним из первых в длинном ряду тех, для кого понятие «мистик», «мистицизм» стало обозначать не определенное состояние души и тела, а род профессиональной деятельности — ничем не хуже любого другого. Более того, благодаря в значительной мере именно его усилиям эта профессия обрела светский лоск и респектабельность, чего ей фатально недоставало раньше; рядом с ним персонажи типа Фауста или даже самого Калиостро выглядят почти что дикарями. Внешний вид Сен-Жермена также целиком соответствовал принятой им на себя благородной миссии — приобщать к мистическим тайнодействиям посетителей великосветских салонов, в особенности дам. В его облике не было ничего, что могло бы задеть даже самый изысканный вкус; по единодушному свидетельству современников, «в нем чувствовалось благородное происхождение и знание светских условностей... Его история являет собой пример человека мудрого и предусмотрительного, остерегавшегося нарушить правила общепринятого поведения или оскорбить мораль. Чудес о нем рассказывают великое множество, но все они не скандальны и не низменны».
    Известно несколько вариантов биографии Сен-Жермена — от откровенно фальсифицированной (теософка Э. Купер-Оукли, 1911)до претендующей на историческую достоверность (П. Шакорнак, 1947). Согласно наиболее распространенной ныне версии, Сен-Жермен, выдававший себя то за одного из «Великих Неизвестных», наделенных даром вечной жизни, то за отпрыска венгерской аристократической фамилии Ракоци, в действительности был сыном сборщика налогов из Южной Франции, впервые появился на исторической сцене около 1740 г., но не у себя на родине, а в Австрии, где вошел в доверие к представителям некоторых аристократических фамилий. По-видимому, ему была поручена некая щекотливая полудипломатическая-полушпионская миссия, исполняя которую он оказался в Лондоне, где и был задержан в 1745 г. как агент недружественной державы. Впрочем, отношение здесь к нему было скорее ироническим (тогдашний английский премьер-министр писал в частном письме, что Сен-Жермен «прекрасно поет и играет на скрипке, и совершенно безумен»), и после недолгого разбирательства ему было позволено убраться восвояси.
    В течение последующих десяти лет неудавшийся агент предпочитал перемещаться тайными окольными тропами и от большой политики старался держаться как можно дальше. Позднее появились слухи, что все это время он провел в России, деятельно участвуя в дворцовых интригах, но это скорее относилось к его однофамильцу - барону Клоду-Луи де Сен-Жермену, военному и дипломату, путаница с которым лежит на совести у многих биографов Сен-Жермена (легенда о пребывании таинственного графа в Петербурге аукнулась, как известно, в пушкинской «Пиковой даме»). На этот период падает, видимо, наиболее тщательная работа Сен-Жермена над своим эзотерическим имиджем, который он отрабатывал и совершенствовал в аристократических салонах и при дворах высокопоставленных покровителей.
    Пик его политической активности пришелся на рубеж 1750—1760-х годов. В это время он через фаворитку короля Людовика XV знаменитую мадам де Помпадур входит в доверие к самому королю, мучимому непрекращающейся хандрой. Нескольких фокусов из репертуара салонного оккультизма оказалось достаточно, чтобы монарх приблизил его к себе, осыпал материальными благами и вновь вернул на политическую арену, послав в Гаагу договариваться об условиях мирного договора с англичанами, захватившими французские колонии в Западном полушарии. Этот период жизни Сен-Жермена документирован значительно лучше, нежели любой другой, поскольку его имя постоянно склоняется в дипломатической переписке. Ответственная миссия графом была, однако, вновь провалена (не без помощи невзлюбивших его профессиональных дипломатов), и, чтобы избежать ареста, он перебирается в Англию, откуда начинает очередной тур по европейским столицам в поисках влиятельных и щедрых покровителей. По-настоящему повезло Сен-Жермену только к концу жизни — его поселил у себя герцог Карл Гессен-Кассельский, большой поклонник тайных наук и один из вождей германской масонерии, в покоях которого таинственный скиталец и окончил свое земное странствование. Прах его герцог приказал захоронить неподалеку от замка, дабы иметь возможность по ночам общаться с его бессмертным духом.
   В этой оккультно-шпионско-дипломатической эпопее до сих пор остается немало пробелов и сомнительных обстоятельств, которые вряд ли удастся когда-либо уточнить, поскольку многие важные документы на этот счет, собранные по инициативе императора Наполеона III, были уничтожены во время Парижской коммуны. Вообще все, что касается подлинной личности графа, настолько зыбко, туманно и расплывчато, что порой действительно возникает ощущение, будто речь идет о каком-то материализовавшемся призраке. Вопреки своему гордому титулу Сен-Жермен не был урожденным аристократом и вопреки усиленно создаваемой им самим репутации он также никогда не являлся Великим Адептом Востока; где он, скорее всего, действительно состоял, так это в квазимасонском Ордене святого Иоахима, известном также под названием Посвященные братья Азии. Когда истинные масоны высоких степеней посвящения пытались устроить ему проверку на предмет соответствия носимых им пышных титулов с действительным положением дел, он ставил их в тупик своими шокирующими высказываниями и действиями, усиленно пытаясь еще больше запутать и без того туманную биографию.
Весьма интересное свидетельство о Сен-Жермене оставил один из его собратьев-авантюристов — знаменитый Казанова, ставший очевидцем манипуляций графа с некой субстанцией, которую тот именовал «Универсальным Духом Природы». Дух этот пребывал в жидком состоянии в закупоренной колбе, но стоило только проделать в пробке малейшее отверстие, как он бесследно улетучивался; поэтому глядеть на него можно было сколько угодно, а надежды извлечь какой-либо практический эффект не было ни малейшей. (Поистине, трудно придумать другую метафору, столь же емко и выразительно рисующую истинный характер сенжерменовского «мистицизма»!) Показал Сен-Жермен озадаченному Казанове и еще один фокус, подтверждающий его способность «трансмутировать» серебряные и медные предметы в золотые. Но и в этом случае, как и на всех подобных демонстрациях, у наблюдателя не было никакой возможности выяснить у Сен-Жермена хотя бы приблизительно секреты его ремесла, поскольку на все расспросы он гордо отвечал, что «сомневающиеся в его искусстве недостойны беседовать с ним», и больше к этой теме не возвращался.
   При том, что обширные познания Сен-Жермена если не в алхимии, то в обыкновенной экспериментальной и технологической химии не подлежат сомнению, — он, в частности, знал сложные рецепты химических красителей, и неоднократно пытался поставить производство тканей на промышленную основу, хотя не обладал предпринимательской хваткой, — то этого все же нельзя сказать относительно его собственно мистических способностей, выходящих за пределы салонных иллюзий и манипуляций. Врожденная предрасположенность ко всему таинственному и мистическому помогла ему без труда освоить соответствующую фразеологию и выработать определенный стиль общения, производивший сильное впечатление не только на профанов, но и на людей, действительно причастных к тайным наукам (тот же герцог Гессен-Кассельский, например). Он был изощренным артистом и тонким психологом. Когда, скажем, его расспрашивали относительно его связей с потусторонними силами, он предпочитал их отрицать, однако таким хитроумным манером, что у слушателей складывалось твердое впечатление: «знает, но скрывает». Нередко окружавшие его люди становились свидетелями и таких запоминающихся сцен: «Иногда он самопроизвольно впадал в состояние транса, и когда выходил из него, то объяснял, будто в то время, когда тело его лежало без признаков сознания, дух пребывал в далеких странах. Иногда он внезапно и надолго исчезал, а когда появлялся вновь, то намеками давал понять, что все это время находился в мире потустороннем и общался с умершими».
   Важным свидетельством истинности его эзотерических познаний могла бы стать сохранившаяся до наших дней рукопись под названием Пресвятая Тринософия, если бы удалось действительно атрибутировать ее именно Сен-Жермену.  Однако по поводу истинного авторства этого загадочного манускрипта, описывающего некое инициатическое действо на условном алхимико-каббалистическом языке с привлечением большого числа разнообразных символов и аллегорий, до сих пор нет единого мнения, — если одни без колебаний приписывают ее именно Сен-Жермен, то другие считают ее плодом творчества графа Калиостро, чудом уцелевшим после уничтожения всего его архива службами Инквизиции, а третьи связывают ее с деятельностью основанного в 1805 г. масонско-герметического братства последователей Сен-Жермена — тринософов, возглавлявшимся бельгийским оккультистом Жан-Мари Рагоном. Но, впрочем, идет ли в этом трактате речь о таинствах основанного Калиостро «Египетского обряда», или о посвящениях в тринософы или в адепты загадочного ордена, основанного якобы самим Сен-Жерменом, трудно отделаться от мысли, что это, в сущности, одна и та же амеба, размножившаяся элементарным делением.
   В заключение следует упомянуть об еще одном возможном источнике формирования легенды о Сен-Жермене — древней, но неувядающей эзотерической легенде о «Великих Неизвестных», наделенных, подобно Вечному Жиду, даром вечной жизни и памятью обо всех выдающихся исторических событиях, к которым они были во время оно причастны (в частности, Сен-Жермен особенно любил непринужденно «вспоминать» о личном знакомстве с Иисусом Христом, хотя относился к христианству в целом скорее скептически). Вхождение в образ Великого Неизвестного было для Сен-Жермена, при всех его артистических талантах, делом элементарным, и справился он с ним настолько успешно, что вечно живого графа Феникса продолжали видеть в разных точках Европы даже в 50-е годы XX столетия...
   
Литература:

    Пресвятая Тринософия. М., 1998 (включает факсимиле и перевод рукописи, а также биогра-фич. работы Э. Купер-Оукли и др.); Святейшая Тринософия. М., 1998 (дополнено биографии, очерками о Сен-Жермене. П. Шакорнака, П. Ривьера и О. Володарской). АРИНИН-БОГОСЛОВСКИЙ А. Сен-Жермен о мудрости души, или Наука атманософия. Чебоксары, 1998 (2-е изд.); МУРАЖ., ЛУВЕ П. Сен-Жермен, бессмертный розенкрейцер. М., 1999.

Сивилла, Сивиллы: Вещие девы
 
В силу какой-то фатальной закономерности среди имен, представленных среди в словаре мистиков и эзотериков, совсем не оказалось представителей женской половины человечества. Статьей о Сивилле мы хотим восполнить это упущение, хотя, строго говоря, даже и она фигурировать здесь не должна, поскольку слово Сивилла является, скорее, именем нарицательным, а не собственным, и обозначает некую особую категорию жриц, наделенных свыше даром пророческой экзальтации. Однако в отличие от знаменитых пифий, прорицавших при храме Аполлона, Сивиллы рассматривались как существа несравненно более загадочные и даже опасные, к тому же имеющие собственную мифологическую родословную. Это — особая группа полубожественных-полудемонических персонажей, связанных по «отцовской» линии с небесными богами (Зевс, Аполлон), а по «материнской» — схтоническими монстрами и демонами стихий (Ламия). Еще одним отличительным признаком Сивилл было то, что они, за редкими исключениями, делали свои предсказания не по конкретным поводам и не «под заказ», а вещали тогда, когда, что называется, «дух накатит»: «Эти Сивиллы... словно в море, отказавшись от точных свидетельств..., рассеяли, как пришлось, разнообразные имена и глаголы страданий и событий» (Плутарх. О пифийских оракулах). Загадочность Сивилл усугублена еще и тем, что само это слово еще в древности сделалось непонятным, и смысл его достоверно не расшифрован до сих пор. Большинство ученых склонны видеть в нем греческое диалектное sioy belle, т. е. «Божья воля», но, скорее всего, оно пришло из Малой Азии, так же как и культ Аполлона, которому Сивиллы считались обязанными своим пророческим даром. На это указывает, в частности, близость слова «Сивиллы» к имени Кибелы, малоазийской Великой Матери, которой был посвящен особый мистериальный культ. Не исключено, что этим словом первоначально могли называться жрицы Кибелы, наделенные, подобно пифиям, способностью впадать в экстаз и пророчествовать. Общее число Сивилл, согласно установившейся традиции, равняется десяти, причем их святилища располагались не только на территории Греции и Рима (Сивилла эритрейская, дельфийская, кумекая, тибуртинская и фригийская, или геллеспонтийская), но и на Востоке (Сивилла персидская, ливийская, египетская и палестинская; впрочем, списки Сивилл дошли до нас в нескольких вариантах). Старейшей и наиболее почитаемой среди всех Сивилл признавалась та, которая имела личное имя Герофила и обитала первоначально в греческих Эритреях. Это о ней, «вскормленнице Муз», явившейся со священной горы Геликон, Плутарх написал следующие загадочные строки: «В стихах она прославила себя, объявив, что она не перестанет пророчествовать даже после смерти: сама она будет на Луне, ставши ее видимым ликом, а дыхание ее растворится в воздухе и вечно будет носиться в изречениях и прорицаниях. Тело же ее обратится в землю и прорастет травой и деревьями, а от них вскормятся священные животные... с разными особенностями во внутренностях, по которым людям будет раскрываться будущее». Но, несмотря ни на что, местные жители, по-видимому, отнеслись к ней и ее пророчествам недостаточно серьезно (как и в случае с троянской Кассандрой, которая также считалась одной из Сивилл), и разгневанная Герофила перебралась в Италию и основала там свое святилище в вулканическом гроте вблизи города Кум, отчего стала зваться впоследствии Сивиллой Кумской. Именно эта последняя получила в эпоху поздней античности и в средневековье наибольшую известность благодаря ее впечатляющим описаниям, содержащимся в Энеиде Вергилия и Метаморфозах Овидия, где она рисуется в виде исступленной колдуньи, одержимой священным духом пророчества:

«Время судьбу вопрошать. Вот Бог! Вот Бог!» Восклицала
Так перед дверью она и в лице изменялась, бледнея. Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала
Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось
Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных.
Только лишь Бог на нее дохнул, приближаясь... Точно вакханка, она по пещере мечется, будто Бога может изгнать из сердца. Он же сильнее Ей терзает уста, укрощает мятежную душу! (Энеида, гл. VI; пер. Сивиллы Ошерова).

Эта самая Сивилла приобщила к тайной науке прорицаний и императорский Рим, явившись со своими священными дарами ко двору царя Тарквиния (VI в. до н. э.). Поскольку царь первоначально отказывался покупать драгоценные Сивиллины книги, считая это пустым занятием, Сивилла на его глазах стала уничтожать одну книгу за другой, пока не вмешались советники и не принудили царя купить то, что осталось. Эти книги впоследствии охранялись как величайшее национальное достояние специальной жреческой коллегией, не допускавшей к ним непосвященных, и, в конце концов, погибли во время грандиозного пожара 83 г. до н. э., но были каким-то образом восстановлены (уже, скорее всего, в новой редакции) при императоре Августе. Судя по очень немногим уцелевшим свидетельствам (самый древний текст, примыкающий к сибиллической традиции, датируется 125 г. до н. э. и происходит из италийской колонии греков Флегонт), в них содержались не конкретные пророчества о судьбах Рима и мира, чем так славилась Кумская Сивилла, а указания по поводу жертвоприношений, очищений и других культовых церемоний в честь различных римских богов и духов, совершаемых с целью отвратить стихийные бедствия, вражеские нашествия и эпидемии.
Новую жизнь Сивиллины книги обрели в первых веках н. э., когда они, — точнее говоря, ловко составленные подделки, имитирующие традиционную манеру Сивилл, — были превращены в обоюдоострое орудие религиозной полемики и политической борьбы между римлянами, иудеями и христианами; каждая из противоборствующих сторон активно фабриковала собственные «оракулы», которые успешно толковала, естественно, в свою пользу. Особенную прыть проявили здесь иудеи, опиравшиеся первоначально на тексты Вавилонской Сивиллы по имени Самбета, содержащие мифы и предания, родственные библейским. Эта Сивилла была объявлена «дочерью патриарха Ноя», пережившей всемирный потоп, и от ее лица были в I—II веках н. э. составлены 14 книг Сивиллиных оракулов (сохранилось 12). К ним впоследствии приложили свою руку и христианские писатели, так что в результате получилось нечто вроде весьма хаотической мозаики, составленной из различных элементов греческих, римских, иудейских и персидских религиозных и философских систем и доктрин. В литературном и, увы, в мистическом плане оракулы малоинтересны, на что указывали еще античные авторы, отмечавшие, что «этим пророчествам мало веры, потому что известные нам книги Сивилл не только легко вызывают пренебрежительное отношение, ибо они свободно доступны, а почетом пользуется все редкое, но и стихи не везде сохранили правильный размер» (Книги Сивилл, с. 23). Но они дают достаточно яркое представление об общем упадническом духе поздней античности, питаемом чувством скорого и неизбежного наступления «конца времен» (не случайно излюбленная форма самовыражения этой Сивиллы — апокалиптические видения и фантазии).
По всей вероятности, Сивиллы изначально воплощали в себе глубинные архетипические черты, в которых мистически раскрывает себя женское начало — по природе своей более иррациональное и более связанное с хтоническими сферами, нежели мужское, но в то же время и более пассивное; не случайно они вещали не от собственного имени, а через них общался с миром сам Аполлон, да и впоследствии их использовали все, кто не ленился. Как писал в этой связи Ф. Зелинский, «женщина ближе к природе, т. е. к Земле, чем мужчина; у нее эмоциональное начало более подчиняет себе интеллект, чем у него; ее фантазия всех народов наделяет даром вещей мысли, исходящей от Земли. Вот почему мы встречаем вещих дев постоянными спутницами религии Аполлона в ее победоносном шествии с востока на запад». Это наблюдение вполне раскрывает саму сущность феномена «сибиллизма», но не проливает света на истинное происхождение культа Сивилл, которое, видимо, еще долго будет оставаться исторической головоломкой.
 
Литература:

ПРИХОДЬКО Е. Двойное сокровище. М., 2000 (о греческой мантической практике в целом). КНИГИ Сивиллы. М., 1996 (перевод и статья М. и М. В. Витковских) ЗЕЛИНСКИЙ Ф. Первое светопреставление//1996 (перевод и статья М. и      Зелинский Ф. Соперники христианства. М