Учения Парацельса как врач-мистика XV –XVI вв. : о философии целительства, магии и искусстве кабалистики

     Обратимся к специальной теме, т. е. к искусству врача, каким его видит Парацельс!
В книге «Buch Paragranum» говорится: врач «видит и знает все болезни вне человека», а в другом месте: «врач должен вырасти из внешних вещей, не из человека». «Поэтому благодаря глазам растет врач, и сквозь внешнее он видит сокрытое за ним, что означает: из внешнего он познает внутреннее. Только внешние вещи дают познание внутреннего, иначе не может быть познана ни одна внутренняя вещь». Это должно означать, что врач получает свое знание о болезнях не столько от самого больного, сколько из других, кажущихся не связанными с ним природных явлений, прежде всего из алхимии. «Если он этого не знает,— говорит Парацельс,— то он не знает таинства: и если он не знает, что делает медь, и от чего зарождаются купоросы, то он не знает, что вызывает проказу: Если он не знает, откуда берется ржавчина на железе, то он и не знает, от чего появляются гнойники: Если он также не знает, что вызывает землетрясения, то он и не знает, откуда холодные боли. Внешнее учит и указывает, откуда происходят недуги у человека, и сам человек не показывает свой недуг».
     Отсюда видно, что врач, например, из болезней металлов познает болезни людей. Врач должен быть алхимиком. Он должен использовать scientia Alhimiae не так, «как действуют момпельерские аптекари... со своими грязными кухнями»,— это «половые тряпки,  так что даже свиньи предпочитают жрать грязь».  Он должен знать здоровье и болезни элементов. «Species Lignorum, Lapidum, Herbarum» в том же соотношении содержатся также и в человеке, поэтому врач все это должен знать. Золото,  например,  в человеке является «естественным укрепляющим средством».     Существует «внешнее искусство алхимии», а также «алхимия микрокосма», в качестве которой выступает процесс пищеварения. Желудок, по Парацельсу,— это алхимик в животе. Прежде всего врач должен знать алхимию, чтобы производить медикаменты, в частности, так называемые чудодейственные средства, такие, как «Aurum potabile» и «Tinctura Rebis», «Tinctura procedens», «Elixir Tincturae» и все остальные.
    Парацельс, говорит об академических врачах: «Вы для всех арго, и сделали для себя странные словари и вокабуляры, кто это увидит, тот не может уйти не обманутым, и вы пошлете его с таким странным арго в аптеку, а ведь у него в саду нашлись бы средства получше». Чудодейственные средства играют большую роль в парацельсовской терапии (особенно при лечении душевных болезней!). Они получаются в результате алхимической процедуры. «Ибо в arcanis,— говорит он,— туф становится гиацинтом, пирит — алебастром, валун — гранатом,  глина — благородным болусом, песок — жемчугом, крапива — манной, копыта — бальзамом. В этом основа описания вещей, на этом врач и должен основываться». И наконец, Парацельс восклицает: «Разве не правда, что Плиний так и не подтвердил ни одного опыта? Что он тогда писал? То, что услышал от алхимиков. Если ты не ведаешь и не знаешь, кто они, то ты Hiimpelartzt». Кроме того, врач нуждается в алхимических знаниях, чтобы из болезней минералов диагностировать болезни людей per analogiam. И наконец, он сам subiectum, т. е. предмет алхимического процесса превращений. Благодаря ему он «поспевает», т. е. становится зрелым.
Это трудное для понимания замечание опять-таки относится к учению о таинстве. Ведь алхимия — не просто химическое предприятие в нашем смысле, а — быть может, в еще большей степени — философская процедура преобразования, т. е. своеобразный вид духовных практик (например, как йога, поскольку и йога нацелена на душевные и духовные изменения). По этой причине алхимики и усматривали параллель между transmutatio и христианско-церковной символикой превращения.
     Врач должен быть не только алхимиком, но и астрологом. Ибо вторым источником познания для него выступает небосвод, или небо. В «Labyrinthus medicorum» Парацельс говорит, что звезды в небе «надо свести вместе», и врач должен «из этого понимать суждение небосвода». Без искусства трактовки астрологических констелляций врач — «псевдомедик». Ведь небосвод — это не просто космическое звездное небо, a corpus, который, в свою очередь, является частью или внутренним содержанием видимого человеческого тела. «Там, где лежит Corpus,— говорит он,— там и собираются орлы... Там, где находится лекарство, там и собираются врачи». Небосводный «Corpus» представляет собой телесное соответствие астрологическому небу. И поскольку астрологическая констелляция позволяет поставить диагноз, она одновременно дает представление о терапии. В этом смысле «лекарство и находится на небесах». Врачи «собираются» вокруг небосводного «Corpus», как орлы вокруг падали, потому что, как говорит Парацельс в этом не очень-то аппетитном сравнении, «падаль естественного света» пребывает на небесах. Иными словами, «Corpus sydereum» — это источник озарения со стороны «Lumen naturae», «естественного света», который играет самую большую роль не только в описаниях нашего автора, но и во всем способе его мышления. Интуитивная формулировка этого воззрения — наиболее значимое явление в истории духа, поэтому не стоит косо смотреть на бессмертную позднюю славу Парацельса. Это воззрение, правда, повлияло на современное ему и еще больше на последующие поколения так называемых мистических мыслителей. Но дремлющее в нем общефилософское и специально-гносеологическое значение еще не исчерпало высших возможностей своего развития. Об этом еще предстоит сказать будущему.
Врач должен познать это внутреннее небо. «Ибо если он небо знает лишь снаружи, он остается астрономом или астрологом: но если он это упорядочит внутри человека, он знает два неба. Оба делают врача знающим относительно той части, которая касается высших сфер. Но внутри врача должно быть в полной мере заложено, чтобы он знал Caudam Droconis в человеке, и знал Овна и Полярную ось, знал его полуденную линию, его ориент, его окцидент». «Во внешнем он видит внутреннее». «Итак, в человеке небосвод, как на небе, но не из одного куска, их два. Ибо рука, разделившая свет и тьму, и рука, сделавшая небо и землю, сделала то же самое внизу в микрокосме, взяла из верхнего  и включила в кожу человека все, что охватывает небо. Поэтому и для нас внешнее небо путеводитель по небу внутреннему: кто же тогда может быть врачом, не зная внешнего неба? Ведь в данном небе мы и оно лежит перед нашими глазами: и небо внутри нас  не лежит перед нашими глазами, а за глазами, поэтому мы его можем и не видеть. Ибо кто смотрит вовнутрь сквозь кожу? Никто».
     Здесь невольно вспоминается знаменитое кантовское изречение о «звездном небе надо мной» и «моральном законе внутри меня», «категорический императив», которых в психологическом плане полностью заменил стоическое heimarmene, принуждение звездами. Не подлежит сомнению, что на интуицию Парацельса здесь повлияла основная герметическая идея о «небе наверху, небе внизу». Он, вероятно, видел в своей концепции внутреннего неба извечный образ, данный в силу своей вечной природы не только ему, но и многим другим в разные времена и в разных местах.
    В каждом человеке, говорит он, есть свое особое небо, целое и невредимое. «И ребенок,  который будет зачат,  уже имеет свое небо». «Каково большое небо, таким оно запечатлевается при рождении». Человек имеет «своего отца... в небе, и также в воздухе,  и есть ребенок, сделанный и рожденный из воздуха и небосвода». Есть Млечный путь на небе и внутри нас. Галактика проходит через живот. В человеческом теле также имеются полюса и Зодиак. «Так, требуется, чтобы врач познавал, понимал и знал  восход зодиакальных созвездий,  конъюнкции, экзальтации планет и так далее, и все констелляции: и если он знает это в отце снаружи, то отсюда следует,  как оно возникает внутри человека, ибо число людей очень велико и их много: где ему найти небо внутри каждого из них с его соответствием,  где здоровье, где болезни, где начала, где исход,  где конец, где смерть. Ибо небо есть человек, и человек есть небо, и все люди — одно небо, и небо — только один человек». Так называемый «отец на небе» и есть само звездное небо. Небо — это homo maximus и corpus sydereum и, если так можно сказать, является представителем homo maximus в индивиде. «Так вот: человек не родился из человека: ибо в первом человеке не было предчеловека, а креатура,  и из креатуры возник Limbus,  и Limbus стал человеком, и человек остался Limbus'oM. Так как он им остался,  то он должен, поскольку он замкнут кожей (и никогда вовнутрь не заглядывает, и действия не видны в нем) он должен быть воспринят из отца,  а не из самого себя. Тогда внешнее небо и его небо — одно небо, но две части. Как отец и сын — двое, так и анатом, познающий одного, познает и другого».
     Небесный отец, т. е. собственно великий человек, также впадает в болезнь, из чего можно вывести диагноз и прогноз для человека. Небо же, как говорит Парацельс, само себе врач, «как собака для своих ран», к человеку же это не относится. Поэтому, говорит он, человек «обязан своему отцу болезнями и здоровьем. И видит, этот член создан Марсом, этот Венерой, этот Луной» и т. д." Это, очевидно, означает, что врач должен усматривать болезнь и здоровье исходя из состояния отца, т. е. неба. Звезды, соответственно, этиологичны. «Подходите,— говорит он,— ко всем инфекциям через звезды, ведь от звезд они затем переходят к людям: т. е. , что на небе, то происходит и с человеком. Но дело не в том, что небо побуждает человека изнутри: и из-за этого мы не должны производить шума и дыма: Но звезды в человеке,  так распорядилась рука Бога,  должны повторить, что наружное небо начинает и рождает, так будет затем и в человеке. Если Солнце светит сквозь стекло, Луна дает свет на Землю: не это портит тело человека,  вызывая болезни. Так же как маловероятно, что Солнце попадает в это самое место, так и звезды не попадают в человека,  и их лучи человеку ничего не дадут: ибо это должны делать Corpora, а не лучи. Это — Corpora Microcosmi Astralia,  наследующие род отцовский». «Corpora Astralia» равнозначны уже упомянутому corpus sydereum sive astrale. В другом месте он говорит: «от отца идут болезни», а не из человека, так же как и древесный червь не происходит из древесины.
     Небосвод имеет значение не только для диагноза и прогноза, но и для терапии. «Ибо отсюда возникает причина, если небо к тебе неблагосклонно, и не хочет терпеть твое лекарство, то ты ничего не сделаешь: небо должно тебя терпеть. Поэтому искусство заключено не в том, что ты должен говорить: Меллисса — материнская травка,  полынь от головы: так говорят неразумные. Это заложено в Венере и Луне: если ты их хочешь иметь, так, как ты предполагаешь, то ты должен иметь благосклонное небо, иначе не произойдет никакого действия. В этом заблуждение, чересчур распространенное в медицине: дай лекарство, поможет, так поможет. Таким практическим искусством обладает каждый крестьянский батрак, для этого не требуется ни Авиценна, ни Гален». Если врач установит верную связь между corpus astrale, т. е. физиологическим Сатурном, а именно, селезенкой, или Юпитером, т. е. печенью, и небом, то он, как говорит Парацельс, «на правильном пути». «И если он потом сумеет звездный Марс и выросший Марс <т. е. corpus astrale> подчинить друг другу, и склонить и сравнить: то в этом заключается ядро,  которое еще ни один врач с древних времен и до меня не раскусил. Именно так понимается то, что лекарства должны приготавливаться в звездах и что они становятся звездами. И если верхние звезды делают больными и умерщвляют, то они же и делают здоровыми. И если что-то должно случиться, то оно не случается без звезды. Так должно произойти со звездами, т. е. приготовление должно проводиться так, что таким же образом лекарства изготовляются небом». Врач «должен.узнать род лекарств по звездам, таким образом, чтобы сверху и снизу были звезды. Итак, поскольку лекарство без неба будет ничем, то оно должно проводиться через небо». Это значит, что астральные воздействия должны управлять алхимической процедурой или же приготовлением чудодейственных средств. Так, Парацельс говорит: «И движение неба изучает ход и режим огня в Athanar, ибо добродетель, лежащая в сапфире, дается небом через растворение,  коагуляцию и фиксацию». Относительно практического применения   лекарств он говорит, что лекарства находятся «в воле звезд, и вводятся и управляются звездами. Что относится к мозгу, Луной привносится в мозг: что относится к селезенке, в селезенку привносится Сатурном: что относится к сердцу, Солнцем привносится к сердцу: и также Венерой к почкам, Юпитером к печени, Марсом к желчи. Так не только с этими, но и со всеми остальными, сложно перечислить».
     Названия болезней также следует ставить в отношение к астрологии — например, анатомию, под которой, как было уже отмечено, Парацельс понимает не что иное как астрофизиологическую структуру человека, а отнюдь не то, что понимал под этим Везалий.
    Согласно Парацельсу, анатомию следует понимать как «соглашение с мировой машиной». Недостаточно разрезать тело, «как крестьянину увидеть Псалтырь». «Анатомия» для него означает нечто вроде анализа. Так, он говорит, что «магия есть медицинская анатомия... и так магия расчленяет все corpora лекарства». Но анатомия означает для него и нечто вроде припоминания изначально врожденных знаний человека, открывающихся ему через естественный свет. В «Labyrinthus medicorum» он говорит так: «Во скольких стараниях и трудах нуждался Mille Artifex, чтобы вывести эту анатомию из памяти человека, чтобы он забыл о благородном искусстве и заставил его фантазировать, в чем нет искусства,  и таким образом время на земле проходит без пользы. Ибо кто ничего не знает, тот ничего не любит... но кто понимает,  тот любит, запоминает, видит».
     Относительно названий болезней он считал, что они должны выбираться по Зодиаку и планетам и звучать примерно так: Morbus leonis, sagittarii, Martis и т. д. Но сам он этого придерживался очень условно. Вообще, он часто забывал, как назвал какой-то предмет, и изобретал затем для него новое название, что, кстати говоря, отнюдь не облегчает понимание его произведений.
      Таким образом, мы видим, что у Парацельса этиология, диагноз, прогноз, терапия, патологическая терминология, фармакология и изготовление лекарств и равным образом, last not least, факты практики находятся в непосредственной связи с астрологическими данными. Так, он призывает своих коллег: «Все вы врачи и, значит, должны ориентироваться в знаниях, чтобы знать истоки счастья и несчастья: если вы этого не сможете,  так откажитесь от медицины». .
     Врач должен быть не только алхимиком и астрологом, но и философом. Что же Парацельс понимает под «философией»? Предвосхищая ответ на этот вопрос, заметим, что философия в его понимании не имеет ничего общего с нашей трактовкой этого предмета. У него речь идет, как мы сказали бы, об оккультных вещах.
    Не забывайте, что Парацельс — алхимик и занимается старой натурфилософией, которая, вопреки современному мнению, имела гораздо меньшее отношение к мышлению, чем к переживанию. В алхимической традиции выражения philosophia, sapientia и scien-tia в существенной степени идентичны. Хотя их, с одной стороны, используют как абстрактные идеи, с другой стороны, они странным образом мыслятся как вещественные или хотя бы как содержащиеся в веществе и по нему получают свои названия. Они выступают как ртуть или Меркурий, свинец или Сатурн, золото или aurum non vulgi, соль или sal sapientiae, вода или aqua permanens и т. д. Это означает, что данные вещества — чудодейственные средства и что философия, как и они,— также чудодейственное средство. Практически все сводится к тому, что философия как бы скрывается в веществе, а поэтому ее можно в веществе и отыскать.




    Парацельс спрашивает: «Что же такое природа, если не философия?» Она в человеке и вне его. Она как зеркало, которое состоит из четырех стихий, ибо в стихиях отражается микрокосм. Его можно познать по его «материи», т. е. из «материи» стихий. Есть, собственно говоря, «две философии» (!), а именно философии верхних и нижних сфер. В нижней речь идет о рудных жилах (minera), в верхней — о звездах. Последняя и есть, собственно говоря, астрономия, откуда следует, что у Парацельса понятие философии очень мало отличается от понятия scientia. Это становится совершенно ясно, когда мы слышим, что в философии речь идет о земле и воде, а в астрономии — о воздухе и огне. Философия — это познание нижней сферы. Она, как и scientia, врождена всем живым существам; так, грушевое дерево приносит груши только благодаря своей scientia. Она — «влияние», скрытое в природе. Она также скрыта в человеке, и требуется «магия», чтобы это чудодейственное средство раскрылось. Все остальные, по его словам,— «пустая фантазия, и глупости, на которых растут фантасты». Этот дар (donum) scientia следует возвести «в алхимически высшую степень». Это означает, что scientia, как и химическое вещество, дистиллируется, сублимируется, субтилизируется. Если «scientiae природы» нет во враче, то, говорит он, «колеблешься туда-сюда, и ничего точно не знаешь, кроме болтовни своей пасти».
     Таким образом, философия выступает также в качестве практики. В трактате «Frag-menta Medica» Парацельс говорит: «В философии находится познание,  всего земного шара,  посредством практики. Ибо философия - не что иное как практика земного шара, или сферы... Философия изучает силу и свойства земных,  водяных вещей... поэтому я тебе говорю о философии,  что одинаковым образом в земле, и в человеке есть философ. Ибо есть философ земли, есть — воды» и т. д. Итак, в человеке есть «философ» в том же смысле, как и алхимик, в роли которого, как мы слышали, выступает не что иное как желудок. Но ту же функцию можно найти и у земли, из которой в случае чего тоже можно «вытянуть» философию. Это имеется в виду в нашем тексте под ргас-tica globuli, которая ведь означает алхимическую обработку massa globosa, т. е. prima materia, собственно чудодейственной субстанции. Таким образом, философия представляет собой алхимический метод. Философское познание для Парацельса фактически является активностью объекта, поэтому он его и называет «подбрасыванием». «Дерево... без алфавита дает название дерева», и оно как бы говорит, что оно есть и что содержит,  точно  так же  как  и   звезды,   которые  тоже содержат свое «небосводное суждение». Таким образом, Парацельс может говорить, что «Archasius» человека притягивает «scientiam atque prudentiam». Более того, Парацельс признает с большой скромностью: «Что изобретает человек сам, или через самого себя, недостаточно, чтобы даже пришить заплатку к штанам». К тому же немалое число врачебных искусств «открыто дьяволом и духами».
Философия врача представляет собой таинство. Поэтому Парацельс был большим поклонником магии и искусства каббалистики, «Cabal».
    Если врач не знает магии, «то он сумасшедший и блаженный в медицине, более направлен на обман, нежели на правду... Магия <ему> преподаватель... и педагог».
     В соответствии с этим Парацельс и разработал наброски многих амулетов и печатей. О будущих врачах он говорит, и это прогнозирование будущего для него очень характерно: «Они будут геомантами, они будут адептами, они будут археями,  они будут спагириками, у них будет квинтэссенция» и т. д.
     Парацельс  знает древнейший метод заговаривания болезней, красноречивые примеры которого содержит уже древнеегипетский «Papyros Ebers». Парацельс называет этот метод «Theorica». Есть, правда, по его словам, Theorica Essentiae Curae и Theorica Es-sentiae Causae, но, как он добавляет: «Theorica curae et causae содержатся друг в друге и взаимосвязаны».
     То, о чем врач должен говорить больному, следует из собственного состояния врача: «Он должен быть совершенным, иначе он ничего не сможет сделать». «Свет природы» должен руководить им, он должен поступать интуитивно, ибо лишь благодаря иллюминации «Textus libri Naturae» станет понятным. «Theo-ricus medicus» поэтому должен говорить о Боге, ибо Бог создал врача и лекарства, и, подобно тому как теолог берет свою истину из откровений Священного писания, врач черпает свою из «света природы». Theorica для него — «Religio medica». Он дает пример того, как следует пользоваться Theorica, т. е. как говорить с пациентом: «Или если есть человек, страдающий водянкой, то говорят , что печень у него простыла, и т. д. И также: у них есть склонность к водянке; этих слов слишком мало. Но если ты говоришь,  это не теоретическое семя, оно становится дождем, дождь падает сверху вниз, из промежуточных пространств в такие-то и такие-то части, и таким образом из семени, становится вода, прудом, озером: так ты попал в точку. Потом вы видите ясное красивое небо, в котором нет облаков: в одно мгновение, появляется маленькое облако, оно разрастается и приумножается так, что в течение часа становится большим дождем,  градом, ливнем и т. д. Также и мы должны теоретизировать, из основы медицины, где болезнь,  как нарисованная». Ясно, что такое суггестивное обращение должно подействовать на больного. Метеорологическое сравнение предрасполагает к осадкам: сейчас откроются шлюзы тела, и ascites вытечет. Подобную психическую стимуляцию никоим образом нельзя недооценивать и для телесных болезней, и я убежден, что немало чудесных излечений нашего мастера связано с его превосходной Theorica.
     Об отношении врача к больному он говорит много хорошего. Из совокупности его высказываний можно процитировать очень красивые слова из «Liber de caducis». «Прежде всех вещей, весьма необходимо добиться милосердия, которое должно быть врожденным у врача». «Где нет любви, там нет искусства». Врач и лекарства, «оба не что иное, как милосердие к нуждающимся,  от Бога». Из «дела любви» происходит искусство. «Так, врач должен не меньшим милосердием и любовью,  чем Бог проявляет к человеку, также запастись». Милосердие — «наставник врачей». «Я под господином, господин подо мной, я под ним,  вне моей службы,  и он подо мной вне его службы. И так каждый на службе у другого, и в такой любви,  каждый подчиняется другому». Врач — «средство <через которое> природа начинает действовать... лекарство растет без спроса, и вылезает из земли,  когда мы уже ни о чем не просим». То, что делает врач,— не его произведение. «Упражнение в таком искусстве лежит в сердце: если твое сердце неправильное, то и врач из тебя неправильный». «Что бы он ни говорил от имени дерзкого сатаны, это невозможно». Поэтому надо доверять Богу. Ибо скорее «с тобой заговорят травы и корни, в которых тогда была сила,  в которой ты нуждался бы». «Врач ест с обеда, к которому не пришли приглашенные гости».
     Здесь изложено некоторое впечатление о  странной и гениальной личности, а также о духовной атмосфере, окружавшей знаменитого врача, которого современники не без основания назвали «Lutherus medicorum».
     Парацельс — это один из великих образов Ренессанса, которые в своей бездонности и сегодня, четыреста лет спустя, все еще представляются нам загадочными.

ВПЕРВЫЕ СЛОВО "АСТРАЛЬНЫЙ" УПОМЯНУЛ ПАРАЦЕЛЬС!!!


Парацельс (Теофраст Бомбаст фон Хоенхайм, 1493-1541), всемирно известный врач: маг и астролог. Этим понятием он обозначал промежуточную плоскость, находящуюся между физическим и ментальным. Имя Парацельс означает сверхцельный. Так окрестили его ученики и последователи за большой авторитет в области медицины.

ТАЙНЫЕ МИСТЕРИИ
Уже в древние времена посвященные в тайные религиозные обряды, так называемые мистерии, умели испытывать внетелесные ощущения. Плутарх (писатель и биограф, живший около 46-125 гг. н.э.) писал, что "в момент смерти с душой происходит то же самое, что и с великим посвящением во время мистерии".
Платон (писатель и философ, живший в 427-347 гг. до н.э.) сам лично изведал таинственный мир мистерии. Он утверждал, что в связи с этим окрепла его вера в жизнь после смерти.

РАСПРОСТРАНЕННЫЙ ФЕНОМЕН
В своем вступительном слове к книге Роберта Мунро "Путешествия вне тела" профессор психологии университета в Калифорнии Чарльз Тарт пишет, что внетелесные ощущения (ВТО) - это "универсально распространенный феномен", который можно наблюдать на протяжении всей истории человечества.
Так называемое ощущение двух тел - известный феномен таких культур, как Египет, Индия, Китай, а также христианской Западной Европы. В Каббале, книге мистического направления иудейства, тоже упоминается об астральном теле. Кроме того, в ней утверждается, что каждый человек имеет духовное тело, размеры и внешний вид которого совпадают с физическим.

В том же направлении, на которое указывает характер представлений Николая Кузанского, шли также Генрих Корнелий Агриппа из Неттесгейма (1487 – 1533) 1 и Теофрастп Парацельс (1493–1541). Они углубляются в природу и стараются исследовать ее законы всеми доступными в то время средствами и со всей возможной всесторонностью. В этом познании природы они видят в то же время истинную основу всякого высшего познания. Это высшее познание они стараются развить из самого естествознания, заставляя его вновь родиться в духе.
Агриппа Неттесгеймский провел жизнь, обильную переменами судьбы. Он происходил из знатного рода и родился в Кельне. Он рано изучил медицину и науку права и пытался разобраться в процессах природы в том духе, как это было тогда принято в некоторых кругах и сообществах, а также у отдельных исследователей, которые тщательно хранили в тайне то, чего им удавалось достигнуть в познании природы. Ради этого он неоднократно путешествовал в Париж, в Италик и Англию, а также посещал знаменитого аббата Тритгейма Спонгеймского 2 в Вюрцбурге. В разное время он преподавал в научных учреждениях, а по временам поступал на службу к богатым и знатным и отдавал в их распоряжение свои политические и естественно-научные способности и познания. Если его биографы и признают эти оказанные им услуги не всегда безупречными и если они говорят, что он наживал деньги под предлогом обладания тайными искусствами и доставления через них выгод людям, то этому можно противопоставить его бесспорное, неутомимое стремление честно усвоить себе в целом все современное ему знание и углубить его в смысле высшего познания мира. У него отчетливо выступает стремление стать в определенное отношение, с одной стороны, к естествознанию, с другой – к высшему познанию. Но стать в такое отношение к ним может только тот, кто ясно понимает, какими путями приходят к этим обоим видам познания. И если верно, что естествознание необходимо в конце концов поднять в сферу духа для того, чтобы оно могло перейти в высшее познание, то не менее верно и то, что первоначально оно должно оставаться в принадлежащей ему области, и только тогда оно может дать истинную основу для высшей ступени познания. «Дух в природе» существует только для духа. И если в этом смысле природа несомненно духовна, то с такой же несомненностью можно сказать, что в природе нет ничего непосредственно духовного, что я мог бы воспринимать моими телесными органами. Не существует такого духовного, которое могло бы являться, как духовное, моему глазу. Духа, как такового, я не должен искать в природе. Я поступаю так, когда считаю непосредственно духовным какой-нибудь процесс внешнего мира; например, когда я приписываю растению душу, имеющую хотя бы отдаленную аналогию с человеческой душой. Я поступаю так, затем, еще тогда, когда приписываю самому духу или душе пространственное или временное бытие; например, когда я говорю о вечной человеческой душе, что она продолжает жить во времени без тела, но все-таки наподобие тела, а не как чистый дух. Или когда я думаю, что дух умершего может являться в каких-нибудь чувственно воспринимаемых образах. Спиритизм, впадающий в эту ошибку, лишь обнаруживает этим, что он не достиг еще истинного представления о духе и хочет созерцать дух непосредственно в грубо-чувственном. Он одинаково не понимает как сущности чувственного, так и сущности духа. Он отрицает дух за обыкновенным чувственным миром, развертывающимся перед нашими глазами, чтобы признать непосредственно духом что-то редкое, поражающее и необычное. Он не понимает, что «дух, обитающий в природе» для того, кто способен видеть дух, раскрывается, например, при ударе двух упругих шаров, а не только в тех случаях, которые поражают своей редкостью и не сразу бывают понятны в своей естественной связи. Спирит же и самый дух низводит в низшую сферу. Вместо того чтобы объяснить происходящее в пространстве и воспринимаемое внешними чувствами посредством сил и существ, воспринимаемых опять-таки лишь пространственно и чувственно, он хватается за «духов», которых он приравнивает, таким образом, к чувственно воспринимаемым вещам. В основе такого рода представлений лежит отсутствие способности духовного постижения. Такие люди не в состоянии взглянуть на духовное духовным же образом; поэтому свою потребность в существовании духа они удовлетворяют просто чувственными существами. Для таких людей дух не являет духа; поэтому они и ищут его внешними чувствами. Они видят несущиеся по воздуху облака; так они хотели бы видеть и проносящихся духов.

Агриппа Неттесгеймский борется за истинное естествознание, которое хочет объяснить явления природы не духовными существами, таящимися в чувственном мире, но склонно видеть в природе только природное, и в духе – только духовное. Мы, конечно, совершенно неверно поймем Агриппу, если будем сравнивать его естествознание с естествознанием позднейших веков, располагающим совершенно другими опытами. При таком сравнении легко могло бы показаться, что он еще всецело относит к непосредственным действиям духов различные явления, основанные лишь на естественной связи. или на ошибочном опыте. Подобную несправедливость допускает по отношению к нему Мориц Каррьер 3, когда он – правда, не в злонамеренном смысле – говорит о нем: «Агриппа дает огромный список предметов, принадлежащих к солнцу, луне, планетам и неподвижным звездам и подверженных их влияниям; например, солнцу сродни: огонь, кровь, лавр, золото, хризолит; они наделяют дарами солнца: мужеством, веселым характером, светом... Животные имеют природное чутье, которое в более высокой степени, чем человеческий рассудок, приближается к духу прорицания... Людей можно приворожить к любви и ненависти, к болезни и здоровью. Так завораживают воров, чтобы они чего-нибудь не украли, купцов, чтобы они не торговали, корабли и мельницы, чтобы они не двигались, молнию, чтобы она куда-нибудь не ударила. Это совершается посредством напитков, мазей, изображений, колец и всяческих чар; кровь гиен или василисков особенно годится для подобного употребления, – не напоминает ли это котел ведьм у Шекспира?» Нет, не напоминает, если правильно понимать Агриппу. Само собой разумеется, что он верил в факты, в которых считалось невозможным сомневаться в его время. Но это делаем и мы в отношении всего того, что принято сегодня считать «фактами». Или, быть может, думают, что будущие века не выкинут, как старый хлам «слепого» суеверия, кое-что из того, что мы признаем за несомненные факты? Я, конечно, убежден, что в нашем знании фактов мы действительно ушли вперед. Когда был открыт «факт», что Земля кругла, все прежние догадки отошли в область «суеверия». Так обстоит дело с известными истинами астрономии, биологии и др. Учение об естественном происхождении человека – такой же шаг вперед по сравнению со всеми прежними «гипотезами творения», как и познание о шаровидности Земли – по сравнению со всеми предыдущими догадками об ее форме. Но тем не менее мне ясно, что в наших ученых естественно-научных сочинениях и трудах кроется немало «фактов», которые для грядущих веков в такой же степени перестанут казаться фактами, как для нас теперь – многое из того, что утверждают Агриппа и Парацельс. Дело не в том, что они рассматривали как «факты», а в том, в каком духе они толковали эти факты. – Конечно, во времена Агриппы защищаемая им «природная магия», искавшая в природе только природное, а духовное только в духе, встречала мало понимания; люди тяготели к «сверхъестественной магии», которая искала духовное в царстве чувственного и которую оспаривал Агриппа. Поэтому аббат Тритгейм из Спонгейма мог дать ему совет: сообщать свои воззрения, как тайное учение, лишь немногим избранным, способным подняться до подобной идеи о природе и духе, ибо ведь и «быку дают только сено, а не сахар, как певчим птицам». Этому аббату Агриппа и был, быть может, обязан своей правильной точкой зрения. Тритгейм в своей «Стеганографии» дал нам сочинение, в котором он со скрытой иронией обсуждал тот образ представлений, который смешивал природу с духом. Он говорит в своей книге, по-видимому, исключительно о сверхъестественных явлениях. Кто прочтет ее так, как она есть, может подумать, что автор ведет речь о заклинании духов, об их полетах по воздуху и т. д. Но если выкинуть в тексте определенные слова и буквы, то оставшиеся буквы – как показал Вольфганг Эрнст Гейдель в издании 1676 года, – соединенные в слова, изображают уже чисто естественные процессы. (В одном случае, например, нужно в одной заклинательной формуле выпустить первое и последнее слова; затем из остальных зачеркнуть второе, четвертое, шестое и т. д. В оставшихся словах опять нужно зачеркнуть первую, третью, пятую и т. д. буквы. Оставшиеся буквы соединить в слова; и заклинательная формула превращается в чисто естественное сообщение.)

Как трудно было самому Агриппе освободиться от предрассудков своего времени и подняться к чистому созерцанию, об этом свидетельствует факт, что свою «Тайную Философию» (De philosophia occulta), написанную уже в 1510 году, он не выпускал в свет до 1531 года, считая ее незрелой. О том же свидетельствует и его книга «О тщете наук» (De vanitate scienciarum), в которой он с горечью говорит о научных и прочих делах своего времени. Он высказывает в ней совершенно ясно, что он лишь с трудом вырвался из обманчивых представлений людей, которые во внешнем строе вещей усматривают непосредственные духовные процессы; а во внешних фактах – пророческие указания на будущее и т. д. – Агриппа по трем последовательным ступеням восходит к высшему познанию. На первой ступени он рассматривает мир, как он дан внешним чувствам, с его веществами, его физическими, химическими и иными силами. Природу, рассматриваемую на этой ступени, он называет элементарной. На второй ступени он рассматривает мир как целое, в его естественной связи, в упорядоченности всех его вещей сообразно мере, числу, весу, гармонии и т. д. Первая ступень располагает вещи по их ближайшей связи. Действующие причины какого-нибудь процесса она ищет непосредственно рядом с этим процессом. На второй ступени отдельный процесс рассматривается в связи со всем мирозданием. Это приводит к мысли, что всякая вещь находится под влиянием всех остальных вещей мирового целого. Это мировое целое представляется как великая гармония, в которой все единичное является лишь ее членом. Мир, рассматриваемый с этой точки зрения, Агриппа называет астральным или небесным. Третья ступень познавания, это – та, на которой дух, через углубление в самого себя, непосредственно созерцает духовность, изначальное существо мира. На этой ступени Агриппа говорит о духовно-душевном мире. Подобные же воззрения на мир и на отношение к нему человека мы находим и у Теофраста Парацельса, но только в более совершенном виде.

Парацельс сам характеризует себя, подписав под своим портретом: «Никто не должен быть рабом другого, раз он может принадлежать самому себе». Вся его позиция по отношению к познанию дана в этих словах. Он хочет везде сам дойти до глубочайших основ естествознания, чтобы собственными силами подняться к высочайшим областям познания. Как врач, он не хочет, подобно своим современникам, просто принимать на веру все накопившиеся с древних времен утверждения слывших тогда авторитетами старинных исследователей, например Галена  или Авиценны ; он хочет сам непосредственно читать в книге природы. «Врач должен пройти через изучение природы, которая есть мир и начало мира. И чему его учит природа, это он должен предписать и своей мудрости, а не искать ничего в своей мудрости, но единственно только в свете природы». Он ни перед чем не отступает, чтобы всесторонне изучить природу и ее действия. Ради этого он совершает путешествия в Швецию, Венгрию, Испанию, Португалию и на Восток. Он вправе сказать о себе: «Я гонялся за моим искусством с опасностью для жизни и не стыдился учиться ему у бродяг, палачей и цирюльников. Мое учение было испытано не хуже серебра, в нищете и заботах, борьбе и нужде». Переданное по традиции от старых авторитетов не имеет для него никакой цены, ибо он полагает, что правильных воззрений можно достигнуть только тогда, если сам переживаешь восхождение от природного знания к высшему познанию. Это самостоятельное переживание влагает в его уста гордые слова: «Кто ищет истины, тому надо в мою монархию... За мной, а не я за вами, вы, Авиценна, Разес, Гален, Мезур! За мной, а не я за вами, вы, из Парижа, из Монпелье, из Швабии; вы, из Мейссена, из Кельна, из Вены и изо всех мест по Дунаю и по Рейну; вы, острова морские, ты, Италия, ты, Далмация, вы, Афины, ты, грек, ты, араб, ты, еврей; вы за мной, а не я за вами! Мне принадлежит монархия!» – Парацельс легко может быть понят неправильно из-за его грубой внешней оболочки, которая нередко за шуткой таит глубокую серьезность. Он сам говорит: «Природа не наделила меня изяществом, да и вырос я не на смоквах и на пшеничном хлебе, а на сыре, молоке и хлебе из отрубей; поэтому я, конечно, груб по сравнению с белоручками и с людьми тонкого обхождения, ибо они воспитаны в мягких одеждах, а мы на еловых шишках, и мы плохо понимаем друг друга. И хотя бы я и казался сам себе красавцем, у других я все же должен прослыть неотесанным. Да и как мне не казаться странным тому, кто никогда не ходил под солнцем?»
Гете (в своей статье о Винкельмане) прекрасно изобразил отношение человека к природе: «Когда здоровая природа человека действует как целое; когда он чувствует себя в мире как в великом, прекрасном, ценном и достойном целом; когда чувство гармоничного довольства доставляет ему чистый и свободный восторг: тогда Вселенная – если бы она могла ощутить себя – должна бы возликовать, как достигшая своей цели, и изумиться вершин своего собственного становления и существа». Парацельс глубоко проникнут ощущением, выраженным в этих словах. Из этого ощущения вырастает и слагается для него загадка человека. Посмотрим, как это происходит в смысле Парацельса. Прежде всего, для человеческого понимания покрыт завесой тот путь, которым шла природа, чтобы породить свою вершину. Она поднялась на эту вершину; но эта вершина не говорит: я чувствую себя всей природой; эта вершина говорит: я чувствую себя этим отдельным человеком. То, что в действительности является делом всего мира, чувствует себя отдельным, одиноким, обособленным существом. Более того, в том именно и состоит истинное существо человека, что он принужден чувствовать себя чем-то иным, а не тем, что он в конце концов есть. И если в этом есть противоречие, то человека можно назвать живым противоречием. Человек – это мир, но на свой собственный лад. Свое согласие с миром он рассматривает как двоицу. Он то же самое, что и мир, но лишь как повторение, как отдельное существо. Это и есть та противоположность, которую Парацельс ощущает как микрокосм (человек) и макрокосм (Вселенная). Человек для него – это мир в малом. То, что позволяет человеку так рассматривать свое отношение к миру, и есть его дух. Этот дух является связанным с отдельным существом, с отдельным организмом. Организм этот, по всему существу своему, принадлежит к великому потоку Вселенной. Он член этой Вселенной и может существовать лишь в связи со всеми остальными ее членами. Но дух является результатом этого отдельного организма. Он видит себя первоначально связанным только с этим одним организмом. Он вырывает этот организм из его материнской почвы, из которой он вырос. Таким образом, для Парацельса в природной основе бытия таится глубокая связь между человеком и всей Вселенной, и эта связь закрыта благодаря существованию духа. Дух, ведущий нас к высшему познанию, когда он сообщает нам знание и дает затем этому знанию возродиться на высшей ступени, он имеет для нас, людей, первым следствием то, что закрывает от нас нашу собственную связь со Вселенной. Таким образом, природа человека разлагается для Парацельса прежде всего на три члена: на нашу чувственно-телесную природу, или наш организм, являющийся для нас природным существом среди других природных существ, совершенно таким же, как и все другие природные существа; затем на нашу заслоненную духом природу, являющуюся звеном в цепи всего мира и, следовательно, не замкнутую внутри нашего организма, но посылающую во всю Вселенную и получающую от нее силовые воздействия; и на самую высшую природу: наш дух, изживающий себя только духовным образом. Первый член человеческой природы Парацельс называет элементарным телом; второй – эфирно-небесным или астральным телом, а третий член он называет душой. Таким образом, в «астральных» явлениях Парацельс видит промежуточную ступень между чисто телесными и собственно душевными явлениями. Они становятся видимыми, когда дух, закрывающий природную основу нашего бытия, прекращает свою деятельность. Простейшее явление из этой области мы имеем перед собой в мире сновидений. Образы, окружающие нас во сне, с их игрой и с их удивительной, осмысленной связью с событиями вокруг нас и с нашими собственными внутренними состояниями, эти образы – порождения нашей природной основы, которые затмеваются более ярким светом души. Когда около моей кровати опрокидывается стул и я вижу во сне целую драму, кончающуюся выстрелом на дуэли; или когда у меня бывает сердцебиение, и мне снится пылающая печь, – то это проявления природной деятельности, полные смысла и значения, которые раскрывают мне жизнь, таящуюся между чисто органическими функциями и моими представлениями, протекающими при ясном сознании духа. Сюда примыкают все явления, принадлежащие к области гипнотизма и внушения. Не должны ли мы видеть во внушении такое воздействие человека на человека, которое указывает на связь существ в природе, затмеваемую более высокой деятельностью духа. Отсюда открывается возможность понять то, что Парацельс толкует как «астральное» тело. Это сумма природных воздействий, под влиянием которых мы находимся, или можем оказаться при особых обстоятельствах; они исходят из нас, однако без участия нашей души; и тем не менее они не подходят под понятие чисто физических явлений. Если Парацельс причисляет к этой области факты, которые являются в настоящее время сомнительными, то с точки зрения, приведенной мной выше, это не имеет для нас никакого значения. – Исходя из такого взгляда на человеческую природу, Парацельс делит ее на семь членов. Это те же самые члены, которые мы встречаем и в мудрости древних египтян, и у неоплатоников, и в каббале. Человек есть прежде всего физически-телесное существо и подчинен, следовательно, тем же законам, каким подчинено всякое тело. В этом отношении он есть чисто элементарное тело. Чисто телесно-физические законы слагаются в члены органического жизненного процесса. Парацельс обозначает органическую закономерность как «Archaeus», или «Spiritus vitae»; органическое поднимается до духоподобных явлений, которые, однако, еще не суть дух. Это «астральные» явления. Из «астральных» процессов возникают функции «животного духа». Человек существо мыслящее. С помощью рассудка он осмысленно связывает свои чувственные впечатления. Так оживает в нем «душа рассудочная». Он углубляется в свои собственные духовные порождения; он научается познавать дух как дух. Тем самым он поднимается на ступень «духовной души». Наконец, он узнает, что в этой духовной душе он переживает глубочайшую основу мирового бытия; духовная душа перестает быть индивидуальной, отдельной. Наступает познание, о котором говорил Экхарт, когда чувствовал, что не он сам говорит в нем, но говорит в нем первосущество. Наступает состояние, в котором мировой дух созерцает сам себя в человеке. Парацельс запечатлел чувство этого состояния в простых словах: «И вот нечто великое, о чем вам надо подумать: нет ничего на небе и на земле, чего нет и в человеке. И Бог, который на небе, он и в человеке». – Этими семью основными частями человеческой природы Парацельс хочет выразить не что иное, как факты внешнего и внутреннего переживания. И этим вовсе не отвергается, что в высшей действительности есть еще и некое единство, которое для человеческого опыта разлагается на множественность семи членов. Затем и существует высшее познание, чтобы вскрыть единство во всем, что является человеку, вследствие его телесной и духовной организации, в непосредственном переживании, как множественность. На ступени высшего познания Парацельс стремится всецело к тому, чтобы слить единое первосущество мира в живое единство со своим духом. Но он знает, что человек лишь тогда может познать природу в ее духовности, когда вступает с природой в непосредственное общение. Человек постигает природу не тем, что населяет ее сам произвольно допущенными духовными сущностями, но тем, что принимает и ценит ее такою, какова она есть, как природу. И потому Парацельс не ищет Бога или духа в природе; но эта природа, как она предстает его глазам, для него непосредственно божественна. Разве нужно сначала приписать растению душу, наподобие человеческой души, чтобы найти в нем духовное? Поэтому Парацельс объясняет себе развитие вещей, насколько это было возможно при научных средствах его времени, безусловно, как чувственный естественный процесс. Он производит все вещи из первоматерии, из первичной влаги (Yliaster). И дальнейшим естественным процессом он считает разделение первоматерии (которую он называет также великим лимбом) на четыре стихии: воду, землю, огонь и воздух. Если он говорит, что «божественное Слово» воззвало из первоматерии множественность существ, то и это надо понимать лишь в том смысле, как понимают, например, в новейшем естествознании отношение силы к материи. «Духа» в фактическом смысле еще не существует на этой ступени. Этот «дух» есть на самом деле не основа природного процесса, а фактический результат этого процесса. Этот дух не создает природу, а сам из нее развивается. Некоторые выражения Парацельса могли бы быть истолкованы в противоположном смысле. Например, когда он говорит: «Нет ничего телесного, в чем не был бы сокрыт, и не содержался бы, и не жил дух. И не то только имеет жизнь, что движется и шевелится, как то: люди и животные, гады на земле, и птицы в небе, и рыбы в воде, но также и все телесные и существующие вещи». Но такими изречениями Парацельс хочет лишь предостеречь от поверхностного взгляда на природу, который несколькими «вбитыми, как колья», понятиями (по меткому выражению Гете) думает исчерпать сущность вещи. Он не хочет вкладывать в вещь вымышленную сущность, но хочет привести в движение все силы человека, чтобы извлечь из вещи то, что в ней фактически заложено. – Для понимания Парацельса важно не вводить себя в заблуждение его манерой выражаться в духе своего времени. Гораздо важнее узнать, что именно представляется ему, когда, при взгляде на природу, он облекает свои идеи в выражения того времени. Он приписывает, например, человеку двоякую плоть, т.е. двоякий телесный состав. «Итак, плоть надо понимать так, что она двоякого рода, а именно, плоть, происходящая от Адама, и плоть, которая не от Адама. Плоть от Адама – грубая плоть, ибо она земная и больше ничего, как плоть, которую можно связать и взять, как дерево или камень. Другая плоть не от Адама, это тонкая плоть, и ее нельзя связать и взять, ибо она не из земли». Что такое плоть, которая от Адама? Это все то, что досталось человеку через естественное развитие, т. е. то, что им унаследовано.
 
К этому присоединяется еще все то, что человек приобрел с течением времени в общении с окружающим миром. Из приведенной мысли Парацельса, можно вывести современные естественно - научные представления о свойствах унаследованных и свойствах, приобретенных через приспособление. «Более тонкая плоть», делающая человека способным к его духовной деятельности, не была в человеке с самого начала. Он был «грубой плотью», каковы животные, плотью, которую «можно связать и взять, как дерево или камень». Так что в естественно - научном смысле душа тоже является приобретенным свойством «грубой плоти». Говоря о «плоти, происходящей от Адама», Парацельс имеет в виду то же самое, что и естествоиспытатель девятнадцатого века, когда он говорит о чертах, унаследованных из животного мира. Эти рассуждения, конечно, отнюдь не имеют целью стереть различие между естествоиспытателями шестнадцатого и девятнадцатого столетия. Только последнее столетие оказалось в состоянии взглянуть на живых существ вполне научно и в такой связи, что стало ясным их естественное сродство между собой и их действительное происхождение вплоть до человека. Естественные науки видят лишь естественный процесс там, где Линней 7 в XVIII веке еще видел процесс духовный и характеризовал его словами: «Видов живых существ насчитывается столько, сколько сотворено различных форм вначале». Таким образом, между тем как у Линнея духу все еще отводится место в пространственном мире и указывается задача духовно порождать или «творить» жизненные формы, естествознание XIX века оказалось в состоянии вернуть природе то, что принадлежит природе, и духу – то, что принадлежит духу. Природе предоставляется самой объяснять свои творения; и дух может погружаться в себя там, где единственно только и можно найти его – внутри человека. – Но хотя Парацельс и мыслит в известном смысле вполне в духе своего времени, однако именно по отношению к идее развития и становления он более глубокомысленно понимает отношение человека к природе. Он видел в существе мира не что-то существующее так или иначе в замкнутой форме, а постигал божественное в становлении. Поэтому он мог приписывать человеку действительно самостоятельно творческую деятельность. Если божественное первосущество уже имеется налицо раз и навсегда, то не может быть речи об истинном творчестве человека. Тогда творит не человек, живущий во времени, но творит Бог, который от вечности. Но для Парацельса нет такого Бога от вечности. Для него есть лишь вечное совершение, и человек есть звено в этом вечном совершении. То, что создает человек, никак не существовало прежде. То, что творит человек, взятое так, как он его творит, есть изначальное творение. Если называть это божественным, то это можно сделать лишь в том самом смысле, в каком оно есть творение человека. Поэтому Парацельс может предоставить человеку такую роль в строении мира, которая делает его самого соучастником-зодчим в этом творении. Без человека божественное первосущество не есть то, что оно есть вместе с человеком. «Ибо природа не производит на свет ничего, что было бы завершено с ее стороны, но завершить это должен человек». Эту самостоятельно творческую деятельность человека в созидании природы Парацельс называет алхимией. «Это завершение есть алхимия. Следовательно, алхимик, это – булочник, когда он печет хлеб, винодел, когда он делает вино, ткач, когда он ткет сукно». Парацельс хочет быть алхимиком в своей области, как врач. «Поэтому я и намереваюсь так писать об алхимии, чтобы вы хорошо узнали и испытали ее, что она такое и как ее нужно понимать; чтобы не досадовали на то, что нельзя получить через нее ни золота, ни серебра. Но смотри за тем, чтобы открылись тебе арканы (целительные средства)... Третий столп медицины есть алхимия, ибо без нее нельзя приготовить лекарств, так как без искусства нельзя пользоваться природой».
Таким образом, взор Парацельса в самом строгом смысле слова обращен на природу, чтобы подслушать у нее самой, что она может сказать о своих порождениях. Он хочет исследовать химическую закономерность, чтобы действовать в своем понимании как алхимик. Он представляет себе все тела состоящими из трех основных веществ: из соли, серы и ртути. То, что он обозначает подобным образом, конечно, не совпадает с веществами, к которым прилагает эти имена позднейшая химия; точно так же и основное вещество, как понимает его Парацельс, не есть таковое в смысле позднейшей химии. В различные времена одними и теми же именами обозначаются различные вещи. То, что древние называли четырьмя стихиями: землю, воду, воздух и огонь, известно нам и сегодня. Но эти четыре стихии мы уже называем не «стихиями», а «агрегатными состояниями» и используем для них обозначения: твердого, жидкого, газообразного, эфирообразного. Например, земля была для древних не земля, а «твердое». Так можем мы снова встретить в современных понятиях и три основных вещества Парацельса, но не под теми же наименованиями. Для Парацельса два важных химических процесса, которые он применяет, суть растворение в жидкости и сгорание. Когда тело растворяется или сгорает, оно распадается на свои составные части. Часть остается, как осадок или зола, часть растворяется или сгорает. Такой остаток, по Парацельсу, имеет природу соли, растворимое (жидкое) – природу ртути, а сгораемое он называет серным.
Кто не умеет видеть дальше подобных природных процессов, того они не затронут и покажутся ему чем-то материальным и сухим; а кто хочет постигнуть дух непременно внешними чувствами, тот населит эти процессы всевозможными душевными существами. Но кто, подобно Парацельсу, умеет рассматривать их в связи со Вселенной, раскрывающей свою тайну внутри человека, тот примет их так, как они представляются внешним чувствам: он не станет их сначала перетолковывать; ибо такими, как они предстоят нам в своей чувственной действительности, эти природные процессы открывают нам по-своему загадку бытия. То, что они могут раскрыть через эту чувственную действительность из самой души человека, это для всякого, стремящегося к свету высшего познания, стоит выше, чем все сверхъестественные чудеса, какие человек мог бы придумать, или все, что он мог узнать путем откровения об их мнимом «духе». Нет никакого «духа природы», который мог бы выражать более возвышенные истины, чем великие произведения самой природы, когда наша душа дружески сочетается с природой и в доверчивом общении подслушивает откровения ее тайн. Такой дружбы с природой и искал Парацельс.
                        Рудольф Штайнер