Задачи философии в связи с учением Джордано Бруно
IV.
Да, м. г., едва ли можно вечно жить идеалом смерти: из смерти во всей природе рождается новая жизнь и нам сдается, что с концом XIX в. и началом XX в. мы должны вступить в новую эру возрождения самосознания человечества.
Не даром XIX в. так похож на XV. То же общее недовольство старым, отрицание прежних идеалов и неудовлетворенность настоящим, то же религиозное и социальное брожение, тот же расцвет положительного специального знания, те же неожиданные открытия и поразительные технические изобретения. Железные дороги, телеграфы и телефоны — не напоминают ли они нам об изобретении компаса и книгопечатания? Открытие нового мира органических клеток и различных бацилл, — чем оно хуже открытия Америки и вообще новых частей света? A великое открытие законов изменяемости видов и уничтожение китайских стен между человеком и остальной природой, между царствами растительным и животным, между природой органической и неорганической, — чем эти открытия ниже открытия Коперника. Конечно и Коперник XIX в., Дарвин, искажается и преследуется теми, кто не знает его учений и не понимает истинного значения их в науке, но когда человечество узнает, что и Дарвин, как в свое время Коперник, только приблизил его вновь к открытию величия и могущества разума бесконечной вселенной и к познанию внутренней сущности ее бытия, т. е. к новому восстановлению утраченных идеалов, то оно не станет возмущаться параллелью между ним и Коперником. А что это должно случиться, — ясно для меня уже из того, что первым предшественником Дарвина в истории мысли нового времени является, по общему ныне признанию, именно Дж. Бруно, этот великий поклонник идеалов и проповедник идеи Бога-вселенной.
Таким образом, состояние условий общественной жизни, состояние науки и техники в XIX в., сильно напоминают состояние их в XV-м, в начале эпохи возрождения. Остается доказать, что и в области философии готовится такой же переворот, какой совершился в XVI столетии. Прогресс науки всегда опережает прогресс философии. Наука начинает расцветать именно тогда, когда философия падает. И это неудивительно. Философия падает, когда окончательно притупляются чувство и фантазия народов; но притупление чувства и фантазии сопровождается напряжением ощущений и холодного рассудка, а это именно и содействует развитию положительных знаний и техники. Ведь и зима в природе имеет свои преимущества: холодная зимняя температура заставляет все живое устраивать себе теплые жилища, изощрять свои способности в отыскании пищи, питья и топлива, а все это содействует развитию животной природы, хотя бы и в ущерб поглощаемой ею растительной. То же самое происходит и в области мысли. Следовательно, прогресс наук начинается именно еще в зимний период развития «самосознания» человечества и служит преддверием новой весны возрождения философской мысля, как это было и в достопамятную эпоху XV и XVI веков.
Но есть ли признаки, которые бы указывали на возможность возрождения философии в скором будущем? Есть ли основание думать, что и на этот раз прогресс положительной науки есть лишь ступень к новому развитию философского самосознания?
Мы уже видели, что во второй половине XV в., одновременно с расцветом науки, сначала совершилось возвращение человечества к древней философии. Изучение подлинных сочинений Платона и Аристотеля вскоре заставило людей позабыть средневековых руководителей своей философской мысли — Фому Аквината, Дунса Скотта и Вильгельма Оккама, и это возвращение к великим мыслителям древности было первым шагом к обновлению философии. Оно-то именно и дало Европе в XVI в. Джордано Бруно, в XVII-м Бэкона, Декарта, Спинозу, Локка.
А теперь, во второй половине XIX в. не совершается ли такой же возврат к старым мыслителям, но уже не древней, а новой эры развития? С замечательным единодушием во всех литературах образованной Европы раздаются все чаще и чаще голоса против одностороннего увлечения Кантом, как в XV веке раздавались протесты против средневекового Аристотеля (воплощенного всего полней Фомой Аквинатом). Были, правда, тогда же попытки возродить Аристотеля на новых основаниях, как и теперь новокантианцы стремятся возродить на новых началах Канта; но как тогда против обновленного Аристотеля с большим успехом был выставлен подлинный Платон древности, так и теперь противовесом новокантианизму уже многими мыслителями выставляется Джордано Бруно. И на этого Платона нового времени справедливо возлагаются великие надежды.
«Каждый раз, как человечество, устав от возни с бесконечным разнообразием результатов научного исследования, говорит историк итальянской литературы De Sanctis, начинает ощущать вновь потребность обращения к целости и единству абсолютного начала, чтобы поискать утраченного Бога, так на пороге новых мировоззрений оно встречает колоссальную фигуру Джордано Бруно». Этот подлинный, настоящий Бруно, как и Платон в древние и средние века, никем не был превзойден в новое время, в смысле широты и глубины философского творчества. Несмотря на всю разносторонность и кажущуюся основательность последующей философской критики, принципы, им провозглашенные и теперь нельзя признать опровергнутыми и обессиленными. Напротив, всякий, кто беспристрастно изучает систему Бруно, изумляется тому, до какой степени его мировоззрение соответствует самым последним научным открытиям.
Один только философ нового времени — великий Спиноза — дал нам такую же широкую по замыслу философскую систему, как и Бруно, но он погубил ее сухостью и мертвенностью своего анализа. «Какой скудной, сравнительно с поэтической нравственной доктриной Бруно, представляется этика Спинозы, говорит Бруннгофер. Она похожа на гербарий, который собран в первобытном лесу искусным ботаником и в котором найденные им живые растения со скучным однообразием разложены и высушены, под именем теорем, доказательств и схолий, между систематически расположенными бумажными папками».
Однако может быть, все-таки Кант сделал для нас невозможным возврат к философии Джордано Бруно? «Но что же, говорит Бруннгофер, является конечным культурно-историческим результатом кантовской философии? Ничего кроме отчаяния в возможности какого-либо истинного знания, — ничего, кроме веры в новый призрак, под именем полусатанинской «вещи в самой в себе».
А вот как рассуждает другой немецкий философ, Боллигер, по поводу современного значения философии Канта. «Не детское пристрастие к спору, а бедственное состояние нашей философии заставляет меня выразить честно приобретенное убеждение, что Кантовская философия, какое бы значение она не имела в прошлом, может быть отныне только тормозом для развития знаний. Велика, конечно, заслуга человека, обратившего внимание людей на известные проблемы мысли и приведшего к их всестороннему обсуждению — и эта заслуга с избытком принадлежит Канту. Но сделал ли он более этого, еще вопрос. Не является ли, напротив, продолжительное пребывание в кругу идей Канта причиной современной хилости философии и не следует ли считать отстаивание заблуждений и полуистин Канта причиной того пренебрежения, которым философия пользуется уже столько лет?».
«Кантовский критицизм в отношении к живой философии, как удачно выражается Бруннгофер, есть Мефистофель против Фауста, сомневающийся Петр по отношению к смело идущему по волнам Христу. Кант сумел открыть Ахиллесову пяту всякого познания, но сам неспособен вступить в состязание по бегу с Ахиллесом».
«В совершенном контрасте с этой философией отчаяния, которая оспаривает у нас, как пустые фантомы, нравственные идеалы Бога, свободы и бессмертия, продолжает Бруннгофер, находится радостное и полное надежд мировоззрение Бруно, раскрывающее смысл и значение упомянутых идеалов в соотношении с единством вселенной». «Мировоззрение Бруно, по мнению того же писателя, давно переросло и пессимизм, и оптимизм» и «тот, кто бежит от изучения Канта, Шопенгауэра и Гартмана к философии Бруно, чтобы найти в ней утраченную радость жизни, испытывает такой же переворот в своем внутреннем существе, какой испытывает тот, кто, приведенный в содрогание мрачными картинами, нарисованными Данте, обращается к песням Гёте и учиться через них вновь тому, как должно наслаждаться благоуханием полей и лесов в ясное весеннее утро».
Таким образом, не мы одни ждём обновления философии от возврата человечества к изучению глубокого философского мировоззрения Бруно. Не мы одни убеждены, что Джордано Бруно «новой эпохи возрождения философии» явится, хотя бы в XX веке, на смену старому Джордано Бруно, вследствие углубления в идеи этого Платона нового времени. Этот новый Джордано Бруно переработает мировоззрение старого, на началах новой теории развития, на началах доктрины Дарвина, этого Коперника XIX века. Где и откуда он явится, мы не знаем, может быть, он еще не родился…
Как бы то ни было, возрождение философии может начаться только при убеждении, что такая новая философия возможна, то есть с ясного понимания задач её, в отношении к задачам других сфер деятельности человеческого духа, и потому мы постараемся как можно нагляднее и короче разъяснить, в связи с учением Джордано Бруно, в чем заключается истинное соотношение философии к науке и искусству, с точки зрения их задач.
V.
Уже в первой своей лекции о Джордано Бруно я коснулся, М.Г., вопроса об отношении философии к науке, религии и искусству. Нелегко, конечно, определить истинное соотношение этих четырёх великих сфер коллективного сознания человечества, но сделать это рано или поздно необходимо, чтобы выработать вполне нормальное отношение к ним.
Религия, со своей теоретической стороны, есть, по моему мнению, мировоззрение, вырабатывающееся всецело на почве чувств, — субъективных, нравственных потребностей нашей природы. Наука стремиться, наоборот, к выработке мировоззрения чисто объективного, всецело основанного на объективных ощущениях и переработке их опытного содержания мыслью, с устранением всякого участия чувства. Философия, наконец, стремиться объединить и связать, в одно высшее гармоническое целое, мировоззрения субъективное и объективное, религиозное и научное, — уничтожить разлад той двойной бухгалтерии души, которую мы ведем под влиянием чувства и мысли — в области веры и в области знания.
В противоположность этим трем; тесно связанным друг с другом сферам познания мира, искусство стремится не столько познать мир, сколько выразить, воплотить в подходящие формы наличные идеи и мировоззрения человечества и сделать их в этом виде вполне доступными усвоению массами. Поэтому искусство отражает в своих произведениях, смотря по характеру эпохи, и религиозные мировоззрения человечества, как это доказывает направление искусства древности и средних веков, в особенности скульптура и архитектура древних народов, живопись и поэзия средневекового периода. Одновременно, или в другое время, искусство стремится воплотить философские идеи эпохи, как это показывают примеры древних трагиков, а в новое время примеры Шекспира, Лессинга, Гёте, которые все вдохновлялись философскими учениями Бруно, а последнее два, кроме Бруно, еще и Спинозой. Наконец, искусство в иную пору стремится воплотить и научные идеи времени, как это доказывает отрицательное и вполне реальное искусство нашей эпохи, например, современная протокольная литература французов, реальная живопись и музыка. Реализм в искусстве есть именно научное веяние.
И так, соответственно трем сферам познания, трем родам мировоззрений, есть и три рода воплощения этих мировоззрений, три рода искусства: 1) чисто субъективное или чисто идеальное, например, искусство религиозного характера; 2) чисто объективное или чисто реальное; и 3) субъективно-объективное или идеально-реальное, стремящееся к синтезу в воплощении мировоззрений двоякого типа. Образчиком этого идеально-реального, философского искусства являются в литературе лучшие художественные произведения всех времен, а в новое время в особенности многие произведения Шекспира, Гёте и некоторых наших русских писателей — идеальных реалистов, например Пушкина, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, перед которыми так благоговеет даже западная Европа.
Теперь, если мы подумаем только, что синтетическое философское знание, как примиряющее все односторонности, есть непременно и высшее знание, то это разъяснит нам и особенное родство философии с истинным, высшим синтетическим искусством, воплощающим самые широкие философские идеи и мировоззрения человечества. Искусство чисто субъективное, как и искусство чисто объективное, отталкивают или не вполне удовлетворяют более глубокие умы своей односторонностью, и оттого мы инстинктивно противополагаем истинное, высшее искусство низшим, неполным формам его. И эти неполные формы искусства конечно вполне удовлетворяют человечество в известные эпохи одностороннего господства субъективных или объективных мировоззрений, — но наступают другие эпохи более широкого развития духа человеческого, когда эти прежние односторонние мировоззрения также мало удовлетворяют его, как и односторонние воплощения их в искусстве.
В этих немногих словах я разъяснил, как умел, отношение философии к науке и к искусству.
В новое время различие философии от науки и родство её с искусством всего глубже сознавал Дж. Бруно. После него все более и более росло в истории мысли нового времени то заблуждение, что философия есть составная часть науки и что она не имеет никакого особого родства с искусством. И от этого заблуждения немало пострадали все три сферы деятельности человеческого духа. Философия, силясь научным методом разрешить все свои проблемы, пришла к саморазрушению и к бесплодной Ding au sich, выражающей только ту истину, что чисто научным, внешне-объективным путем сущность бытия непознаваема. Наука, вследствие вторжения в нее философии с её полусубъективными задачами, должна была выдержать упорную борьбу с влияниями чувства, парализовавшими объективность её анализа, и развитие её от этого конечно задерживалось. Искусство, не сознавая, что оно может достигнуть высшего развития своего только в союзе с философией, постепенно сосредоточилось на выработке внешней своей техники и в общем уровне понизилось, утратив глубину внутреннего содержания.
И все эти следствия упомянутого заблуждения были бы ещё гибельнее, если бы верный инстинкт человека не исправил бы подчас того, что делали ошибочные идеи. Теперь же, более чем когда-либо, своевременно исправить и эти идеи, вернуться к более правильному взгляду на задачи философии, науки и искусства. Инстинкт, в конце концов, все-таки извращается, если ему на подмогу не выступает разум. Пора вернуться к более здравым воззрениям, намеченным Джордано Бруно.
Значение и задачи опытной науки Дж. Бруно вполне понимал. Он часто рекомендует в своих сочинениях опыт, как единственный критерий научной истины: «Зачем мы будем опираться на пустые фантазии там, где сам опыт может руководить нами?» говорит он в сочинении «De l’Infinito». Посмотрим же, говорит он в другом сочинении (Recens et completa ars inveniendi), к каким бесчисленным открытиям мы сделаемся способны, если будем только пробовать, экспериментировать, сравнивать, делить, складывать, наблюдать и абстрагировать. Не бывает ли часто, что, поставив себе одну цель, мы достигаем другой, гораздо более благородной? При алхимических экспериментах, как известно всякому, это случалось часто. Сколько раз, отыскивая золото, алхимики находили нечто лучшее, чем золото, или, по крайней мере, что-либо другое, не менее желательное».
Эти слова напоминают лучшие страницы Бэкона и ясно доказывают, что Бруно никак нельзя было бы упрекнуть в непонимании задач экспериментальной науки. Но науке, или физике, Бруно противопоставляет метафизику, т. е. по нашему — философию. Он понимает, что экспериментальный анализ не исчерпывает всех задач знания. Размышление над Коперниковской системой, разоблачившей одну из поразительнейших иллюзий глаза, которая заставляла человечество верить во вращение солнца вокруг земли, наводит его естественно на мысль, что все ощущения наши и построенные на них идеи условны, относительны, связаны с положением нашим на земле, одной из самых маленьких звёзд вселенной. Все понятия, выработанные нами таким путем и при этой обстановке, не могут быть прилагаемы к определению истинного бытия вселенной: это наши земные понятия, имеющие значение только в пределах земного опыта. Бесконечная вселенная, состоящая из бесконечного множества солнечных систем и миров, не может, например, существовать в тех ограниченных рамках пространства и времени, в каких мы сами существуем. Ставя ее, вселенную, мысленно в наши условия существования, мы допускали бы такую же иллюзию, какой поддались древние народы, воображая, что земля — центр вселенной и что солнце и все звёзды вертятся вокруг этой земли.
Следовательно, для определения истинного бытия бесконечной вселенной непригодны понятия, составленные на основании того, что мы видим глазом, осязаем рукой и вообще ощущаем. От внешнего опыта мы можем, однако, заключать умом, хотя и отрицательно, о том, чем бесконечная вселенная, в противоположность нашему конечному миру, не может быть. Такими отрицательными понятиями являются уже и самые понятия «бесконечности» и «вселенной», которые означают только то, что не имеет конца и рядом с чем уже ничего другого быть не может (вселенная — все, das All).
Но что же такое бытие вселенной на самом деле? Этого научным, рассудочным путём мы не узнаем, по мнению Бруно. Но это мы отчасти узнаем другим путем. Мы сами — часть вселенной, частица полного и бесконечного её бытия отражается в нашем существовании, в нашем чувстве жизни. От него, от своего внутреннего самосознания, мы можем заключать о внутреннем бытии всего остального: в себе мы находим обломок зеркала, отражающего отчасти сущность жизни вселенной. И таким то путём, путём непосредственного чувства жизни, мы постигаем но только жизнь и сознание других живых существ, но отчасти и сущность жизни, самосознания вселенной, т. е. Бога. Это и дает нам религиозное воззрение на мир, религиозную веру, религию откровения, ибо откровение есть прежде всего внутренний, субъективный, психологический процесс. Если же мы соединим в одно целое непосредственное познание сущности бытия вселенной, в себе, с упомянутыми отрицательными идеями об этом истин ном бытии, к каким приводит нас переработка мыслью данных опыта, фактов науки, то в результате и получается то высшее синтезированное знание бытия вселенной, которое называется философией.
Вот переданное популярным языком учение Дж. Бруно о значении философии в отношении к науке. Теперь посмотрим, что Бруно думает об отношении философии к искусству.
Известно, что Бруно значительную часть своих философских сочинений написал, как и Платон, в диалогической, разговорной форме, подражая драматическому литературному складу. Но наиболее высокие идеи свои, в минуты высшего вдохновения, он чувствовал потребность воплощать в форме стихотворной — в форме поэтических, увлекательных сонетов, находя невозможным уложить высшие порывы свои к правде и добру в сухую форму прозаического изложения.
В виде примера и только чтобы показать метод его философского творчества в этих случаях, я приведу русское переложение одного его сонета «К любви», в котором он старается выразить идею познавательного значения этого лучшего нашего чувства, причем оговорюсь, однако, что это переложение, конечно, далеко не передает нам грациозного итальянского сонетного стиля поэта-философа. Вот оно:
О ты любовь! Источник правды чистой,
Очей моих врата, не ты ли отомкнула,
— Не ты ль в мой дух и истину вдохнула,
И не твоею ль он живёт красой лучистой?
Небес, времён, не ты ль мне смысл открыла,
Открыла тайну мне бесчисленных миров,
Смирила ум и из стальных оков
Мой дух огнем своим на век освободила?
Внемли ж, народ, и ты – и истину поймёшь:
Я научу тебя правдиво, без обмана;
«Открой глаза свои, сбрось с них покров тумана:
«Младенцем ты любовь, не испытав, зовёшь.
«Изменчив ставши сам, пустой её считаешь
«И, сам слепой, слепою величаешь».
Таким образом, Бруно самым методом сочетания философского творчества с художественным, уже выразил на деле свою глубокую веру в родство того и другого, в возможность и удобство пользования художественной формой для воплощения открытых философом истин.
Но, вместе с тем, он и теоретически старался оправдать этот свой метод. «Искусство, говорит он, есть сила, подражающая природе, оно по пятам идет за ней, ибо и сама природа есть «живое искусство». Цель всякого искусства есть воплощение прекрасного. Но что такое прекрасное? Это гармония противоположностей, это — разнообразие в единстве. Однако красота ощущается людьми различно: одни ощущают гармонию в большей степени глазом, другие — в меньшей степени ухом. Но высшая гармония созерцается, конечно, разумом. Это различие способа ощущения гармонии дает в результате и различные роды творчества. Оттого живописцы, поэты и философы творят различно, хотя принцип у всех них один и тот же. Этот принцип и есть искание красоты, гармонии, объединения противоположностей. Поэтому, говорит Бруно, философы суть, в известном смысле, живописцы и поэты, поэты — в известном смысле живописцы и философы, живописцы — философы и поэты». Развив эту мысль ещё в некоторых частностях, Бруно прибавляет: «насколько эти рассуждения способны натолкнуть на новые исследования, открытия, деления и выводы, вы можете уже сообразить сами»10).
И действительно, гениальные рассуждения Бруно о родстве искусства и философии, с точки зрения их однородных синтетических задач, могут привести к чрезвычайно важным для человека открытиям, если мы только не будем забывать различия в искусстве двух сторон — содержания и формы.
Как совокупность известных форм творчества, искусство есть лучшее орудие воплощения результатов философского проникновения в смысл и внутреннюю гармонию вещей. Как совокупность известных идей о гармонии или миросозерцаний, воплощаемых в той или другой художественной форме, искусство есть сама философия на той или другой — бессознательной, полусознательной или вполне сознательной ступени развития. Восходя от наиболее конкретных к более и 6oлее отвлеченным родам искусства, от архитектуры и ваяния к музыке и живописи, и далее к поэзии и изящной литературе всех типов, мы видим постоянное возвышение сознательности мировоззрения художника, и кто знает, есть ли предел этому процессу увеличения сознательности воплощения идей в произведениях искусства и не сольётся ли в последствии высшее искусство, по содержанию своему, с сознательной, высшей философией, так что философия и искусство станут двумя сторонами одного целого – содержанием и формой одной и той же высшей деятельности человеческого духа.
VI.
Таковы размышления, на которые наводят глубокие соображения Бруно о соотношении философии и искусства, и остается еще раз спросить себя о том, правильно ли Бруно понял самое назначение философии и можно ли было бы утверждать, что философия нового времени, результаты которой рельефнее всего выражены Кантом, и что современная наука, задачи которой лучше всего формулировал Кант, подорвали значение изложенных взглядов Бруно на задачи философии? Мы думаем, м. г., что такое утверждение плохо гармонировало бы с истиной и постараемся в нескольких словах оправдать это своё мнение.
Новейшая философия доказала пока только то, что внутреннее значение вещей, сущность их внутреннего бытия, нельзя постигнуть одним умом, опирающимся в своих заключениях на данные объективного опыта, на совокупность ощущений качеств вещей и нашей собственной (психофизической) организации, что эту сущность бытия нельзя вывести из ощущений цветов, форм, звуков, запахов, вкусов, поверхностей и тяжестей вещей, а также из органических ощущений процессов дыхания, пищеварения, кровообращения и нервных процессов. Но доказала ли новейшая философия, что сущность вещей нельзя постигнуть иначе? Нет, м.г., напротив того: даже Кант и Шопенгауэр допускают возможность постигнуть её, хотя отчасти, из самосознания нашего, хотя, может быть, односторонне понимают это самосознание. А что доказала современная наука? Она доказала уже несомненно единство законов вселенной, доказала, что человек — органическая часть природы, микрокосм, отражающий в себе бытие всей вселенной и притом на земле всего лучше, всего яснее. Но если так, то достаточно ли от свойств вещей и процессов природы, определяемых в их законах наукой (путем объективного опыта), заключать о свойствах веществ и процессов человеческого организма? Не надо ли признать столь же естественным и необходимым и обратный процесс заключений — от тех данных, бытие которых человек узнает только в себе, изнутри, в своём чувстве жизни, к сущности жизни, бытия вселенной, — заключений от своих лучших, высших нравственных свойств, от своих стремлений к добру, правде и красоте — к лучшим божественным свойствам природы, к её бесконечному по глубине самосознанию, к её бесконечным стремлениям к правде, красоте и добру, словом, к идее Бога-Вселенной, к идее души вселенной, к которой и пришел Дж. Бруно.
Да, такого рода заключения необходимы, они сами собою напрашиваются. Это не будут научные заключения, заключения от опыта объективного, заключения по методу научной, объективной индукции. Но это будут, однако, заключения тоже в своем роде опытные, основанные на опыте субъективном, на индукции субъективной, внутренней.
Метод такой субъективной, внутренней индукции ещё не выработан мыслью человечества. Его сознательное построение есть дело будущего. Но, однако, в примитивном его виде, он применяется нами в жизни постоянно, когда, на основании своего чувства жизни, мы стараемся понять жизнь других живых существ природы. Не он ли именно даёт нам возможность, сужая своё чувство жизни, постигать и переживать жизнь детей и людей низшего развития, а также понимать отчасти и жизнь животных, нас окружающих? И точно так же, не он ли дозволяет нам, путём расширения своего чувства жизни, постигать жизнь людей высшего развития, жизнь великих гениев человечества? Без упомянутой субъективной индукции само слово «гений» было бы для нас пустым, непонятным звуком. Мы понимаем жизнь гения через субъективное наведение, представляя себе человека, постоянно и нормально живущего теми порывами вдохновения, которые мы сами испытываем изредка, в минуты особенного подъёма сил, в пору увлечений юности, в период первой любви. И путём такой же субъективной индукции люди, живущие сильной субъективной жизнью, жизнью чувства, постигают Бога, то есть сознание Вселенной — абсолютный разум, беспредельно глубокое чувство и безграничное могущество воли. Они при этом возводят в бесконечную степень своё собственное чувство жизни.
Отсюда уже само собой понятно, что величайшие гении человечества, лучшие художники и философы, обладая сами высшей степенью жизни и чувства жизни, лучше всего способны к субъективной индукции, лучше всего способны спуститься в процессе ограничения своего чувства жизни до понимания биения пульса жизни бессознательной природы, до понимания жизни растений и предметов неодушевленных, и, с другой стороны, лучше всего способны подняться в процессе беспредельного расширения своего чувства жизни до живого понимания самосознания вселенной, сущности её — Бога.
В память одного из таких гениев-философов и одновременно глубокого художника Джордано Бруно, мы собрались здесь сегодня, м.г. Мы не можем лучше почтить его память, как стараясь понять его гениальную субъективную индукцию. Если мы сами, путем субъективной индукции, поймем глубину самосознания этого гения, то через него мы научимся понимать и тот род субъективной индукции, которая открыла ему душу вселенной — Бога, и вместе с тем заставила его понять глубокий смысл истинной религии и истинной философии.
Если мы поймем его субъективную индукцию, то поймем и то, что сущность вещей постижима, но не сущность объективная, внешняя, ибо такой вовсе и не может быть, а сущность субъективная, внутренняя. Тогда мы снова поймём и значение философии, и возможность нового возрождения её, путём объединения данных объективного, научного, и субъективного, религиозного опыта человечества. Этим внутренним перерождением своим, которое дает нам возможность вступить в новую фазу возрождения философии, — в новый период весны человеческой мысли, мы будем обязаны Джордано Бруно. И тогда мы признаем открыто, что Джордано Бруно был по глубине философской мысли своей настоящим Платоном нового времени. Но он был не только своего рода Платоном: по высоте нравственного подвига его можно назвать Сократом нового времени, ибо и он тоже смело выпил свою чашу яда.
Преклонимся же, как можно глубже, перед памятью этого глубочайшего мыслителя эпохи возрождения и пойдём по его следам навстречу новой эпохе возрождения самосознания человечества, навстречу новой философии и обновлённой жизни. Без участия философии, м.г., невозможно обновление жизни, ибо философия есть прежде всего именно «теория жизни вселенной».
Одесса, 11 мая 1885 года.