Как огромный демонический паук, инквизиция раскинула пo всему миру гигантскую сеть шпионов и доносчиков — «мировых полицейских», которые должны были выискивать людей с иным, опасным для церкви мышлением...

_________________________________________________________________________

О доминиканцах («псах господних»), державших в руках всю инквизицию, Джордано Бруно сказал: «Это — раса варваров, которые хватают зубами и осуждают все, что выше их понимании. Эти жалкие псы бессовестным образом облаивают всех незнакомых, будь это даже добродетельные люди, виляют хвостом перед знакомыми, будь это даже отъявленные злодеи»

Величайший мыслитель-эзотерик эпохи позднего Возрождения, истинный «новатор» герметической традиции. Подобная оценка деятельности Бруно может показаться отечественному читателю, приученному к совершенно иной трактовке его учения, несколько неожиданной и даже шокирующей, но это вполне объяснимо: его идеи долгое время подвергались у нас циничному и беспардонному извращению, быть может, еще худшему, нежели простое замалчивание, наступившее после его трагической гибели. В результате Бруно оказался зачислен у нас в самые что ни есть «передовые ряды борцов за атеисти-ческое мировоззрение», что по сути столь же нелепо, как, скажем, объявление его «мучеником борьбы за чистоту христианской веры». Настоящий Бруно был столь же далек от атеизма, как и от господствующей религии в каких бы то ни было ее формах и исповеданиях; его альтернатива и первому и второму — «естественная религия» (она же «фи-лософия»; для него эти понятия взаимозаменяемы), под которой в конечном итоге имелась в виду теософская система сугубо «языческого» и теургического толка. Имен-но она, а не учение о «множественности обитаемых миров» и прочие непосредственно вытекающие из его пантеистической теософии соображения естественнонаучного характера, и привела Бруно на костер, поскольку в начертанной им стройной и продуманной во всех деталях картине мироздания объективно не оставалось никакого места ни для христианской Троицы, ни для Иисуса Христа персонально. Поэтому и трагическую личную судьбу философа следует рассматривать не в рамках конфликта «религия-наука», а как результат борьбы церкви с реликтами язычества и «магизма», особенно в той демонстративной и воинствующей форме, как проявились эти реликты в учении Бруно
Длительное время эти стороны мировоззрения мыслителя не привлекали к себе того внимания, которого заслуживали, и лишь публикация в 1964 г. фундаментальной монографии английской исследовательницы, профессора Френсис Амелии Йейтс «Джордано Бруно и герметическая традиция», вызвавшая к жизни обширную дискуссию, в решающей степени способствовала изменению подхода к наследию мыслителя. (Впрочем, попытки подобного рода предпринимались и ранее, в частности, теософами в лице А. Безант, однако носили скорее формально-пропагандистский характер и не затрагивали суть проблемы.) В основу своей концепции Ф. Йейтс положила предположение о возможной причастности Бруно к тайному обществу «проторозенкрей-церовского» характера, в рамках которого и вызрела знаменитая легенда о Христиане Ро-зенкрейце (напомним, что первые четко фиксируемые следы существования сообщества розенкрейцеров относятся к первому десятилетию XVII в., однако его эмбриональный, так сказать, период мог совпасть со временем европейских скитаний Бруно). Исходя из этого, предлагается рассматривать некоторые сочинения философа (в особенности написанные не по-латыни, а на родном итальянском) как иносказания, содержащие в закодированной форме программу деятельности такого общества, а также его важнейшие мировоззренческие установки. Именно тем обстоятельством, что Бруно был не одиночкой, как принято считать, а действовал в составе «преступного сообщества», и, возможно, даже возглавлял его, и следует объяснять ту феноменальную настойчивость, которую проявил в деле его поимки и выдачи римский престол. Поскольку обе стороны, хотя и по разным причинам, были заинтересованы в неразглашении тайны, то Бруно так и был отправлен на костер якобы «нераскаянным еретиком», а материалы семилетнего следствия, о котором сохранились поразительно скудные и местами явно фальсифицированные данные, были в основном уничтожены. В результате ключ к «коду» оказался утрачен окончательно, и о Бруно начали судить лишь на основании чисто внешней, экзотерической стороны его доктрины, а то, что было в ней первичным, ее подлинной онтологической основой и внутренней сущностью, стало рассматриваться лишь как нечто вто-ричное, как необязательный суеверный довесок к его «научному» мировоззрению... Хотя объективности ради следует признать, что смелые построения Ф. Йейтс до сих пор имеют больше противников, нежели сторонников, однако мы будем здесь рассматривать личность и учение Бруно именно под данным углом зрения, как нельзя более соответствующим специфике настоящего издания.


Внешняя биография Бруно — это, по существу, история непрерывных скитаний и переездов из города в город, из страны в страну, в погоне за счастливым миражом «республики фи-лософов», наподобие легендарной державы Христиана Розенкрейца. Такой образ жизни был, по-видимому, органичен для Бруно, бывшего космополитом в самом высоком смысле этого понятия, гражданином не только обитаемого мира, но и всей Вселенной, как это эмоционально выражено в Изгнании торжествующего зверя: «...За свою великую любовь к миру он - гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Матери-Земли - должен выносить от мира ненависть и проклятия... Но, в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения, да не будет он праздным и нерадивым в мире!» Его родина, итальянская провинция Кампанья, еще с древности считалась чуть ли не колыбелью европейской магии, а в окрестностях Нолы, родного города Бруно, размещалась даже мнимая гробница поэта Вергилия, которого в ту эпоху не без влияния Данте твердо считали великим магом и духо-видцем. Земным отцом Бруно был разорившийся мелкий дворянин, по образу жизни мало чем отличавшийся от окрестных крестьян. Перво-начальное образование будущий философ получил в частной школе в Неаполе, и, по-видимому, тогда же состоялось и его первое приобщение к тайнам оккультизма и мистики: в начале 1560—х годов в Неаполе была основана и быстро получила широкую известность так называемая Академия тайн Природы, обязанная своим возникновением местному аристократу Джамбаттиста делла Порта (1541 — 1615), прославившемуся впоследствии также фундаментальным сочинением «Естественная магия» (1589). Юный Бруно, бе-зусловно, встречался с делла Порта и нахо-дился целиком под обаянием его идей, а тот уже после гибели философа описал его, не называя по имени, в своем сочинении «Искусство памяти», где охарактеризовал его как человека, наделенного феноменальными интеллектуальными и мнемоническими способностями.



Горячо желая продолжить обучение, но не имея достаточно средств, Бруно был вынужден поступить в монашеский орден доминиканцев (своих будущих палачей), который принял на себя его дальнейшее содержание и обучение; известна и точная дата принятия им пострига - 15 июня 1565 г. Его монашеская жизнь длилась ровно десять лет, причем ее начало и конец были отмечены характерными инцидентами: уже в следующем году ему было сделано строгое внушение за «неуважительное отношение к святым образам», т. е. иконам, а девятью годами позже возникло значительно более серьезное дело о нелегальном хранении «еретических» книг и пропаганде таковых же взглядов, после чего Бруно, не желая оправдываться перед руководством ордена, бежит из Неаполя в Рим, а затем на север Италии, где церковный контроль был несравненно менее строгим. Рассказывая впоследствии судьям об этом периоде своей жизни, он упомянул о своем первом печатном сочинении под названием Знамения времени, никаких иных сведений о котором не сохранилось; по-видимому, это была какая-то брошюрка-однодневка с астрологическими предсказаниями на злобу дня, утонувшая в море аналогичных опусов.

Дальнейший путь Бруно лежал все дальше на север - сначала в Швейцарию, откуда он был вскоре изгнан по настоянию кальвинистских пасторов, а потом в Париж. В Париже он сумел добиться благосклонного внимания со стороны короля Генриха III, одного из самых странных и романтических монархов своего времени, падкого на все оккультное. К началу парижской жизни Бруно (1581) относятся его первые сохранившиеся печатные публикации,

посвященные в основном искусству магической мнемотехники (Песнь Цирцеи, О тенях идей, Луллиево искусство). Резкое обострение религиозного конфликта во Франции в середине 1580—х годов, вынудившее, в част-ности, покинуть Париж коронованного покровителя Бруно, заставило и самого философа бе-жать из Франции в Англию. Не исключено, что ему была доверена королем Генрихом, искавшим поддержки в борьбе против воинствующего католицизма, некая тайная дипломатическая миссия, о результатах которой ничего не известно, но которая обеспечила ему финансовое и иное покровительство со стороны французского посольства.
«Лондонский» период его жизни (1583— 1585) принято считать наиболее спокойным и плодотворным в творческом отношении. Именно здесь, в стороне от раздиравших Европу религиозных войн и политических потря-сений, он наконец смог вполне собраться с мыслями и воплотить в жизнь давно задуманный им проект: написать цикл сочинений, которые сегодня отнесли бы к жанру «философской публицистики» — Изгнание торжествующего зверя, Великопостная вечеря (в рус. переводе — Пир на пепле) и О героическом энтузиазме, рисующих в смелых поэтических образах картину одушевленного, вечно подвижного и становящегося Космоса, неотъемлемой и вовсе немаловажной частью которого ощущает себя парящий на крыльях «божественного энтузиазма» философ. Его полуиронический-полусерьезный автопортрет яркими штрихами обрисован в предисловии к одной из работ того периода: «Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии ..., признанный и с почетом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне ...; нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но только лишь на образованность ума и души. Он ненавистен рас-пространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали...»
Однако роковое неумение приспосабливаться к конкретным жизненным обстоятельствам, являющееся неизбежной оборотной стороной «героического энтузиазма», вскоре и здесь дало о себе знать, — из-за своей избыточной полемической резкости Бруно теряет знатных покровителей и меценатов и вынужден вновь уехать во Францию, а оттуда — в Германию. В разъездах по ней и по сопредельным областям ему суждено было провести последние шесть лет своей свободной жизни. Именно в Германии ему посчастливилось найти наиболее постоянных своих издателей (франкфуртская фирма Иоганна Вехеля) и самых преданных учеников, один из которых — Иероним Бесслер сопровождал его практически до самого ареста. Здесь же им было на-писано несколько «философских поэм», таких как О монаде, числе и фигуре или О безмерном и неисчислимом, отличающихся от сочи-нений лондонского периода несравненно более сложной и запутанной структурой и более темной манерой выражения мыслей. В этих и других сочинениях последнего периода Бруно пытается максимально развить и уточнить основные идеи и принципы своей «философской религии», но достигает, пожалуй, обратного эффекта вследствие крайней тяжеловесности изложения.


Обстоятельства, приведшие Бруно к возвращению в Италию, последующему аресту местными властями и выдаче римской Инквизиции, до сих пор являются предметом многочисленных дискуссий и на основании имеющихся в распоряжении исследователей источников не могут быть прояснены в полной мере. В некоторых работах высказывается мысль, что он искал примирения с церковью в лице Доминиканского ордена, которому он считал себя во многом обязанным, и даже будто бы соби-раля посвятить одно из своих сочинений римскому папе, однако такое примирение, безусловно, не могло состояться без признания Бруно основных догматов католической веры, многократно осмеянных в его сочинениях и прямо либо косвенно отвергнутых им во время допросов. Поэтому более уместным выглядит предположение Ф. Йейтс, что Бруно в планах гипотетического «тайного общества» отводилась примерно та же роль, которую позднее сыграл в протестантских странах предполагаемый автор розенкрейцеровских манифестов Иоганн Андреа, - он должен был создать на своей родине, в этой цитадели католичества, где в то же время были необычайно сильны и реликты «языческого» мироощущения (пожалуй, сильнее даже, нежели в любой другой католической стране), некую тайную ячейку, в которую предполагалось вовлечь наиболее близких и проверенных единомышленников. Эта ячейка должна была позднее сделаться ядром планировавшейся Бруно и его оставшимися в тени инспираторами «великой и всеобщей реформации человеческого рода» на принципах «естественной религии» (т. е. обновленного герметизма), которая должна была параллельно подготавливаться и разворачиваться в католических и протестантских государствах; однако арест и казнь Бруно сделали это намерение неосуществимым, и идея этой эзотерической Реформации вновь всплыла лишь полтора десятилетия спустя — в той самой Германии, где философ провел последние годы своей скитальческой жизни и откуда столь внезапно переместился на свою родину. Кстати, именно в Германии Бруно впервые встретился с венецианским патрицием Джо-ванни Мочениго, объявившим себя его учеником и последователем его философии и за-манившим его в хитроумно расставленную ловушку. По прихоти судьбы, первый же соотечественник, с которым «героический энтузиаст» намеревался приступить к осуществлению своего великого замысла, оказался провокатором...


По-видимому, подлинные намерения экс-монаха стали каким-то образом известны в Ватикане, и против него была спланирована тщательно разработанная операция, осуществленная таким образом, чтобы во избежание смущения умов соотечественников истинные цели и намерения этого столь опасного, с точки зрения церковных властей, человека сохранились в тайне, а в качестве формального обоснования для преследования были выдвинуты второстепенные и явно надуманные предлоги (вплоть до чисто уголовных - ему даже вменялось в вину убийство какого-то монаха!) Когда же эти обвинения не возымели действия, и венецианские власти, не посвященные в истинную подоплеку событий, первоначально отказали в выдаче Бруно Риму, вмешался персонально папа Климент VIII и поставил город, в случае если решение не будет пересмотрено, перед угрозой интердикта, т. е. коллективного отлучения, что выглядело бы достаточно нелепо, если бы речь шла просто о «странствующем философе». В результате правительство Венеции, совершенно не ожидавшее подобного давления, было вынуждено нарушить свято соблюдавшийся в тече-ние столетий принцип — не выдавать римской Инквизиции политических и религиозных диссидентов, и в первый раз приняло решение об удовлетворении ходатайства папского нунция. Бруно был передан Риму (в феврале 1593 г.) и спустя семь лет публично сожжен на печально знаменитой площади Цветов (Кампо ди Фьоре). Очевидец экзекуции писал в частном письме, выражая общее мнение благочестивых католиков, что Бруно «защищал все без исключения ереси, когда-либо проповедовавшиеся»...

Как уже говорилось, о ходе следствия против Бруно сохранились лишь весьма разрозненные и не внушающие особого доверия сведения, поэтому Ф. Йейтс и другие согласные с ее концепцией авторы вынуждены в значительной мере опираться на собственную реконструкцию этих событий. Как бы ни относиться к этой концепции, которая до открытия всех, возможно, еще хранящихся в Ватиканских архивах секретных данных, вряд ли сможет быть однозначно подтверждена или опровергнута, однако необходимо признать, что объективно Бруно как нельзя более подходил для выполнения предначертанной ему миссии: подобное сочетание столь выдающихся интел-лектуальных и волевых качеств, которые демонстрировались им на всех этапах жизненного пути, выглядит действительно феноменальным. (Хотя, к примеру, итальянский биограф БруноЛ. Фирпо, напротив, считает его «совершенно неподходящим для столь трудного, тонкого и опасного дела. Раздражительный, вспыльчивый, подверженный припадкам бешенства, во время которых он говорил вещи, приводившие людей в ужас, он не обладал тем магическим личным обаянием, к которому стремился, и своими дикими вспышками портил всю свою проповедь».) Как бы там ни было, но есть самые серьезные поводы задуматься о том, что все, известное до сих пор об этой необыкновенной личности, является не более чем верхушкой айсберга. Но имеют ли опору эти рассуждения в творениях самого Бруно, вычитывается ли из его философ-ско-поэтических трудов нечто такое, что могло бы наглядно подтвердить и оправдать все возведенные вокруг его имени хитроумные построения, цель которых — подтвердить ключевой тезис эзотерических интерпретаторов наследия Ноланца: «Джордано Бруно — герметический маг самого крайнего толка, одержимый идеей герметической религиозной миссии»?
Во избежание каких-либо недоумений сразу отметим, что под «герметизмом» в XV— XVII веках подразумевалось не конкретное культурно-историческое явление эпохи поздней античности, а нечто несравненно более глобальное и всеобъемлющее, охватывающее собою весь комплекс «тайных наук», в первую очередь магию, алхимию и астрологию, а также всю «античную теологию и философию», воспринимавшуюся в ту эпоху как некий синтез идей Платона и Каббалы. Подобное расширенное понимание герметизма мы находим у непосредственных духовных пред-шественников Бруно, таких как Пико делла Мирандола, М. Фичино или И. Рейхлин; разделял его и сам мыслитель, правда, внесший в свое истолкование «гермесовой мудрости» по крайней мере две существенные новации - он поставил себе целью увязать эту мудрость с современными ему открытиями в области естествознания (среди которых на первое место выдвинулась, конечно, гелиоцентрическая теория Н. Коперника), и одновременно полностью отмежевался от всего, что могло бы в рамках этой системы в той или иной степени соотноситься с христианским вероучением. По острой, но верной характеристике А.Ф. Лосева, Бруно «с точки зрения правоверного католичества был, конечно, полный перерожденец, которого не мучила никакая христианская совесть, ... антихристианский неоплатоник и антицерковник в последней глубине своего духа и совести». И действительно, перечитывая сочинения Бруно, вновь и вновь убеждаешься в том, что христианство не было нужно ему ровным счетом ни для какой надобности, а воспринималось лишь как досадная помеха на пути к достижению высших откровений и состояний сознания. Знаменитый жест отвержения распятия, поднесенного Бруно уже на костре, чтобы в самый последний момент попытаться склонить его хотя бы к видимости компромисса с церковью, выглядит более чем уместной логической точкой в конце «земного странствия».

Джордано Бруно: Величайший мыслитель-эзотерик эпохи позднего Возрождения (окончание статьи)


Бог в системе Бруно абсолютно деперсонализирован и рассредоточен по всему тварному миру, являясь таким образом не более чем абсолютной совокупностью всего сущего, и в то же время — универсальным всепорожда-ющим и оплодотворяющим началом. Здесь, как бросается в глаза, учение Бруно близко не столько к классическому герметизму, сколько к некоторым натуралистически и пантеистически окрашенным системам Древнего Во-стока, особенно Индии. Соответственно, оказались полностью преданы забвению такие ключевые темы христианского мистицизма, как учение о Логосе, о божественных энергиях, вся ангелология вкупе с демонологией и т. п. В его показаниях перед Инквизицией, впрочем, однажды упоминается о неких блаженных и совершенных созданиях, не испытавших грехопадения и обитающих в высших небесных сферах, однако, судя по манере выражения, речь здесь идет не об ангелоподобных обитателях христианского Эмпирея, а, пользуясь современной терминологией, о чем-то наподобие «космических пришельцев».

Итак, совершенно очевидно, что никаких посредников «свыше» между миром естественным и сверхъестественным в системе Бруно не предусмотрено, — единственным таким посредником может быть только сам человек, развивший в себе качества «мага», базирующиеся прежде всего на ощущении внутренней сопричастности с «живой душой всего сущего». Основным качеством мага, в понимании Бруно, являются не какие-то специфические ок-культные способности и дарования, а прежде всего сила интеллекта, познающего ума. «Заветной целью Бруно было отразить весь мир в разуме при помощи магии, чтобы сделаться великим магом и религиозным мессией-чудотворцем» (Ф. Йейтс). Как многократно засвидетельствовано в Героическом энтузиазме и других диалогах, магия и магические искусства, в противоположность теологии и схоластическим дисциплинам, являлись для него в первую очередь живым и непосредственным ощущением и переживанием «Бога в вещах», наглядным подтверждением всеобщей одушевленности Природы, подчиняющейся универсальному закону «мистической сопричастности», тогда как работа интеллекта должна
 
быть прежде всего направлена на выявление и фиксацию в сознании тех внутренних закономерностей, через которые эта сопричастность себя обнаруживает вовне. Если человеку удается всего этого достичь (а Бруно, вне всякого сомнения, удалось), он чувствует себя всецело охваченным «божественным энтузиазмом, проистекающим от умственного соприкосновения с божественным объектом», который сравнивается им с «огнем, зажженным в душе солнцем ума, с божественным порывом, расправляющим его (человека) крылья» (О героическом энтузиазме). Это
необычайно напряженное и активное переживание экстаза настолько же глубоко отличается от традиционной пассивной и лишенной истинного творческого огня мистической созерцательности христианских аскетов, насколько пантеистическая теософия Бруно далека от какой бы то ни было теологии.
Такова, в самом первоначальном приближении, сущность бруновского «герметизма» и «магизма», являющегося его важнейшей составной частью. Сам Бруно был искренне убежден в том, что исповедуемая им «философская вера» отнюдь не является каким-то неслыханным новшеством, а, напротив, восстанавливает в своих законных правах незаслуженно попранную и забытую «первую философию» человечества, рядом с которой христианство
выглядит воплощенной тьмой невежества: «Подобно тому, как в природе мы наблюдаем чередование света и тьмы, также существует и чередование различных типов философии... Невозможно измыслить что-либо новое... необходимо возвратиться к тем (прежним) учениям по прошествии стольких веков» (Светильник тридцати статуй). Именно этой традиции «первозданной мудрости» следовали, по мнению Бруно, те великие учителя и посвященные древности, которых он перечисляет в Героическом энтузиазме в качестве своих наставников: Соломон (как предполагаемый основоположник Каббалы), Пифагор, Платон с учениками, «халдейские маги», христианские гностики и т. п. Но на первом месте у Бруно неизменно фигурирует Египет и египетская религия, кульминацию которой он хочет видеть именно в герметизме. В Изгнании торжествующего зверя он вкладывает в уста богини Исиды, покровительницы мистерий, обширную речь с изложением собственного религиозного «символа веры»: «Египтяне, чтобы добиться желаемого от богов, согласно глубокой магии, прибегали к посредничеству определенных вещей природы, в коих до известной степени скрыта божественность ... и через которые она могла сообщать себя... Эти мудрецы знали, что Бог находится в вещах, и что эта скрытая божественность... приобщает их, если следовать известному порядку, к самой сути бытия, к разуму, к жизни».


Практиковавшееся египтянами обожествление различных природных явлений и форм Бруно трактует в философском аспекте как чистейший пантеизм, что, применительно к высшему (жреческому) уровню древнеегипетской религии в целом подтверждается и современными исследователями. В этом знаменитом «египетском» пассаже своего диалога (с. 214— 221 последнего русского издания) философ приводит собственный вольный перевод известного герметического Апокалипсиса Асклепия, проецируя его на современные ему события и предрекая в итоге восстановление «древнего рода знания», которое положит конец вырождению человечества под властью навязанной ему невежественными монахами и фанатиками «религии неразумия». Начало этого процесса он связывал с грандиозным переворотом, который должен произойти в небесных сферах и ознаменовать начало нового Мирового Года, когда «до сих пор неслыханные и невиданные взаимоотношения звезд и планет» возвестят о пришествии нового Небесного Вседержителя. Этот космический переворот, подробно описанный в начале и в конце диалога, Ф. Йейтс предлагает считать метафорой задуманной Бруно и его единомышленниками «Великой Реформы», а весь диалог в целом — закамуфлированным изложением основных принципов и целей реформаторской деятельности, осуществляемой под руководством таинственного «Геркулеса-освободите-ля», чьим прообразом в небесах является созвездие Геркулеса. Вообще, по представлениям Бруно, космос является как бы гигантским зеркалом, отражающим все происходящее на земной тверди и в то же время непосредственно воздействующим на земные события; по-этому за «переворотом» в небесной сфере, произведенным астрономическими открытиями Коперника и Галилея, — а именно они, судя по всему, навели Бруно на мысль о скором приходе нового Космического года и грядущем обновлении всего мироздания, — должны были, согласно этой логике, последовать и глобальные изменения в человеческом мире, таком убогом и несовершенном. Какой бы ир-рациональной ни казалась, на взгляд современного человека, подобная реакция, однако ощущение органического единства всего Универсума было у Бруно не метафорической фигурой, а сильнейшим и острейшим религиозным инстинктом. Точность его, кстати говоря, впоследствии подтвердилась самым неожиданным образом: в день казни философа про-изошло мощное извержение Везувия, вызвавшее трагические последствия даже в самом Риме, — напуганные колебаниями почвы быки на одной из боен вырвались наружу и растоптали до нескольких сотен человек. Эта история тем более поражает воображение, если принять во внимание, что в одном из своих сочинений Бруно описал запомнившийся ему в детстве разговор с отцом, загадочно назвавшим Везувий «защитником и покровителем» обитавших у его подножия жителей Нолы. (См. Рожицын В. Джордано Бруно и инквизиция, с. 38—39, 380). Случайность или «непознанная закономерность», подтверждающая, что все сущее на самом деле связано тысячами незримых нитей..?


Однако не только знаменитые литературно-философские диалоги Бруно, но и несравненно менее известные и популярные его сочинения (помимо упомянутых выше, назовем еще Изъяснение тридцати печатей, О со-
ставлении образов, знаков и идей, О сцеплениях, Светильник тридцати статуй и О комбинаторном светильнике Луллия), трактующие тему так называемого «Лулли-ева искусства», или искусства универсальной памяти, основанного на комбинациях определенных архетипических образов и представлений, таят в себе немало загадок. Всю сознательную жизнь мыслитель упорно бился над возможностью создания системы «универсальной памяти», причем в своем дерзновенном порыве сумел отчасти предвосхитить как юнговскую теорию «архетипов коллективного бессознательного», моделирующих структуру человеческой психики, так и достижения нынешнего компьютерного века, исходя опять же из сугубо оккультных и магических предпосылок: «Основополагающее для Бруно допущение, что астральные (космические) силы, правящие во внешнем мире, управляют также и миром внутренним, и их можно постичь, научившись магико-механическому управлению памятью, оказывается неожиданно близким идее мыслящих машин, которые при помощи механических средств способны вы-полнять многие операции человеческого мозга» (Йейтс Ф. Искусство памяти, гл. IX).

Основную задачу, разрешить которую Бруно ставил себе целью в сочинениях «маги-ко-мнемонического цикла», можно вкратце сформулировать следующим образом: научиться актуализировать в сознании посредством специально разработанной системы мнемотехнических упражнений божественные архетипы (Идеи), и затем при помощи творческого воображения, сообщающего этим мыслеобразам высшую духовную энергетику, присту-пить непосредственно к формированию абсолютной Магической Личности. Самое сложное здесь — это уметь добиться необходимого «сцепления», глубинного контакта между божественными Идеями и образами реальной действительности, для чего Бруно и предлагает использовать разработанную им в вышеперечисленных работах сложнейшую систему образно-символического кода, сообщающего абстрактным «умопостигаемым» понятиям и категориям более предметную и легче запечатлевающуюся в сознании форму визуального выражения. Так «тени идей» могут обрести жизненное наполнение: «Поскольку идеи есть изначальные формы вещей, в соответствии с которыми создано все, постольку мы должны создать внутри себя тени идей, ...так, что они будут приложимы ко всему существующему многообразию. Мы делаем это с помощью вращающихся кру-гов...» (О тенях идей).


Поскольку «реформа» Бруно предусматривала восстановление «языческой теологии», то и двенадцать центральных архетипов символизируются у него двенадцатью языческими богами, имплицитно соотносимыми с зодиа-кальными знаками; их-то и необходимо прежде всего трансформировать во «внутренние статуи», т. е. закрепить в сознании. (В других работах Бруно числовой парадигмой мнемонических образов является 30 или 36 — по числу астрологических деканов; поскольку сам автор так нигде и не дал целостного изложения своей доктрины магической мнемотехники, а лишь разрабатывал в разных работах те или иные ее аспекты, то уложить ее в некую единую и непротиворечивую схему практически невозможно.) Трудно, конечно, предположить, что Бруно мог иметь какое-то представление о всесторонне разработанной в восточных психотехниках и особенно в эзотерическом буддизме практике медитативной визуализации божеств, но аналогия здесь возникает сама собой, тем более что круговое расположение этих мыслеобразов, рекомендуемое Бруно, наводит на мысль о Мандале, являющейся ключевым элементом при подобных упражнениях... Работа с этими «статуями» должна в идеале привести к мобилизации всех доселе дремлющих и сокрытых сил человеческого духа, с конечным результатом, превосходно описанным Бруно в Тенях идей в выражениях, представляющих подлинный апофеоз Магической Личности:
«Увеличь себя до неизмеримой величины, избавься от тела, пересеки все времена, стань Вечностью, и тогда ты постигнешь Бога. Поверь, что для тебя нет ничего невозможного, считай себя бессмертным и способным познать все искусства, все науки, природу всех живых существ... Собери в себе все ощущения от вещей сотворенных, огня и воды, сухого и влажного. Представь себе, что ты одновременно везде ..., что ты еще не родился, что ты в утробе матери, что ты молодой, старый, мертвый, после смерти. Если ты охватишь своей мыслью все сразу — времена, места, вещи, качества, количества, — ты сможешь постигнуть Бога!».
Представляется более чем вероятным, что многочисленные и до сих пор как следует не изученные таблицы, диаграммы, чертежи и рисунки, приложенные к изданиям «мнемонических» трактатов Бруно и поражающие своей внешней запутанностью и прихотливостью, а также безграничной широтой эрудиции их автора, одержимого неодолимым стремлением охватить своим разумом и памятью все пер-вофеномены бытия, могут нести в себе целостную, законченную и оформленную программу «герметической реформации» — программу, во все детали которой были посвящены лишь ближайшие единомышленники Но-ланца: «Не были ли, — задается вопросом Ф. Йейтс, - все эти запутанные наставления, эти различные системы памяти частоколом, возведенным, чтобы отпугнуть профанов, но указать посвященным, что за всем этим стоит «Печать Печатей», герметическая секта, возможно, даже политико-религиозная организация?» (указ, соч., гл. XIII). Пусть даже в этих словах и сквозит определенное полемическое преувеличение, но в целом они, скорее всего, недалеки от истины; для людей, профессионально занимающихся историей науки и гене-зисом научных идей, их связь с религиозно-магическими и даже оккультными представлениями и соответствующей практикой давно уже не является секретом. Поэтому не будет большой смелостью допустить, что если бы «реформация», задуманная Бруно и его единомышленниками, которая, по существу, наделяла науку магическим статусом (и наоборот), все же удалась, пусть и в каких-то отдельных аспектах, то человечеству не пришлось бы ныне пожинать воистину ужасающие плоды вырвавшегося из-под его контроля научно-технического прогресса. Костер, на котором оборвалась жизнь Бруно, избавил христианство от опаснейшего и принципиальнейшего врага, но истинные его последствия для развития новоевропейской духовности еще только предстоит осмыслить.




Литература:
 
Диалоги. М., 1949 (содерж.: Опричине, начале и едином; О бесконечности, Вселенной и мирах; Пир на пепле; Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла); Изгнание Торжествующего Зверя.СПБруно, 1914 (переизд.- Самара, 1997);О героическом энтузиазме. М., 1953 (переизд. -1997); Подсвечник (комедия). М., 1940.
БЕЗАНТА. Д.Бруно как оккультист, Пг., 1915; ГОР-ФУНКЕЛЬА. Д.Бруно М., 1973 (прилож.: О безмерном и неисчислимом (фрагменты) и 760 тезисов против математиков и философов нашего времени); его же. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977; ГРОТ Д. Д.Бруно и пан-теизм. Одесса, 1885; ЙЕЙТС Ф. Д.Бруно и герметическая традиция. М., 2000; ее же. Искусство памяти. СПБ, 1997, гл. IX-XIV; КАРСАВИН Л. Д.Бруно Берлин, 1923; ШТЕКЛИ А. Д.Бруно М., 1964 (Сер. ЖЗЛ).

Джордано Бруно ( 1548г - 1600г) 

"Земной шовинизм" и звездные миры Джордано Бруно
Историк должен ясно ответить на вопрос:
за что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?
А. Ф. Лосев. "Эстетика Возрождения "

Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало.
Мы не знаем, что делать с иными мирами.
Ст. Лем. "Солярис "

Современный кризис древней идеи

        Более тридцати лет назад, когда только начались космические полеты и резко возросли связанные с ними надежды на близкую встречу с "братьями по разуму", Станислав Лем в гениальном, на мой взгляд, романе "Солярис" писал, что, отправляясь в Космос, мы должны быть готовыми к встрече с Неизвестным, т. е. к встрече с принципиально новыми ситуациями, не имеющими никаких земных аналогов. Мы должны понимать, что развитие иных миров скорее всего шло путями, радикально отличавшимися от земного, поэтому контакт с обитателями таких миров или может оказаться невозможным, или будет происходить в формах, недоступных анализу нашего разума.

        К сожалению, предостережения польского фантаста и философа практически не были услышаны ни многочисленными поклонниками НЛО, ни вполне серьезными учеными, пытающимися вот уже несколько десятилетий обнаружить радиосигналы из других миров, обитатели которых явно мыслятся полными подобиями современных научных сотрудников, сидящих у телескопов. Эту разновидность гео- или, скорее, "НИИ-центризма" В. Ф. Шварцман очень удачно назвал "естественнонаучным шовинизмом", отметив, что, не зная, во имя чего должны вестись передачи, мы тем не менее считаем оптимальным способом космических посланий именно радиоволны. В результате проблему контактов с иными мирами мы постоянно сводим к проблеме создания все более крупных радиотелескопов, не задумываясь всерьез о целях, возможном содержании и, как следствие, способах передачи подобных посланий (см. [1, с. 232]).

        Пытаясь обнаружить какие-либо сигналы от внеземных цивилизаций, мы должны прежде всего учитывать то, что уже сами понятия "сигнал", "цивилизация" и т. п. слишком земные и антропоморфные, чтобы служить надежной основой для наших космических поисков. Не исключено, впрочем, что слишком земными являются даже такие фундаментальнейшие понятия, как "жизнь" и "разум", и что они не приложимы к тем формам бытия, с которыми мы можем столкнуться во Вселенной. Но это значит, что в наших поисках главной задачей должно стать не наращивание мощности телескопов, не фантазирование о возможных путях развития гипотетических обитателей других миров, а радикальное преодоление антропоморфизма нашего мышления - постоянного стремления видеть в Неизвестном лишь подобие нас самих.

        Исключительно важным и поучительным примером попытки преодоления этого "земного шовинизма" является трагическая и во многом загадочная судьба Джордано Бруно (1548 - 1600). Историки уже очень давно спорят о том, почему, собственно, учение итальянского философа о бесконечности Вселенной и множественности в ней обитаемых миров показалось инквизиции настолько опасным, что для его искоренения 17 февраля 1600 г. в Риме на Площади цветов был разведен костер. Однако только сейчас, приступив к активным поискам сигналов от внеземных цивилизаций и перестав воспринимать как само собой разумеющееся идею о том, что если жизнь возникла на Земле, то почему она не может возникнуть вблизи других звезд, мы начинаем в полной мере осознавать, насколько глубоким был разрыв между воззрениями Бруно и распространенными тогда взглядами на устройство мира и насколько все-таки земными остались его гениальные прозрения.

        В этой статье я попытаюсь показать, во-первых, что основные причины осуждения Бруно были обусловлены тем, что, развивая учение о множественности миров, он пошел гораздо дальше своих предшественников и, в частности, сумел выявить антихристианский потенциал этой древней идеи; во-вторых, что философская концепция Бруно принципиально не допускала дальнейшего развития. Поэтому ее автор стал заложником собственных взглядов, не желая отказываться от них совсем и не имея возможности разрабатывать их (как это сделал Галилей после вынужденного покаяния) в какой-то более приемлемой форме. Отсюда несговорчивость философа, ставшая причиной трагедии.

Непонятный приговор

        Причины осуждения Джордано Бруно были не очень ясны даже очевидцам казни, так как перед народом зачитали лишь приговор без обвинительного заключения. В. С. Рожицын, автор фундаментального труда о процессе по делу Бруно, пишет, что в тексте приговора отсутствовала важнейшая деталь - причины осуждения. Упоминалось только о восьми еретических положениях, давших основание объявить Бруно нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Но в чем именно состояли эти положения, не разъяснялось (см. [2, с. 366 - 370]).

        Юридическая неконкретность приговора породила в Риме слух о казни Бруно "за лютеранство", что было бы вопиющим нарушением достигнутого в 1598 г. соглашения о примирении между протестантами и католиками. Опровергая этот слух, Каспар Шоппе - человек, близкий к папскому двору, - объяснял в письме к своему другу, что сожженный был не лютеранином, а воинствующим еретиком, который учил в своих книгах таким чудовищным и бессмысленным вещам, как, например, то, что миры бесчисленны, что душа может переселяться из одного тела в другое и даже в другой мир, что магия - хорошее и дозволенное занятие и т. п. Шоппе писал, что, не раскаявшись в своих грехах, Бруно жалко погиб, отправившись в другие, измышленные им миры рассказать, что делают римляне с людьми богохульными и нечестивыми (см. [там же, с. 369]).

        Шоппе, послание которого долгое время оставалось единственным письменным источником, объясняющим причины осуждения Бруно, несомненно, связывал ересь философа с учением о множественности миров, хотя характер этой связи был не совсем ясен. Косвенным же подтверждением такой связи служило то, что запрету и сожжению были подвергнуты книги этого еретика и, наконец, самым важным доказательством существования этой связи явилась та настороженность и враждебность, с какой церковь стала относиться ко всему, что хоть чем-то напоминало ей идеи Бруно: запрещение в 1616 г. распространять учение Коперника; сожжение в 1619 г. Ванини, разделявшего некоторые взгляды Бруно; осуждение в 1633 г. Галилея

        Авторы статьи [3] считают, что настороженность инквизиции в деле Галилея была отчасти обусловлена тем, что в этом ученом она, хотя и совершенно ошибочно, заподозрила сторонника бруновских ересей. неоднократные, хотя и безуспешные попытки запретить книгу Фонтенеля "Беседы о множестве миров" и др.

        В XIX в., когда учение о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров получило повсеместное распространение, имя Бруно было занесено в почетный список мучеников за науку, а в 1889 г. в Риме на Площади цветов был установлен памятник, на котором написано: "Джордано Бруно от столетия, которое он провидел, на том месте, где был зажжен костер". Тем самым справедливость восторжествовала, однако в этом же столетии были обнаружены считавшиеся безвозвратно потерянными документы процесса по делу Бруно,

        Архивы венецианской инквизиции, арестовавшей Бруно, были найдены Ц. Фукаром в 1848 г. и впервые опубликованы Д. Берти в 1868 г. (см. также [4]). Кроме того, последний в 1876 г. издал несколько документов, осветивших ход римского процесса. Еще 26 декретов римской инквизиции по делу Бруно были напечатаны в 1925 г. Основной же массив документов по этому делу погиб в 1809 г., когда архивы римской инквизиции были на некоторое время вывезены в Париж. В 1886 г. в архиве Ватикана обнаружили "Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно", составленное в 1597 - 1598 гг. по распоряжению кардиналов-инквизиторов и послужившее основой для вынесения обвинительного заключения и приговора. Это "Изложение", однако, удалось опубликовать только в 1942 г., так как папа Лев XIII тайно перенес его в личный архив, где оно было обнаружено лишь в 1940 г. архивариусом А. Меркати (см. также [5]),

        которые стали для историков подлинной сенсацией, так как заставили по-новому взглянуть на вопрос о причинах осуждения философа. В частности, католические историки А. Меркати, Л. Фирпо, Л. Чикуттини пришли к категорическому выводу о полной невиновности церкви в этом процессе, где речь шла не о научных и философских проблемах, не о бесконечности и вечности Вселенной, а о проблемах богословия и религии. Джордано Бруно судили не как мыслителя, настаивали эти историки, а как беглого монаха и отступника от веры. По их мнению, церковь могла и должна была вмешаться в его дело. "Способ, которым церковь вмешалась в дело Бруно, - писал Чикуттини, - оправдывается той исторической обстановкой, в которой она должна была действовать; но право вмешаться в этом и во всех подобных случаях для любой эпохи является прирожденным правом, которое не подлежит воздействию истории" (см. комментарии в [5, с. 356]).

        Следует признать, что у этих историков были серьезные основания для такого категорического вывода. Из материалов процесса по делу Бруно видно, что перед инквизицией предстал не мирный философ, а матерый враг церкви. Что же касается хода процесса, то скорее стоит удивляться терпению следователей и судей. По-видимому, они хорошо понимали всю серьезность брошенного церкви вызова и бессмысленность "выбивания" нужных показаний любой ценой. Инквизиции было нужно действительно добровольное и чистосердечное раскаяние Бруно. Именно поэтому он, наверное, и бросил своим судьям ставшие знаменитыми слова: "Вероятно, вы с беольшим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его". Но что могло испугать судей Бруно, видевших немало различных еретиков? Для того чтобы ответить на этот вопрос, а также понять, какую все-таки роль в осуждении Бруно сыграла его философия, рассмотрим вначале основные моменты процесса над ним.