Максимум Online сегодня: 614 человек.
Максимум Online за все время: 4395 человек.
(рекорд посещаемости был 29 12 2022, 01:22:53)


Всего на сайте: 24816 статей в более чем 1761 темах,
а также 356535 участников.


Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
Вам не пришло письмо с кодом активации?

 

Сегодня: 29 03 2024, 11:15:24

Мы АКТИВИСТЫ И ПОСЕТИТЕЛИ ЦЕНТРА "АДОНАИ", кому помогли решить свои проблемы и кто теперь готов помочь другим, открываем этот сайт, чтобы все желающие, кто знает работу Центра "Адонаи" и его лидера Константина Адонаи, кто может отдать свой ГОЛОС В ПОДДЕРЖКУ Центра, могли здесь рассказать о том, что знают; пообщаться со всеми, кого интересуют вопросы эзотерики, духовных практик, биоэнергетики и, непосредственно "АДОНАИ" или иных центров, салонов или специалистов, практикующим по данным направлениям.

Страниц: 1 2 3 | Вниз

Опубликовано : 14 09 2010, 04:32:14 ( ссылка на этот ответ )

История парикмахерского и брадобрейского искусства
 ангелы
Самые древние источники сообщают нам удивительные сведения: парикмахер был важнейшим человеком своего племени. Он был и знахарем, и священником. Древний человек был очень суеверным, и доисторические племена верили, что и добрые, и злые духи проникают в каждого человека через волосы. Изгнать злых духов из человека можно было, по их мнению, только состригая его волосы. А если учесть то, что у каждого племени был свой обряд изгнания злых духов через стрижку, то становится ясно, что парикмахер был незаменимым членом сообщества. К тому же, парикмахеры назначали на эти ритуальные дни все бракосочетания и крестили всех детей.

Они были главными фигурами в религиозных церемониях. Во время таких церемоний волосы людей были распущены и лежали на плечах, чтобы не препятствовать выходу злых духов. После ритуальных танцев парикмахеры состригали людям волосы в духе моды племени, а потом зачёсывали их назад так сильно, чтобы злые духи не могли проникнуть в человека, а добрые духи не могли выйти.

Такие парикмахерские традиции были распространены в Древней Азии. При этом, практически везде, где существовали легенды и суеверия о волосах, парикмахеры процветали. И в наши дни в Индии продолжают своё существование суеверия о волосах, и те, кто умеет делать стрижки и причёски, пользуются большим авторитетом.

 В Египте, за много веков до Рождества Христова, парикмахеры были богатыми и уважаемыми людьми. Древние памятники и папирусы рассказывают, что египтяне брили свои головы и бороды. Египетские священники даже брили всё тело один раз в три дня! В это время парикмахеры носили инструмент в открытых корзинах. Их бритвы были похожи на маленькие топоры с изогнутыми ручками. Библия рассказывает нам о том, что когда Джозеф был вызван, чтобы предстать перед фараоном, специально для него был послан парикмахер, дабы не оскорбить взгляд фараона небритым лицом.

Парикмахеры в Греции заняли выдающееся положение в обществе ещё до 5-го столетия до нашей эры. Эти мудрые Афинские мужчины состязались друг с другом в искусстве стрижки бород. Как раз в это время стрижка бороды стала искусством, а брадобреи стали важнейшими гражданами. Государственные деятели, поэты и философы часто посещали парикмахерские, чтобы постричь волосы или бороду, сделать завивку и побрызгаться дорогостоящими духами. Ещё одним поводом для посещения парикмахерских было обсуждение последних известий, ведь Древнегреческие парикмахерские были общественными центрами, в которых сосредотачивались все социальные, политические и спортивные новости. Важность брадобрейского искусства в Греции могла иметь корни и в том, что репутация какого-то видного грека была принижена его оппонентом, борода которого была более аккуратно пострижена.

В третьем столетии до нашей эры македонцы, во главе с Александром Великим (Македонским), начали свои завоевательные походы в Азию и потерпели несколько поражений от персов, которые хватали македонцев за бороды, притягивали их к земле и протыкали копьями. Это привело к тому, что Александр Македонский издал указ о том, что все солдаты должны быть гладко выбриты. Остальные граждане последовали примеру военных, и ношение бороды быстро вышло из моды. В Риме брадобрейское искусство было малоизвестным до 296 года до н.э., когда Тисиниус Мена приехал из Сицилии в Рим и доказал, что бриться - это хорошо. Бритьё скоро вошло в моду и парикмахерские стали местами сбора римских денди. Не было более частых посетителей парикмахерских и салонов красоты, чем римляне. Они часто проводили по нескольку часов в день в салонах красоты, где их брили, стригли, делали им причёски, массаж, маникюр, намазывали их редкими мазями и наносили косметику с неизвестными формулами. У каждой влиятельной леди Рима среди прислуги всегда был парикмахер, а представители богатой знати всегда имели частного брадобрея, как их тогда называли. Парикмахеров так высоко ценили, что была установлена статуя в память о первом парикмахере Рима.

Когда на императорский престол в Риме взошёл Адриан, вновь установилась мода на бороды - и по вполне понятной причине. Лицо Адриана было покрыто уродливыми бородавками и шрамами. Для того, чтобы их скрыть, он отращивал бороду. А люди Рима, подражая своему правителю, отращивали бороды независимо от того, нуждались они в этом или нет.

Мода снова сменилась. Снова актуальным стало гладко выбритое лицо. Как известно, Гай Юлий Цезарь всегда был чисто выбрит.

Как показывает нам история, глава государства был законодателем моды, а граждане государства всегда были готовы следовать стилю своего правителя. Есть много примеров в Библии, в которых фигурирует профессия парикмахера. Например, Моисей приказал всем, кто избавлялся от проказы, бриться наголо. Это было сделано как профилактика, так как евреи всегда носили бороду как знак мужественности. В это время ортодоксальные евреи довольно слабо уважали чисто выбритых мужчин. Во время траура древние Евреи позволяли себе не стричь бороды, но обычно их бороды были аккуратно пострижены. Пророк Эзекиль говорит о древней традиции бритья следующими словами: "Возьми бритву парикмахера и сделай так, чтобы она прошла по голове твоей и бороде твоей." Бритвы тогда делали из раковин и кремня.

Помощники Духовенства

В течение первых столетий после Рождества Христова брадобреи Европы практиковали своё ремесло везде, где было принято брить лицо и стричь бороду. Шарлемань сделал модными длинные распущенные волосы, но каждый новый завоеватель менял моду в соответствии со своими прихотями и личными потребностями. В первые десять веков нашей эры большинство людей, даже знать, были необразованы и не умели ни читать, ни писать. В основном образованными людьми были монахи и священники, которые становились врачами Средневековья. В это время ещё не было профессиональных хирургов. Большинство болезней, которые в наше время легко лечатся, приводили к смерти. "Кровопускание" было наиболее популярным способом лечения всех болезней. Первыми такие процедуры начали проводить священники, нанимавшие парикмахеров себе в помощники. Это было первым шагом в прогрессирующей професии брадобрея. Брадобреи были ассистентами врачей-священников вплоть до 12 века. На церковном соборе в 1163 году духовенству запретили пускать кровь и вообще заниматься врачеванием и хирургией, обосновывая это тем, что пускать кровь из человеческого тела - это кощунственное занятие для посланника Бога. Парикмахеры же, воспользовавшись ситуацией, взяли на себя обязанности, оставленные духовенством, и эра брадобреев-хирургов началась. Тесная связь между парикмахерским искусством и хирургией протянулась на более, чем шесть столетий. В это время профессия парикмахера достигла небывалых высот.

Первая парикмахерская организация

Первая известная парикмахерская организация была основана в 1096 году во Франции, когда Уильям, архиепископ Руана, запретил ношение бороды. Брадобреи-хирурги начали процветать на всей территории Европы. Они были врачами своего времени, и к ним приходили как члены королевских семей, так и рядовые граждане, чтобы вылечить свои болезни, или просто постричься или побриться. Традиционные врачи находились в непрерывном конфликте с брадобреями-хирургами. Парикмахеры освоили лечение зубов так же успешно, как и хирургию, чем нажили себе новых врагов - дантистов. Всё это привело к мощным конфликтам, урегулирование которых требовало вмешательства на уровне королей и высших советов. Несмотря ни на что, парикмахеры сохраняли приоритет лечения зубов и хирургии в течение нескольких столетий.

Первая школа хирургии

В середине 13 века парижские парикмахерские компании, известные как Братства Святого Космоса и Святого Домайна, основали первую в истории школу, в которой проводилось систематическое обучение парикмахеров практике хирургии. Позже эта школа выросла и стала образцом для школ хирургии Средневековья. Многие из лучших хирургов этого времени были воспитанниками Школы Св. Космоса и Св. Домайна. Учреждение этой школы было одним из самых существенных вкладов в развитие человечества. Старейшая парикмахерская организация в мире, известная до сих пор в Лондоне как "Worshipful Company of Barbers" ("Почтенный Союз Парикмахеров"), была основана в 1308 году. Ричард ле Барбур, как глава парикмахеров, следил за всей парикмахерской индустрией в Лондоне. Один раз в месяц он совершал обход парикмахерских и упрекал тех парикмахеров, которые вели себя недостойно или переходили в менее престижные компании. Но не только такой властью был наделён глава парикмахеров. У него довольно успешно получалось пресекать всякие попытки к практикованию парикмахерского искусства неизвестными людьми. Гильдия парикмахеров 14-го столетия была, несомненно, во много раз более мощна, чем любой из современных союзов. Король и совет всячески поддерживали Гильдии, пренебрегая при этом их правилами. Нормальным явлением было снижение срока тюремного заключения нарушителям инструкций Гильдии.

Парикмахеры-хирурги

Вплоть до 1416 года никто не препятствовал парикмахерам практиковать хирургию и лечение зубов. Но вскоре стало ясно, что для парикмахера это слишком. Сложно представить себе, чтобы обычный человек мог достаточно хорошо владеть практикой как хирургии и лечения зубов, так и разнообразных парикмахерских и брадобрейских услуг. Люди начали жаловаться на то, что после посещения парикмахера-хирурга они становились ещё более больными, вместо того, чтобы вылечиться. Много брадобреев начали заниматься шарлатанством, чтобы скрыть своё невежество в медицине и анатомии.

В конце концов, жалобы попали во внимание мэра и совета Лондона. В 1416 году вышло постановление, под страхом смерти или лишения конечностей запрещавшее парикмахерам заниматься врачеванием. Парикмахер мог только в течение трёх дней с момента обращения пациента представить его одному из мастеров Гильдии брадобреев-хирургов. Но до 1461 года парикмахеры были единственными людьми, занимавшимися хирургией.

Хирургия всё ещё была на примитивной стадии развития, но постоянно делались всё новые и новые открытия в этой области, и парикмахеры не имели возможности за ними успевать, пытаясь при этом совершенствоваться в навыках парикмахерского искусства и зубоврачебной практики. Хирурги начали выходить из тени, всё более ревностно относясь к привелегиям, предоставленным парикмахерам. Но ещё долгое время хирурги не могли ничего сделать, чтобы отстранить парикмахеров от занятия хирургией. В 1450 году актом парламента Гильдия Хирургов была объединена с Союзом Парикмахеров. Парикмахерам запретили заниматься кровопусканием, прижиганием, вырывать зубы, а также выбривать тонзуру ("тонзура" - У католических священнослужителей: выбритое место на макушке). Однако, совет, регулирующий действия хирургов и парикмахеров-хирургов, состоял из двух хирургов и двух парикмахеров. При этом каждый раз, когда хирургу выдавали диплом, позволяющий заниматься его профессией, подписи ставили не только хирурги, но и оба парикмахера. Хирурги обижались на это, но не могли ничего поделать, так как парикмахеры пользовались благосклонностью монархов и сохранили свои привилегии до середины 18-го столетия. Короли Генри VIII, Чарльз II и королева Анна дарили брадобреям богатые подарки и давали им высокие должности. Согласно статье в законе Генри VIII, парикмахеры-хирурги имели право раз в год получать тела четырёх казнённых преступников. Вскрытие производили четыре раза в год в Зале Брадобреев-Хирургов, который и по сей день находится в Лондоне.

Распад Союза

С развитием терапии, хирургии и лечения зубов как отдельных разделов медицины, парикмахеры стали всё менее востребованными в своих, не самых лучших, тройных способностях парикмахеров-хирургов-дантистов. Хирурги захотели окончательно освободиться от влияния парикмахеров, и ходатайствовали в парламент о том, чтобы разорвать "старую дружбу" парикмахеров с хирургами и чтобы каждая из профессий строго придерживалась своих границ. Для рассмотрения вопроса парламентом был созван комитет, который, в конце концов, передал парламенту сведения об удовлетворении прошения. Постановлением парламента, утверждённым королём, союз парикмахеров и хирургов был распущен в июне 1745 года. Были сформированы два отдельных союза, и собственность, принадлежавшая прежде совместно парикмахерам и хирургам, была разделена между новыми двумя союзами.

Упадок профессии

Эти события привели к спаду популярности профессии парикмахера. То же самое произошло во Франции во время правления Луи XIV. К концу 18 века парикмахеры окончательно растеряли все права на занятия хирургией и лечением зубов по всей Европе, кроме очень маленьких городов и забытых Богом мест, где и в помине не было ни хирурга, ни дантиста. После того, как парикмахерам запретили заниматься терапией, хирургией и лечением зубов, они стали не более чем ремесленниками и прислугой, слугами моды. Когда в 18-ом и начале 19-го столетий в моде были парики, парикмахерам не оставалось ничего другого, как делать парики.
       Профессия парикмахера потеряла своё былое величие, и парикмахеры стали скорее чернорабочими, чем профессионалами. В Англии, Америке и во всём цивилизованном мире парикмахер стал всенародным посмешищем. Парикмахерские стали притонами, местами, где собирался всякий сброд. Грязные истории, злонамеренные скандалы и всякого рода сплетни характеризовали парикмахерские этого времени. Парикмахерская стала местом, где мужчины освобождали самые низкие свои инстинкты, и куда женщин не допускали.

И снова подъём...

В конце 19-го столетия произошло несколько примечательных событий, связанных с профессией парикмахера, которые привели к подъёму её популярности. Сложно было сказать, сколько времени должно было пройти, чтобы на парикмахера смотрели как на профессионала, наравне с дантистами, мастерами маникюра-педикюра и другими родственными профессиями. Но было очевидно, что общественность, да и сама профессия, готовы к лучшему.

В 1893 году А.Б.Молер из Чикаго основал школу парикмахеров. Это было первое учреждение такого рода в мире, и его успех был очевиден с самого начала. Школа отстаивала права на выдачу дипломов о высшем образовании, и открывала филиалы почти во всех крупных городах Соединённых Штатов. В начале в этой школе обучали только практическим навыкам стрижки, бритья и ухода за лицом, так как ни общественность, ни само парикмахерское искусство ещё не были готовы к принятию научных тенденций в области волос, кожи вообще и кожи головы в частности. Только в 1920 году был сделан мощный рывок к превращению парикмахерского искусства в полноценную профессию, такую, какой мы её знаем сегодня

* Парикмахер..jpg

(11.61 Кб, 150x201 - просмотрено 5272 раз.)

* Парикмахер.jpg

(11.89 Кб, 145x200 - просмотрено 5572 раз.)

 

 

Ответ #1: 14 09 2010, 04:34:50 ( ссылка на этот ответ )

Профессии не могут существовать вечно

Есть определенный вид работы – значит, появляются и ее исполнители. Едва необходимость в их труде отпадает, профессия исчезает.

Комашник – это слово пришло на Полесье из польского языка. Означает оно профессию закройщика обуви. В народе комашников уважали: мало кто, кроме них, умел делать лекала для выкройки кожи.

Бакенщик – это рыбак, в обязанности которого входит зажигание фонарей на плавучих плетеных корзинах – бакенах. Они нужны, чтобы ночью суда не столкнулись и не сели на мель. По вечерам бакенщики зажигали бакены, а утром тушили. В остальное время – рыбачили.

Гужевник – человек, делающий гужи – кожаные или веревочные петли для скрепления оглобель с дугой. Теперь понятно, откуда крылатое «Взялся за гуж, не говори, что не дюж»?.. Впрочем, гужами называли любой гужевой («лошадиный») транспорт. Так что гужевником мог быть и простой перевозчик.

Балагол – владелец упряжных тележек. Если перевести на современный лад, то балаголы выполняли функции грузового такси: перевозили мебель, домашнюю утварь. За небольшую доплату могли все эти тяжести еще и занести в дом.

Фактор – посредник. Пронырливые и наглые факторы всегда знали, кто продает недвижимость, у кого в доме невеста с богатым приданым, где можно выгодно купить-продать живность... За деньги они сводили продавцов и покупателей.

Мацапек – типичная работа «на время». Мацапеки трудились в поте лица всего неделю в году: пекли мацу – лепешки из теста, которые едят во время еврейского праздника Песах. Это единственный хлеб, разрешенный к употреблению в этот период. Поэтому профессия мацапека считалась значимой.

Банкоброшник – человек, который отвечал за работу банкоброша – машины в бумагопрядильном производстве, разбивающей массу хлопкового волокна на отдельные, более тонкие жгуты.

Пимокат – так в Сибири называли мастеров по пошиву зимних сапог – пимов. Это сапоги из оленьей шкуры шерстью наружу. Сейчас называются просто обувщиками.

Шорник
– ремесленник, изготавливающий конную упряжь – шоры. По одной версии это наглазники, прикрепленные к уздечке – чтобы лошадь не могла смотреть по сторонам. Другой вариант – часть упряжи, применяемая вместо хомута. Во времена «конного транспорта» шорники были в каждой деревне.

Фонарщик
– и раньше, и сейчас так называли рабочего, который зажигает уличные фонари и следит за их исправностью. С появлением электричества обязанностей у фонарщиков поубавилось: не нужно бегать по улицам со свечкой, карабкаться по лестнице, чтобы зажечь фитили десятков фонарей. Достаточно нажать одну кнопку для включения сети. И само название «фонарщик» уже не в моде – их именуют инженерами сетей или электриками.

Офеня (афеня) – странствующий торговец всякой мелочью: иголками, кольцами-серьгами, бумагой, лубочными картинкам. Прообраз современного менеджера по продажам. История офеней началась в XV веке, когда на Русь переселились греки, промышляющие в основном торговлей. Русские прозвали поселенцев «афинянами» (от города Афины), что постепенно переросло в «офени». Другие названия – коробейник, кантюжник, ходебщик, щепетильник. Спустя век бродячие торговцы возвели себя в ранг «тайного общества»: у них сформировался особый уклад жизни и собственный язык – феня, непонятный для обычных людей. Отсюда и пошло выражение «болтать по фене».

Ямщик – человек, занимающийся грузо- и пассажироперевозками на конных повозках. До распространения железных дорог ямщики были главным средством передвижения. Они возили на дальние расстояния, в другие города.

Медник – медники (другие названия – паяльщик, лудильщик) занимались пайкой из медных сплавов (меди, латуни и бронзы). Позже возникла близкая по направленности профессия сварщик.

 

 

Ответ #2: 20 09 2010, 04:53:18 ( ссылка на этот ответ )

Врач

Врачи в древней Италии появились поздно. В течение долгого времени лечились домашними средствами. Лекарства были под рукой – достаточно было пройти в огород или походить по лугу и лесу. Отваром горлянки (наша тыква древним была неизвестна) укрепляли расшатавшиеся зубы, он же помогал от зубной боли. Раны хорошо смазывать таким снадобьем: возьми горлянку целиком, запеки ее и разотри вместе с гусиным жиром. Если болят ноги, к ним надо прикладывать сырую репу, истолченную вместе с солью. От кашля помогает редька с медом; надо есть ее по утрам натощак. При язвах во рту надо есть лук с хлебом; глаза хорошо натирать луковым соком: зрение становится острее. Отваром красной свеклы моют голову при парше, и это средство очень действительное; сырой свекольный сок помогает от головной боли и головокружения. Если в ушах стоит звон, сок капают в уши, и звон проходит. Прекращается от него и зубная боль. Весной следует есть крапиву: это предохранит на целый год от болезней. Отваром ее лечат кашель и простуду. Настой луковиц лилии на вине помогает при отравлении грибами и от змеиного укуса. Венок из темно-красных левкоев отрезвлял пьяного и прогонял тяжесть в голове. Корень желтого левкоя варили в уксусе и натирались этим при болях в селезенке и при подагре; листья, сваренные с медом, прикладывали к нарывам на голове: они вытягивали гной. Если из носу идет кровь, надо растереть сухую крапиву и засунуть ее в ноздри. Еще лучше натереть ее корень и втягивать этот порошок носом, а при насморке  класть на нос примочки из настойки ее семян на виноградном соке, предварительно уваренном до половины прежнего объема. Луковицы асфодели, сваренные в ячменном отваре, считались превосходным лекарством при чахотке. Больным, ослабевшим после длительной болезни, рекомендовалось давать полбяную кашу с овечьим или козьим молоком и медом. Существовал целый ряд лекарственных настоек. Глисты, например, гнали настойкой гранат на терпком красном вине; прострел лечили можжевеловой настойкой; желудочные заболевания и боли в боку – миртовой. Рецепт лекарства, которым Катон (II в. до н.э.) рекомендовал очищать желудок, стоит привести целиком: "Возьми себе горшок, влей туда шесть секстариев1 воды и положи туда копыто от окорока2. Если у тебя копыта не окажется, возьми кусок ветчины, только совсем не жирной, весом в полфунта3. Когда он начнет увариваться, положи туда два кочешка капусты, две свеклы с ботвой вместе, росток папоротника, немного меркуриевой травы4, два фунта мидии, рыбу головача, скорпиона5, шесть улиток и горсть чечевицы. Все это увари до трех секстариев жидкости. Масла не подбавляй. Возьми секстарий этой жидкости, пока она теплая, подбавь еще один киаф косского вина6, выпей, передохни, потом вторично таким же образом, затем в третий раз: прочистишь себя хорошо. Если захочешь сверх того выпить косского вина с водой, – можно, пей. Любой из названных выше предметов может прочистить желудок. Столько предметов взято затем, чтобы прочистило хорошенько. И снадобье это приятно на вкус".

Лечение не обходилось без заговоров и обрядов. Крапивой можно было вылечить малярию – и терциану, и квартану, привязав больному корень крапивы, вырытой осенью; только, вырывая, надо было сказать, для кого ее предназначают (назвать имя больного, а также имя его отца). Марсы (италийское племя, жившее в Средней Италии) считались специалистами по лечению змеиных укусов, лечили они травами и заговорами.

Вот как лечил вывих Катон: "Если есть какой вывих, то он исправится от такого заговора: возьми себе зеленую тростинку в 4-5 футов7 длины, расколи ее вдоль и пусть два человека держат эти половинки у бедра. Начинай петь: "Motas vaeta daries dardares astataries dissunapiter" – и пой, пока половинки не сойдутся. Размахивай над ними железом. Когда половинки сошлись и одна коснулась другой, возьми их в руку, обрежь слева и справа и привяжи к вывиху или перелому: все заживет. Пой, однако, этот заговор ежедневно и при вывихе, или еще так: "Huat haut haut istasis ardannabou dannaustra"".
Смысл этого магического заклинания можно передать так: "Как половинки расщепленного тростника соприкоснулись одна к другой, так должны соединиться вывихнутые суставы или сломанные кости". Заговор состоит из набора бессмысленных слов, но сопровождается разумным лечением: обрезав расколотую тростинку "справа и слева", т.е. по обе стороны руки, получают шесть крепких шин8, в которые и кладут поврежденный член. Подагру лечили так: следовало натощак трижды девять раз пропеть: "Земля болезнь держи, здоровье здесь подожди в моих ногах", коснуться земли и сплюнуть. Надлежало при этом помянуть мифического героя Тарквену.

Знатоками заговоров, всяких домашних средств и целебных трав часто оказывались почтенные отцы семейств вроде Катона и Сазерны. Катон составил для сына даже лечебник, содержавший перечень средств, которыми старый цензор лечил себя и всех домашних, включая рабов. Важное значение имела, по его словам, и пища: больному давали овощи и мясо разной дичи; особенно полезной считал Катон зайчатину, потому что заячье жаркое наводило на больного сон.

Аптек в Риме не было ни в республиканское время, ни при империи. Травы собирали и сушили дома и дома же приготовляли всякие лекарственные снадобья. Были и особые "фармакополы" (слово греческое, значит "торговцы лекарствами"); люди эти бродили по городам и ярмаркам, предлагали целебные травы, готовили настойки и порошки и слыли отъявленными шарлатанами. Появились они довольно рано; уже Катон говорил о них как о краснобаях-обманщиках, которых можно послушать, но которым ни один больной не позволит лечить себя. Судя по их греческому наименованию, можно думать, что первые фармакополы и были греками, но вскоре появились у них и местные италийские конкуренты. Вели они себя, конечно, так же, как их греческие собратья, о которых кое-какие сведения сохранились в IX книге Феофрастова "Исследования о растениях": старались тоже придать себе больше веса, рассказывали о том, с какими трудностями связано их ремесло, какие опасности угрожают при собирании некоторых трав. Интерес к лекарственным растениям в римском обществе был, конечно, большой. Когда Помпей разбил Митридата, в его руки попало сочинение понтийского царя о лекарственных растениях: Митридату присылали их со всех концов его царства и он составил описание их вида и свойств. Помпей велел перевести эти записки на латинский язык своему отпущеннику Ленею, человеку образованному и знатоку обоих языков. "Таким образом победа Помпея принесла не меньше пользы людям в их частной жизни, чем государству", – заметил по этому поводу Плиний.

А в I в. н.э. в Риме уже существовал небольшой ботанический сад, и его хозяин, Антоний Кастор, великий знаток целебных трав, разводил их здесь во множестве. Плиний знал его уже столетним стариком; он сохранил и память, и умственную свежесть и оставил после себя книгу, которая была одновременно и определителем медицинских растений, и лечебником, излагавшим, какими растениями, в каких случаях и каким образом пользоваться. Судя по книгам Плиния, посвященным медицине, лечение травами и народными средствами прочно держалось в римском обществе и только было усложнено всякими гигиеническими и физиотерапевтическими предписаниями, которые внедрялись греческими врачами, постепенно забравшими в свои руки почти целиком дело врачевания.

Первый врач-профессионал появился в Риме в 219 г. до н.э. Был он греком из Пелопоннеса, звался Архагатом и был специалистом-хирургом, лечившим раны. Приехал он как раз ко времени: надвигалась война с Ганнибалом и практика ему предстояла немалая. Архагата встретили с радостью, дали ему римское гражданство (а римляне на этот дар были скупы) и предоставили ему купленное на государственные деньги помещение, где он лечил бы своих пациентов. Вскоре, однако, способы, которые он применял при лечении, навлекли на него общую ненависть. "Он так жестоко резал и прижигал, – рассказывает Плиний, – что его имя стало обозначением палача; к медицине и ко всем врачам начали относиться с отвращением". Катон противопоставлял прадедовский верный способ лечения смертоубийственным измышлениям чужеземцев. "Считай, что слова мои пророческие..., – писал он сыну, – греки дали друг другу клятву погубить своим лечением всех варваров; этим именно они у нас и занимаются и за это берут деньги, – иначе им не стали бы верить и не так легко было бы им изничтожить нас. Варварами они ведь нас называют... Я накладываю тебе запрещение на врачей".

Слова эти прозвучали впустую. Греческих врачей в Риме все прибывает; встречают их приветливо, и пришельцы отнюдь не стремятся "изничтожать" заболевших варваров. Плиний Старший, прочно усвоивший себе позу изобличителя современности, рассказывая о врачах, постарался стать на стезю, проложенную Катоном. Его все возмущает во врачебной среде: и отсутствие единого направления в медицине, и споры разных медицинских школ, резко расходившихся между собой в методах лечения, и даже большие состояния, нажитые некоторыми врачами. Он сердится на легковерие римлян, которые доверчиво полагаются на греческих врачей и пренебрегают лечением, если врач говорит на их родном, понятном им языке. Он с удовольствием обвиняет огулом врачей в шарлатанстве: "все они придумывают новинки, чтобы создать себе имя, и сразу же начинают торг нашей жизнью; этим объясняются и жалкие споры у постели больного, когда ни один врач не согласится с другим, чтобы не показаться его приспешником. Поэтому на одном памятнике и появилась мрачная надпись: "Я умер потому, что меня лечило множество врачей"". Нельзя сказать, чтобы в этих горьких словах не было вовсе правды. Дело в том, что в древней Италии каждый мог объявить себя врачом, как мог объявить и учителем: от "врача" не требовалось никаких свидетельств, его не подвергали никакому экзамену. Только когда появилась официальная должность городского врача – а появилась она поздно, лишь во II в. н.э., – человек, избранный городом на это место, должен был доказать свою пригодность перед комиссией, составленной из врачей, знания и опытность которых были доказаны их долголетней и успешной практикой. Частным врачом мог заявить себя каждый. В одной басне Федра рассказывается, как незадачливый сапожник решает оставить колодки и шило и заняться врачебной деятельностью; его многоречивость убеждает людей, что он в медицине понимает больше, чем в сапожном ремесле. "Кто из врачей красноречивее, – утверждает Плиний, – тот и распоряжается нашей жизнью". Плохому врачу не грозило наказания: "они учатся на нашем несчастье и ставят на нас опыты, кончающиеся смертью; и только врач, убив человека, пользуется совершенной безнаказанностью".

Не следует, однако, безоговорочно доверять Плинию и думать, что все врачи I-II вв. н.э. были невежественными корыстолюбцами и бесстыдными болтунами. Среди них есть люди основательного философского образования, которое освещает и приводит в систему их медицинские познания. Они обладают всей полнотой тогдашней науки о врачевании; мало того – медицина является для них областью наблюдений, опытов, размышлений; они работают в этой области, пишут по вопросам диагностики, терапии, диететики (в широком значении этого слова), собирают около себя толпу учеников и становятся иногда основателями новой медицинской школы. В римском свете они свои люди; они приняты в первых домах столицы; для них распахнуты двери императорского дворца. Искусные врачеватели, знатоки человеческого сердца, они умело сочетают жесткую требовательность в главном с ласковой снисходительностью к безобидным прихотям своих больных. Твердой рукой ведут они их к выздоровлению, если оно вообще возможно, и кажутся иногда благодарным и растроганным пациентам посланниками неба. Память об этих медицинских светилах сохраняется в ряде поколений; врачи позднейших времен страницами делают выписки из их книг. Себя обычно эти люди не забывают, и у Плиния сохранились сведения о накопленных ими иногда миллионных богатствах.

Представители этой врачебной аристократии далеки от "простых людей"; чтобы встретить "простого" врача, надо далеко уйти от этих светил медицинского мира. Тогда отчетливо выступят черты иного облика. Врач, о котором сейчас и пойдет речь, это действительно "простой человек", занимающий в обществе весьма скромное место. Он не пишет книг, к нему не стекаются любознательные юноши; он лечит бедняков и рабов – сам часто бедняк и часто сам раб. Иногда он и умирает рабом; иногда выходит на свободу по милости господина или же за деньги, которые удалось собрать на выкуп. Его жизнь и работа проходят тихо и незаметно среди таких же незаметных и неизвестных простецов; сведений об этих врачах напрасно было бы искать у Плиния и других современных им писателей. Единственным источником, откуда мы можем узнать кое-что об их жизни, являются надгробные надписи. Надписи эти составлены в выражениях стандартных; биографических подробностей ждать от них нечего; они в равной мере скупы и на конкретные сведения, и на взрывы чувств. Кое-что все-таки из них можно извлечь, а так как это "кое-что" – единственное, чем мы располагаем, то только и остается подбирать эти жалкие обломки биографий, которые, вероятно, бывали иногда интереснее любого романа приключений.

Первое, что бросается в глаза при самом беглом чтении этих надписей: ни в Риме, ни в других городах Италии врачей-римлян почти нет. Эвмелы, Никероты, Дорифоры: одно за другим мелькают греческие имена – сплошь греки, вероятно, выходцы с эллинистического Востока. Кое-кто из этих греков – рабы: признаком рабского состояния служит наличие одного единственного имени, к которому в родительном падеже присоединяется имя господина (Тиранн, раб Ливии; Филет, раб Марцеллы, и пр.). Люди, носящие тройное имя, причем буква l (libertus – отпущенник) отсутствует, – несомненно люди свободные, но их греческие собственные имена (Памфил, Эвксин, Менандр и т.п.) свидетельствуют о том, что они сыновья отпущенников, а в некоторых случаях, может быть, и сами отпущенники, но только упомянуть об этом забыла дружеская рука, которая хотела увековечить в надписи память почившего. И, наконец, имеется ряд надписей, в которых принадлежность врача к отпущенникам признана и засвидетельствована присоединением [с.39] к имени покойного буквы l. Таким образом, перед нами проходит три категории врачей: рабы, отпущенники и свободные. Присмотримся к каждой из этих групп в отдельности.

Надписи, имеющиеся в нашем распоряжении, позволяют судить только об имущественном и семейном положении "простых" врачей. Нечего ожидать, конечно, что мы сможем определить их состояние в точных цифрах. Можно сказать только, что были врачи состоятельные, были обладавшие достатком средним, были и вовсе бедняки. Мы найдем эти группы и среди свободных, и среди отпущенников, и среди рабов.

Раб не мог иметь никакой собственности. Так гласил закон, но живая жизнь часто ломает, безмолвно и незаметно, юридические нормы. Фактически у раба бывало имущество, и хозяин на это имущество руки не накладывал. У нас есть надписи, из которых ясно, что раб-врач далеко не всегда был бедняком. Келад, раб Антонии, жены Друза Старшего, заказал надгробие "Христе, подруге по рабству и жене"; Гила, врач бегового общества, устраивавшего конские состязания, изготовил еще при жизни "себе и костям своим" огромную мраморную плиту; Кассий, "врач, раб цезаря нашего" (Траяна), располагал большими средствами и оставил жене своей и отпущенников, и отпущенниц. Фирий, раб императора Тита, "чтивший родителей своих", которые и поставили ему памятник, выражал, надо думать, свое "почтение" в действиях, сопряженных с расходами. Зосима, раб отпущенника Гимна, смог купить себе "наместницу". Отметим, что из пяти "состоятельных" рабов трое принадлежат императорскому дому. Надо полагать, что в дворцовом ведомстве рабам вообще жилось привольнее, чем в любом другом месте, и возможностей скопить и сберечь накопленное было больше. Вряд ли случайно то обстоятельство, что крепким достатком обзавелись преимущественно императорские отпущенники. Мы знаем семь богатых врачей отпущенников, из них только двое отпущены частными лицами, остальные пятеро вышли на свободу из дворца; у Гагна, отпущенника кого-то из Флавиев, ко дню смерти были уже отпущенники; Аминта, отпущенник Адриана, заказывает мраморное надгробие "себе, супруге, детям, отпущенникам и отпущенницам"; отпущенники и отпущенницы поминаются в надписях Епафродита и Агафемера, двух других отпущенников Адриана, равно как и в надписи Евтиха, бывшего Неронова раба. Три из этих надписей – к ним можно прибавить и четвертую надпись Гостия Памфила – были заказаны главой семьи еще при жизни его. Это итог тем человеческим отношениям, которые он сумел завязать в своей жизни: жена, дети, рабы, которым он вернул свободу. В надгробиях, поставленных вдовами, все равно, были они замужем за отпущенником или за человеком свободным, отпущенники обычно не упоминаются. Не успел ли еще приобрести себе рабов врач? Вряд ли. Ему, как это видно из некоторых надписей, шел уже пятый десяток. Вероятнее, что жена, обычно тоже отпущенница, расчетливая скопидомка, оставшись без мужа, вовсе не торопилась с отпуском рабов на волю. Без средств эти женщины отнюдь не оставались: они не размахиваются на такие огромные и дорогие усыпальницы, какие, например, соорудили себе при жизни Гостий Памфил или Каскеллий Гемин, но они могут почтить память мужа надгробным алтарем, мраморным памятником или по крайней мере мраморной плитой. И надпись, которую они велят вырезать, обычно стандартная – ставит такая-то "супругу достойнейшему, себе, своим близким и потомству их" – говорит о спокойной уверенности в завтрашнем дне, которая дается годами достатка и независимости. И если в надписи Алкимиана, отпущенного кем-то из Флавиев, и Афинодора, отпущенного Клавдием или Нероном (обе сделаны вдовами), отпущенники не упоминаются, это вовсе не значит, что у них не было рабов и что оба эти врача были бедняками. Относительно Алкимиана, главного врача императорских рабов, можно прямо утверждать, что он был человеком со средствами. Задержимся несколько на организации врачебного дела в императорском хозяйстве. Рабское многолюдье этого хозяйства обслуживалось множеством врачей, разделенных на десятки – декурии, во главе которых стояли "десятники" – декурионы; над всеми врачами был поставлен, говоря нашим языком, "главный врач"; в состав декурии входили и отпущенники, и рабы; декурионы и "главврачи", известные нам, были свободными людьми или отпущенниками. Во врачебном придворном мире представлены (не считая терапевтов) три специальности: хирурги, врачи по глазным и по ушным болезням. Врачу-терапевту отводился свой участок работы: Гимений, отпущенник Клавдия, лечил библиотечных работников; уже упоминавшийся Агафемер обслуживал театральный технический персонал; Евтих, отпущенник Нерона, был приставлен к гладиаторской "Утренней школе", и там же работал хирургом отпущенник Адриана, Элий Асклепиад.

Надписи сохранили нам имена двух "главных врачей": Ореста, отпущенника Ливии, жены Августа, о котором нам ничего неизвестно, и упомянутого уже Алкимиана, на могиле которого вдова воздвигла алтарь. Известны и два декуриона: Сперат, отпущенник Ливии, который поставил "по любви" погребальную урну "своему Полидевку", и Марк Ливий Беф – на нем стоит задержаться. Надписи с его именем найдены в колумбарии Ливии; администрация императорского колумбария ставила, конечно, на надгробных дощечках звание покойного в строгом соответствии с действительностью. Так как при имени Бефа нет буквы l, это значит, что он родился свободным человеком. Его второе имя "Ливий" указывает, однако, на рабский корень: отец его был рабом императорского дома, а потом отпущенником. Очень возможно, что отец был тоже врачом. Сын оперился; он приобретает в колумбарии "место" для своего друга, Сперата; у него есть отпущенница Иола; он не простой врач, а декурион. Он не уходит с дворцовой службы: может быть, мы имеем здесь пример наследования должности.

* doctor.jpg

(24.26 Кб, 300x401 - просмотрено 1920 раз.)

 

 

Ответ #3: 20 09 2010, 04:54:38 ( ссылка на этот ответ )

Врач (окончание)

Перейдем к врачам свободным. По состоятельности эти врачи, сыновья отпущенников, родившиеся свободными, уступают – и значительно уступают – врачам-отпущенникам. Отпущенники Гостий Памфил, Аминта, Агафемер, Евтих ставят памятники своей семье и своим отпущенникам; свободного Теренция Писта, дожившего почти до 90 лет, и жену его хоронит супружеская пара, его отпущенники; Тиберия Клавдия Бласта – его отпущенница. Только усыпальница Аллия Памфила (25x25 фт) может поспорить с усыпальницами отпущенников – Каскеллия Гемина (20x25 фт) и Гостия Памфила (13x24); у остальных свободных они значительно скромнее (14x14 – у М. Юлия Секунда; 10x6 – у Кв. Фабия Келада; 7x8 – у Л. Офиллия Юкунда). Только трое из свободных врачей говорят о рабах и отпущенниках (и то Т. Флавий Целий – об отпущенниках своих двух сыновей); у остальных – один отпущенник [с.42] или одна отпущенница, она же и жена; много, если отпущенников двое. Как объяснить это явление? Случайностью в нахождении надписей? Тем, что отцам этих людей не удалось поставить сыновей на ноги и заложить крепкий фундамент, на котором сыновьям уже просто было строить собственное благополучие? То и другое возможно, как возможно и третье объяснение: сыновья, выросшие в понятиях и чувствах свободного человека, утратили цепкую, жадную и беззастенчивую энергию отцов, которая знай ломила к намеченной цели, не оглядываясь ни направо, ни налево, только бы ухватить жирный кусок и прочно осесть на теплом местечке. Рабская жизнь, безжалостная и бесправная, не обстругала жестоким своим рубанком их сердец; они стали, может быть, ленивее, но стали и щедрее, и милостивее, и человечнее. Знаменательно, что только среди этих свободных оказались такие, которые оставили благодарную память в сердцах людей, чья жизнь и чье счастье были целиком в их руках. "Самому лучшему патрону" пишут отпущенники Теренция Писта, поставившие ему мраморный памятник; Клавдий Геракл кладет мраморную плиту своему патрону, Клавдию Деметрию, "по любви к нему и за его заслуги"; Юлия Розиана Аполлинария не забыли два его отпущенника; Клавдия Алкима его отпущенница Реститута называет "добрым патроном и достойным руководителем".

Есть надписи – их немало, – которые в большинстве можно считать надписями на могилах бедняков: тут будут и рабы, и отпущенники, и свободные. Над нишами, где стояли сосуды с пеплом умерших, помещены маленькие таблички, на которых означено только имя умершего. Ставила их или администрация колумбария, принадлежавшего тому дому, где покойный был рабом или отпущенником, или погребальная коллегия, в которой он состоял членом; очень редко кто-либо из близких, назвавших свое имя. Бедностью и одиночеством дышит от этих табличек; сколько горечи бывает скрыто за этими протокольными – сухими, короткими строчками! "Квинт Граний, врач 80 лет. Поставил Карп, раб Фульвия". Никого родного; глубокая беспомощная старость; бедность, граничащая с нищетой; хоронит чужой раб. Что связывало этих людей? Вылечил его когда-то Граний? Оказал какое-то благодеяние? Был просто добр и ласков к "говорящему орудию"?

Значительная часть наших "простых" врачей – люди женатые и семейные; холостяков немного. Одиночество и бедность идут рука об руку; в тех табличках, о которых только что говорилось, никогда не упоминается ни жена, ни дети. По всей вероятности, врач обзаводился семьей уже тогда, когда чувствовал, что положение его твердо и обеспечено; бедняк и неудачник не женится.

Жены врачей – по национальности гречанки (Хреста, Мосхида, Ника, Глафира, Мирина, Фиамида и т.д. и т.д.), по социальному происхождению отпущенницы, иногда даже рабыни. Случается, что врач женится на собственной отпущеннице; императорские отпущенники находят себе жен обычно в дворцовом же мире: Афинодор, которого еще мальчиком освободил Нерон, уже пожилым человеком женился на отпущеннице Траяна; Элий Аминта женат на Элии Иексе, а Элий Агафемер – на Элии Иорте: обе пары – отпущенники Адриана. Кассий, раб Траяна, женился на его отпущеннице Ульпии Сабине; отпущенник Адриана Эпафродит взял в жены Никополиду, "рабыню Цезаря нашего". Домашний круг врачей частных лиц был, конечно, не так широк, и врачи, их отпущенники, ищут себе жен на стороне: Памфил, отпущенник Гостия, женат на Гельпии, отпущеннице М. Гимнина; Дионисий, отпущенник Т. Кокцея, – на Фиамиде, отпущеннице Гн. Помпония; Авл Валерий Памфил взял в жены Скантию Юкунду, "отпущенницу двух Гаев".

Далеко, однако, не все надписи упоминают о социальном положении жены. Клавдий Гименей, отпущенник императора Клавдия, был женат на Клавдии Евтихии, которую он называет "святой, достойной супругой". Нет сомнения, что она отпущенница, но надпись об этом молчит. Уже упомянутые нами Элий Аминта и Элий Агафемер забывают упомянуть звание своих жен. Гостий Памфил, отпущенник Гостия, поставил большую усыпальницу "себе, Гельпии, отпущеннице М. Гимнина, всем отпущенникам и отпущенницам и потомству их". Эта Гельпия, выделенная из семьи всех отпущенников, занимала, конечно, особое место в доме, но Памфил не хочет назвать ее своей женой. Каскеллий Гемин Марион, соорудивший огромную усыпальницу себе и Каскеллии Смирне, отпущеннице, вероятно, его же хозяина, не обмолвился и словом о союзе, их связывавшем. Есть, правда, две надписи, где врач говорит о том, что его жена – отпущенница, но в обоих случаях – это его собственная отпущенница: сладко чувствовать себя человеком не только свободным, но имеющим власть даровать свободу другому. Вообще же мужьям как-то неловко, что они женаты на отпущенницах. И тут мы подходим к очень интересному вопросу о том, как относилось к врачу общество, в котором он жил. Оно ставило его невысоко. Раб, будь он и прекрасным лекарем, все равно оставался рабом и из прочего рабского окружения его не выделяли: в колумбарии Ливии врач Тиранн покоился рядом с рабом, который ведал гардеробом; места врача Гигина и швеи Каллитихи оказались рядом. Врач Зосима выдал свою родственницу за раба; врач Келад женат на рабыне. Врач-отпущенник, "вчерашний раб", особого уважения к себе тоже не внушал. И сам он не чуждается рабского общества: ближайшими друзьями врача Атимета были рабы; Эпафродит, человек, которому поручено следить за здоровьем наследников престола, женится на рабыне, пусть "Цезаря нашего", но все равно рабыне. Естественно, что в сердцах этих людей занозой сидит память об их рабском происхождении. Как они радовались, когда след этого прошлого оказывался дочиста стертым! "Гай Цецилий Аквила, сын Гая, Сабинской трибы" – отец умершего, Гай Цецилий Диет, сын отпущенника, полностью выписал имя покойного сына: настоящий римлянин! деда-раба как и не было. "Марк Юний, сын М. Зенодора, Корнелиевой трибы" – чужие люди, хоронившие бедного одинокого врача-массажиста, явно грека по происхождению, все-таки не забыли упомянуть его римское гражданство. На какие хитрости отпущенник-врач ни пускается, чтобы убедить окружающий мир в том, что он коренной римлянин! "Клавдии Глафире, достойной жене, поставил Ти Клавдий, сын Лета, прозвищем Лет" – на этой надписи стоит остановиться. Наличие прозвища указывает на II в.; и первое, и второе имя – ведут в I в. Надо полагать, что дед или прадед нашего Лета получил свободу от кого-то из Клавдиев, может быть, был императорским отпущенником. Его собственное имя было, конечно, Hilarus (греческое hilaros, "веселый"), но внук перевел его на латинский язык – прочь это ненавистное, греческое имя, неопровержимо изобличающее рабский корень! "Ти. Клавдий, сын Лета, Лет" совсем по-римски: одни латинские слова. И в той среде, где живет и действует Лет, кому известно, что собственного римского имени "Лет" нет и не было и что его именная формула отнюдь не соответствует формуле подлинного римского имени. Марк Ацилий Потин переделал свое греческое прозвище Potheinos на латинский лад: Potinus. Он скончался в Афинах, но его отпущенник Ахиллей, несомненный грек, пишет надгробную надпись по-латыни. Грек происхождением, Потин в центре эллинской культуры настаивает на том, что он римлянин. Любопытна эпитафия из колумбария, где хоронили рабов и отпущенников богатого и знатного рода Статилиев Тавров. Эпитафия эта вырезана на надгробии двух маленьких детей врача Люсы, видимо, раба. Своему сыну он дал чисто римское имя Грат, думается, с расчетом, что когда его, Люсу, отпустят на волю, имя сына будет звучать совсем по-римски: Тавр Статилий Грат. Для дочери это не так важно; ее можно назвать родным греческим словом: пусть будет Spude.

Большинство надгробий поставлено или мужем-врачом жене и другим членам семьи, или мужу-врачу его женой. Редко заботу вдовы о могиле почившего разделяют дети: может быть, они еще совсем малы; может быть, судьба забросила их так далеко, что они и не знают о смерти отца. Надгробий, поставленных родителями сыну, мало, и это вполне естественно. Имеется три надписи, поставленных братьями (две – совместно со вдовами покойных). Одна из них очень интересна потому, что позволяет заглянуть в жизнь рабской семьи, из которой вышли оба брата; оба, по-видимому, врачи. Гласит она так: "Л. Лелий Сальвий, отпущенник Лелия Церена, врач, прожил 31 год. Брат, Сект Апулей Сотер, поставил на свои средства". Второе имя отпущенника – это всегда родовое имя хозяина, отпустившего на волю своего раба. Хозяин Сальвия принадлежал к роду Лелиев; брат Сальвия, Сотер, при имени которого слово "отпущенник" не стоит, родился свободным от отца, которого освободил хозяин из рода Апулеев. Сальвия, видимо, когда отец еще был рабом, продали Лелиям, в доме которых он и получил свободу.

Как лечили эти люди и где получили они свое медицинское образование?

Среди врачей, практиковавших в пестром мире столичной и италийской бедноты, были, конечно, как и среди модных врачей высшего света, шарлатаны и даже преступники. Сапожник Федра, о котором упомянуто было выше, лечил, конечно, плохо. Есть одна надпись с очень знаменательными словами: "Я прославлен искусством, которое еще облагородила моя честность". Честность, видимо, не всегда сочеталась с профессией врача. Цицерон бросил одному подсудимому обвинение в том, что отец его уморил ряд лиц, ему неугодных, с помощью врача. Бабка обвиняемого отказалась лечиться у этого врача, потому что "от его лечения она потеряла всех своих". Можно думать, однако, что большинство врачей лечило хорошо и добросовестно; иначе трудно объяснить, откуда у них тот достаток, о котором неоспоримо свидетельствуют надписи. Чтобы обеспечить себе практику, врач должен был относиться к больному с величайшим вниманием, просиживать над ним часами, ломая голову на тем, как поставить его на ноги. Он создавал свое благосостояние действительно "трудом и заботой". Если он не сумел справиться с болезнью и неудачи постигали его и раз, и другой, и третий, то к нему переставали обращаться, и призрак голодной жизни становился для него ощутительно-грозным. Трудно представить себе работу более нервную и жизнь более беспокойную, чем жизнь врача, и не только начинающего. Уже создав себе добрую славу, он не смел успокоиться и считать свое положение прочным: несколько промахов, какая-то небрежность, подмеченная больным или его семьей, – и репутация его рушилась. Чтобы жить и утвердиться в жизни врачу, надо было стать хорошим врачом, и у нас есть надписи, свидетельствующие о хорошем лечении: "врачу за его заслуги"; "врачу Евтихиону в память его заслуг"; "Евтиху, отпущеннику и врачу достойнейшему".

Мы ничего не знаем о том, как и чем лечили эти "достойнейшие врачи", но можно думать, что они в значительной степени пользовались домашними средствами, отварами и настойками, давно принятыми в народной медицине. Нечего было пускать пыль в глаза бедному ремесленнику, лежавшему в жалкой каморке за своей мастерской, предписывая ему всякие заморские и дорогие средства: у больного не было на них денег. А такие лекарства, как свекольный или редечный сок и настойки на гранатах или на ягодах черного мирта были вполне доступны и весьма эффективны.

Где и как обучался врач, раб или отпущенник, у кого приобретал он медицинские знания? Государственное обучение медицине началось только с III в. н.э., до этого времени обучение было частным и бесконтрольным. Опытный врач окружал себя учениками и помощниками, которые сопровождали его при посещении больных и которых он наставлял во врачебном деле преимущественно на практике. Марциал в шутку писал, что, когда он слегка занемог и его пришел навестить врач Симмах, то после того как его перещупали все его ученики, от прикосновения сотни ледяных рук он схватил настоящую простуду. Среди учеников Симмаха были несомненно и рабы: хозяин, заметив среди своих рабов способного и грамотного юношу, посылал его в науку к кому-нибудь из знакомых врачей. Какой доход приносил иногда хозяину обучавшийся медицине раб, можно судить по тому, что Эрот Мерула, глазной врач в маленьком городке, откупился на свободу за 50 тыс. сестерций. Иногда врач, опытный и состоятельный, намечал себе ученика среди своих рабов; может быть, благодарные надписи патронам-благодетелям, приведенные выше, были сделаны именно учениками. Часты были случаи, когда отец-врач учил сына своему искусству, заставляя его помогать при лечении больных. Наследование сыном профессии отца – дело обычное и естественное; легко представить себе существование семей, где медицинские знания передавались по наследству.

Врач, поселившись в определенном районе, пользовал главным образом население этого района: при огромности Рима и отсутствии средств сообщения, доступных людям небогатым, это было вполне естественно. Тут его все знали: Гемеллину достаточно было написать на ошейнике, который он надел на своего однажды сбежавшего раба "отведи меня на Широкую улицу к врачу Гемеллину" – каждому на Широкой было известно, где живет Гемеллин. Бывали случаи, что врач решал поискать счастья не на одном месте, а странствуя по округе. Иногда он оседал где-нибудь на более длительное время, и тогда окрестные усадьбы торопились сговориться с ним и заключить договор относительно оказания врачебной помощи.

В заключение остается сказать еще об одной группе врачей. Это не римские граждане и не отпущенники: у них нет тройного имени и нет отметки lib; они не рабы: при имени их не стоит имени хозяина. Имена у них, как и следовало ожидать, сплошь греческие: Фирс, Атимет, Евтихион, Никерот и т.д. Из 12 человек, относящихся к этой категории, только трое женатых; ни о каком состоянии у них речи нет, они не успели его составить, не успели ни создать себе положения, ни обзавестись семьей. Да и когда было! Фазис умер 17 лет, Менандр – 21 года, Египта похоронила мать. По всей вероятности, мы имеем дело с юношами-греками, которые приехали в Рим, слепивший молодежь всего мира видениями богатства и славы. Одинокие, без средств, без покровителей, с дружескими связями только среди своих и самое большее – среди дворцовых рабов, они нашли в Риме только смерть, часто преждевременную.

Если от врачей, которые жили и практиковали в Риме, мы перейдем к их собратьям, рассеянным по разным – большим и малым – городам древней Италии, то по первому взгляду все окажется знакомым: опять почти сплошь греческие имена; опять врачи-отпущенники или их сыновья, уже свободные, но еще не получившие римского гражданства. Имущественное положение их, как правило, неплохое, бедняков среди них мы видим мало. Врачи посвящают в дар богам кто алтарь, кто статую (Арий Келад даже заново отремонтировал обветшавший храм Марса), строят себе усыпальницы, иногда очень большие (у Авфестия Сотера, например, – 20x30 м). Ацилий Потин смог предпринять далекое путешествие из Бононии в Афины. Врачи, получившие звание севиров, делали обязательно некоторый взнос в благодарность за оказанную им честь; сумма взноса не была определена, но приличие требовало, чтобы новый севир внес достаточно; севиров среди провинциальных врачей мы видим восемь. Л. Вафр Никифор, врач из Сассины, был патроном местной коллегии мастеров и продавцов различной одежды – такое положение мог занять только человек со средствами. Были среди врачей и настоящие богачи. Эрот Мерула, глазной врач из Асизия, оставил после себя капитал в 800 тыс. сестерций. Все это люди I-II вв. н.э. В начале III в. в Беневенте городской врач Л. Стей Рутилий Манилий вступил в сословие всадников, т.е. располагал цензом в 400 тыс. сестерций, которые, надо думать, были только частью его богатства. Стоит задержаться на семье этого человека. Перед нами проходят три его поколения: дед, сын и внук. Дед, Л. Стей Евтих, – явный грек и, по всей вероятности, отпущенник; сын, упомянутый выше, Л. Стей Манилий, – городской врач и римский всадник; внук, сын Манилия, Скратей Манилиан, – полноправный римский гражданин, зачисленный в Стеллатинскую трибу, избирается на высшую муниципальную должность в родном городе. Он получает звание praetor cerialis и по этому поводу щедро одаривает сограждан – "разбрасывает тессеры", особые марки, по которым граждане получают золотые монеты, серебряную и бронзовую посуду, одежду и прочее; подобные раздачи были возможны, конечно, только при большом богатстве.

Мы говорили уже об отношении римского общества к врачам. Их уважали и ценили иногда как врачей и презирали всегда и как вчерашних рабов, и как "голодных гречат". Достаточно бегло просмотреть сочинения писателей того времени, чтобы убедиться, какой запас презрения накопил у себя в душе искони свободный римлянин против "ахейского сброда", причем это презрение он не стеснялся рассыпать щедро и в самых разнообразных формах – от яростно-гневного обличения у Ювенала до веселых и язвительных насмешек у Петрония и Марциала. Можно было, получив свободу, заказать свою статую в тоге, можно было изощряться в переделке своего имени на римский лад, но клеймо недавнего рабства и чужеземного происхождения не смывалось так легко. Чтобы свести его, требовалось войти в некое дело общегосударственного значения, участие в котором равняло бы всех, независимо от социального происхождения и национальной принадлежности. Пришельцы и бывшие рабы нашли себе это дело, обнаружив в его выборе незаурядную проницательность деловых людей: они пристроились к культу императора и создали севират и коллегию августалов. Коллегия эта, помимо своего политического значения, сыграла огромную роль в деле выработки нового общественного самосознания. Недавний раб, уроженец какого-то азийского захолустья, приобщенный к культу, который был утверждением не только императорской власти, но и римского единства, поднимался в собственных глазах: он оказывался одним из тех, кто утверждал эту власть и поддерживал это единство в такой же мере, как любой сенатор и коренной римлянин. На чужака начинают смотреть как на своего, и – что, пожалуй, важнее – чужак начинает чувствовать себя своим.

Вся эта переработка не столько даже мыслей, сколько общественных настроений происходила медленно. Эта перемена яснее улавливается в маленьких италийских городках, где было меньше римской спеси, а жизнь была проще и тише и ближе сталкивала людей. И тут в привычной жизни врачей появляется совершенно новая черта, которой мы не видели в Риме: это участие врача в общественной жизни города. В Остии устройство и архитектурное обрамление перекрестка берут на себя дуовиры и цензор – иначе говоря, верхи муниципальной знати – и несколько отпущенников, в том числе Д. Цецилий Никий, врач, отпущенник двух Децимов (перекрестки были как раз тем местом, где наряду с Ларами почитался и гений Августа). В Азизии упомянутый уже Эрот Мерула, отпущенник и севир, украшает статуями храм Геркулеса и замащивает улицы. В Беневенте врач Навзеллий Виталис, августал, не только украсил в своем квартале перекресток портиком, но и распорядился, чтобы из его капитала ежегодно выдавалось по 600 сестерций на празднование дня рождения его сына, офицера римской армии. Все эти люди живут общей жизнью с гражданами того города, куда они пришли, может быть, еще рабами. Теперь они заботятся о своем городе и украшают свой город. И себя эти люди начинают чувствовать иначе: перестают стесняться того, что они отпущенники; к ним начинают относиться как к равным. Руфрий Фавст и Нумиторий Асклепиад, оба севиры и оба отпущенники, женаты на римских гражданках. Педаний Руф, коренной италиец, судя по имени, называет своим другом врача Элия Сабиниана, августала, т.е. вольноотпущенника. Г. Феретрий Муска, сын Тита, ставит памятник отпущеннику Ветулену Серапиону, "врачу и другу". И когда севир Пупий Ментор, отпущенник, велит изобразить себя в римской тоге, то это символически выражает и его собственное убеждение в том, что он имеет право произнести торжественную и гордую формулу "я – римский гражданин", и признание окружающим обществом этого права.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Секстарий равен 0.547 л.
2. Копыта от окорока в древней Италии не отрубали.
3. Римский фунт равен 327 гр.
4. Трава эта и посейчас называется в ботанике "Меркуриевой".
5. Что разумел Катон под "скорпионом", морскую рыбу, известную под этим именем, или колючее растение, называвшееся так же, неизвестно.
6. Киаф равен почти 0.05 л. Косским вином называлось вино, приготовленное следующим образом: виноград, подавив его руками, клали в морскую воду, чтобы он ею пропитался. Потом этот виноград выжимали; полученное вино и было "косским".
7. Римский фут равен 29.57 см.
8. Тростник, который имеет в виду Катон, это длинный толстый тростник, употреблявшийся для подпорок в виноградниках, для обиванья маслин и для удилищ.

 

 

Ответ #4: 20 09 2010, 05:26:24 ( ссылка на этот ответ )

Учитель начальной школы в древней Италии

Древняя Италия была страной грамотной. Трудно сказать, с какого времени грамотность стала достоянием широких слоев населения, но уже в половине II в. до н.э. пароль в армии передавался не устно, а письменно: солдаты, тысячи тысяч крестьянских сыновей, умели читать. Пройдут столетия – и маленькие Помпеи подтвердят, что искусством чтения и письма владеют люди, отнюдь не принадлежащие к богатым и знатным верхам. Те, кто испещрил надписями стены помпейских зданий, всех тайн орфографии не постигли: они делают ошибки, пропускают буквы. Велика беда! Написать свое имя, нацарапать врезавшееся в память двустишие или собственный насмешливый стишок, подразнить веселой шуткой приятеля или послать ему привет – все это они могут, на все это у них хватает умения: они ведь кончили начальную школу.

У нас есть достаточно сведений для характеристики римской школы, средней и высшей: о ней многое рассказали и Квинтилиан, и Светоний, и Сенека-отец. Превосходные работы о ней написаны на Западе. Римскую школу грамоты не удостоили вниманием ни ее современники, ни новейшие исследователи. А она его заслуживает уже потому, что это была единственная школа, доступная бедным слоям населения, единственная, куда они посылали своих сыновей и дочерей (в начальной школе обучение совместное), чтобы они взошли на ту первую ступеньку к мудрости, которой, по словам старинной русской пословицы, является азбука.

Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету – и вовсе никакого. Он не имеет права называться "профессором" – это титул преподавателей средней и высшей школы ("грамматиков" и "риторов") – он всего-навсего "школьный наставник"; он не смеет сидеть в просторном кресле с высокой спинкой (кафедра) – оно предназначено только для грамматиков и риторов; императоры даруют "профессорам" большие привилегии – о "школьном учителе" они и не вспоминают. Затруднений ему, правда, не чинят: он не должен ни у кого спрашивать разрешения открыть школу, никому не должен представлять отчетов о ведении школьного дела; никто не присылает ему ни указов, ни распоряжений. Свобода у него полная – и открыть школу где угодно, и преподавать как хочешь, и умирать с голоду, если не хватит средств и способностей отвести от себя эту, по словам Гезиода, "жалостнейшую смерть".

На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу – все-таки какой-то заработок.

Будущий учитель заранее должен обеспечить себе контингент учащихся. Он выискивает место, где много детворы школьного возраста и нет поблизости школы, с которой пришлось бы вступать в соперничество; знакомится с родителями и старается, конечно, ослепить их блеском своих знаний и своего педагогического умения. Сделать это нетрудно: многого от него не требуют, пусть только выучит детей читать, писать и считать – хватит! И учитель пускается на поиски помещения для своей школы.

Так как средства его весьма ограничены, то хорошей, просторной и светлой комнаты он и не ищет. Его вполне удовлетворит какой-нибудь сарайчик, дощатый чулан, полутемная мастерская, которую не захотел снять ни один ремесленник, а то и просто навес над пустующим хлевом. Иногда у него нет денег и на такое помещение, и он  устраивается со своими учениками на открытом воздухе, где-нибудь под портиком форума, и только отгородит грубым широким полотнищем своих питомцев от веселой и шумной уличной пестроты. Приобретет он еще несколько табуреток или скамеек для учеников (дети пишут, держа письменные принадлежности на коленях, – столов не нужно) и стул для себя – вот "школа" и оборудована.

Нам трудно даже представить, насколько античная школа была бедна учебными пособиями: нет букварей, нет прописей, отсутствует привычная для нас большая классная доска; книги, которые к концу I в. н.э. сильно подешевеют, для бедняков, чьи дети ходят в начальную школу, останутся дорогой вещью. Первое время и ученики, и учителя обходятся без всяких пособий, учитель заставляет своих питомцев выучивать с голоса названия букв a, b, c – ученики дружным хором повторяют за ним эти названия, и так длится из урока в урок, пока все и каждый не вытвердят алфавит от a до z. Только тогда учитель начинал показывать самые буквы, приучая связывать заученные названия с определенным начертанием. Он приносил в класс большую дощечку, покрытую тонким слоем воска, вешал ее на стенку и острым железным грифелем (стилем) писал на ней буквы, сообщая ученикам: "это a, это b", и класс дружно вопил за ним: "a, b". Иногда в распоряжении учителя бывал набор букв, вырезанных из дерева или из дешевой кости; он поднимал одну букву за другой и учил детей азбуке с помощью этого подвижного алфавита. Школьники на этой стадии обучения должны были запастись навощенными дощечками и стилем – железной или костяной палочкой, одним концом которой, острым, писали, другим, тупым, стирали написанное. Дощечки по виду и оформлению совершенно напоминали грифельные доски, которые еще в начале нынешнего столетия были в употреблении у всех учившихся грамоте: небольшая деревянная дощечка в деревянной же рамке, покрытая слоем воска, который сверху обычно закрашивали черной краской, чтобы очертания букв выступали яснее. Учитель подходил к одному, к другому ученику, писал на его дощечке какую-нибудь букву из числа выученных и спрашивал, что это. Худо было ответить раз-другой невпопад! Учитель скор на расправу: схватит поперек туловища и, держа головой вниз, так отшлепает, что не сесть. И еще в его распоряжении есть и ремень, и  розги, и тонкая гибкая тросточка (ферула), от которой рукам бывает очень больно.

Когда азбука была, наконец, выучена, начинали твердить слоги, и как раньше названия букв, так сейчас ученики вслед за учителем, который писал слоги на доске, выкрикивали; b, a = ba; b, e = be; b, i = bi и т.д. В это же время, по-видимому, начиналось и обучение письму. Учитель показывал ученику, как надо держать стиль, брал его руку и выводил очертания буквы; ученик должен был ее скопировать. После отдельных букв очередь доходила до слогов, и только потом приступали к чтению и написанию целых слов. Иногда учитель заготовлял таблички с буквами, врезанными в дерево; дети несколько раз обводили одну букву своим грифелем, а затем уже старались изобразить ее на своей навощенной табличке. Изготовление таких дощечек требовало, конечно, от учителя затраты времени, но они избавляли его в классе от необходимости метаться от одного ученика к другому, показывая, как выводить букву – этому учил вырезанный ее очерк, и учитель получал возможность заняться другим делом: подогнать отстающих, заставить какого-нибудь ленивца прочесть написанные слоги – мало ли работы для учителя в классе!

Когда ученики уже в такой степени одолевали грамоту, что справлялись более или менее сносно с целыми словами – могли и прочесть их, и написать – учитель выводил на ученических дощечках какое-нибудь изречение, и ученики должны были, копируя, исписать им всю свою дощечку. Урок чтения теперь состоял в том, что на своей, висевшей на стене табличке учитель выписывал несколько таких же назидательных изречений и пословиц и заставлял их прочитывать. Затем наступал черед связного, относительно длинного текста. Откуда его было взять? Мы говорили уже, что ни букварей, ни хрестоматий не было. В I в. н.э. имелась богатая латинская литература, но, во-первых, сам учитель по большей части был с ней не очень хорошо знаком; во-вторых, не все в ней годилось для детского возраста и понимания и, наконец, в-третьих, где было в селе или в каком-нибудь захолустном городишке достать то, что подошло бы для классного чтения? Не говоря уже о том, что на покупку книг нужны деньги, а их не всегда хватает и на сытный обед. Школе приходилось помогать себе самой.

Школьные таблички были слишком малы для большого текста, и требовалась бумага, хоть некоторое количество ее листиков; учеников частично снабжал бумагой учитель, частично они запасались ею сами. Дело обстояло так. Произведения незадачливых писателей, которые никак не раскупались и лежали мертвым грузом по книжным полкам, книготорговцы продавали оптом или в бакалейные лавочки (Марциал опасался, как бы его стихи не пошли на обертку соленой рыбы или на фунтики для перца), или в школу. Макулатура эта стояла в самой низкой цене и была доступна и учителю, и ученикам, а службу им служила большую. Античные свитки представляли собой длинную полосу папирусных листков, склеенных краями; полосу эту наворачивали на деревянный стерженек, к которому прочно приклеивали последний листок полосы. Читатель брал свиток обеими руками, отгибал первый листок и по мере прочтения сворачивал полосу в противоположную сторону. Ясно, что при таком оформлении книги писать можно было только на одной стороне листков; обратная сторона оставалась чистой. Вот на этой чистой стороне учитель и писал тот текст, который он хотел читать в классе. Выбор текста зависел от уровня образованности учителя, его личного вкуса и его педагогического такта. Можно было списать для начала текст Законов XII таблиц (Цицерон и его сверстники должны были в детстве заучить этот текст на память). Если учитель обладал даром литературного изложения и хотел заинтересовать своих питомцев, он пересказывал для них старые сказки и басни, которые сам слышал когда-то в детстве. Можно обзавестись какой-нибудь книгой исторического содержания и оттуда извлекать ряд эпизодов и интересных, и нравоучительных.

Чтение в те времена далеко не было таким простым делом, как сейчас. Слова писались слитно, непрерывной строкой; знаков препинания не было. Первые встречи с незнакомым текстом приводили в замешательство и взрослых, вполне грамотных людей. Можно представить себе, каким страшным лесом казались эти сплошные ряды букв детям, которые только-только научились отличать одну букву от другой. Учитель, раздав ученикам листки с переписанным текстом, начинал урок чтения с того, что сам прочитывал этот текст, останавливаясь в тех местах, где это требовалось по смыслу, меняя тембр голоса, объясняя непонятные слова. И уже после него начинают один за другим читать ученики. После того как они навыкнут писать более или менее отчетливо и быстро, учитель перестает списывать для них текст, а заставляет их самих писать под диктовку, "вспахивать", говоря словами Марциала, обратную сторону папирусных листков, исписанных когда-то с лицевой бедным неудачником-поэтом. Предварительно школьники знакомятся с несколько иной техникой письма: приучаются писать пером и чернилами. Чернила приготовлял из сажи (75%) и гуммиарабика (25%) сам учитель. Перьями служил тростник; птичьи перья вошли в употребление не раньше VI в. н.э. Чтобы очинить как следует тростинку – ею можно было выводить и толстые, и тонкие линии – требовалось умение, и по крайней мере на первых порах перья ученикам чинил учитель. Ленивый ученик, которому смерть не хочется сесть за письмо, жалуется, что он не может писать таким пером: только возьмешь его в руки и на бумаге сразу целых две кляксы!

Третьим предметом в начальной школе была арифметика. Так же, как буквы и слоги, дети дружно выкрикивали: "один да один – два, два да два – четыре"; обучались четырем правилам арифметики, знакомились с дробями; учились считать в уме. Устному счету придавали большое значение: в повседневной жизни умение сосчитать, сложить, вычесть, разделить требовалось на каждом шагу. В римской школе арифметика была предметом гораздо более трудным, чем у нас. У римлян цифра не приобретала числового значения в зависимости от места. Десятки можно было обозначить и одной цифрой – L (50), и шестью – LXXXIX (89); сотни и одной – C (100), и тремя – CCC (300), и пятью – DCCCC (900). Это же самое число обозначалось и двумя цифрами – CM (M было знаком для тысячи). При действиях с дробями исходили из деления единицы на 12 частей; каждая из них имела свое название. Простейшая задачка, вроде "сколько получится, если от 5/12 отнять 1/12? А если прибавить 1/12?", в римской школе приобретала такую форму: "Если от квинкункса (5/12) отнять унцию (1/12), сколько будет? – Триенс (1/3). – А если прибавить унцию? – Получится семис (1/2)" – Учились считать [с.29] и с помощью абака – своеобразных счетов, в которых по желобкам передвигались кнопки.

Школьный день начинался рано: с рассветом весной и еще до рассвета зимой. Марциал жаловался, что его ни свет ни заря будят голоса школьников и окрики учителя. В полдень дети уходили домой поесть и опять возвращались часа на три в школу. Тут на глазах учителя они и готовили свои уроки.

Кроме обучения своих питомцев, учитель изготовлял еще для них ряд "учебных пособий": вырезал буквы, переписывал тексты, делал чернила. Сколько он получал с ученика за свой труд, мы не знаем, но если учителю средней школы ("грамматику") платили сумму весьма скромную, то, конечно, на долю учителя грамоты приходилось еще меньше.

Ученье в начальной школе продолжалось пять лет; по словам героя в одной комедии Плавта, за такой срок могла обучиться и овца. Мы очень ошибемся, если, положившись на эти слова, решим, что римские школьники тех давних времен были не толковее овцы. Судя по замечаниям, рассеянным в литературе, по помпейским надписям и рисункам, нацарапанным детской рукой, это были смышленые, бойкие, острые ребята. Но, во-первых, пять лет, которые, считалось, они проводили в школе, надо сократить почти наполовину. В городской школе летние каникулы продолжались четыре месяца: с половины июня до половины октября; в сельской они были, вероятно, еще длиннее, потому что родителям требовалась помощь детей по хозяйству: и в поле, и в огороде, и по уходу за скотиной. К этим каникулам присоединялись еще годовые праздники; праздничных дней набегало в общем месяцев до двух. А, во-вторых, методы преподавания – мы это видели – были так несовершенны, так не приспособлены к детскому мышлению и восприятию, что немудрено, если грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько "наша" арифметика легче римской.

Определить объем знаний учителя начальной школы со всей точностью невозможно. Он был, конечно, очень разным. В каком-нибудь медвежьем углу его знания мало чем превышали уровень той школьной премудрости, которую он преподносил своим ученикам; в большом городе, например, в Риме, требования к нему значительно повышались. Для Квинтилиана само собой разумеется, что ученик выходит из начальной школы не только с умением читать и писать; он знаком с элементарной грамматикой, разбирается в родах, числах и падежах, в лицах и временах, правильно склоняет и спрягает. По его словам, этими знаниями владеет любой встречный; учитель начальной школы, следовательно, должен был, по крайней мере в Риме, не просто уметь читать и писать, но и знать этимологию, а это при отсутствии в то время хорошо и точно разработанной грамматики было делом вовсе не таким простым.

Надгробие Филокала
Сведения о простых людях древнего Рима мы черпаем главным образом из надписей. Сохранилось довольно много надписей о цирковых возницах, о гладиаторах, о разных ремесленниках. Но только одна единственная надпись донесла до нас голос начального учителя. Жил он в Капуе (это был большой торговый город в Кампании) во времена Августа; звали его Фурием Филокалом. Он сочинил для себя эпитафию, которую и вырезали на его надгробной плите; из нее мы и узнаем кое-что о его жизни и о его внутреннем облике.

Жил он бедно; сам он говорит об этом, и бедность его засвидетельствована тем, что похоронили его на средства погребального общества (это были ассоциации бедняков, ежемесячно делавших скромные взносы в кассу общества, которое обязано было позаботиться о пристойном погребении своих членов). Заработок от школы был, видимо, ничтожным: Фурий вынужден был еще прирабатывать составлением завещаний. Был он в какой-то степени знаком с философией; учение пифагорейцев о том, что тело – темница для души, пришлось ему по сердцу. Он называл себя аврунком (одно из древних италийских племен); видимо, история и этнография родной страны его интересовали. Эпитафию свою сочинил он в стихах, правда, довольно неуклюжих; но тайной стихосложения как-никак владел. Для учителя грамоты был он человеком весьма образованным.

Четко вырисовывается его нравственный идеал: он жил "бедно и честно", был безукоризненно чист в отношениях с учениками. Люди безграмотные и неискушенные в юридических тонкостях могли на него вполне полагаться и быть уверены, что он передаст их последнюю волю в полном согласии с их мыслями и желаниями. Он не отвечал отказом на просьбы и никого в жизни не обидел. Расставаясь с начальной школой, хорошо задержаться на этой скромной, полной тихого достоинства фигуре.

Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка; Агрикола, прекрасный полководец и умный политик, покорив Британию, сразу же открывает ряд школ, чтобы приобщить побежденных к римской культуре; в маленьком шахтерском поселке Випаске в далекой Португалии, на краю света, по тогдашним представлениям, учитель грамоты устраивает школу. Рим покорил мир не только мечом – он победил его своей культурой. И эта победа никогда не была бы одержана без незаметного, крепко забытого учителя начальной школы.

* Учитель.jpg

(67.44 Кб, 640x450 - просмотрено 1945 раз.)

 

 

Страниц: 1 2 3 | ВверхПечать