Константин Адонаи - информационный портал

Платон (собст. имя - Аристокл, 427-347 г. до н.э.): Потомок Богов

   Место, занимаемое прославленным афинским мудрецом в истории духовного развития человечества, можно предельно кратко и обобщенно описать в следующих словах: «Последний Великий Посвященный и первый великий философ древности». До конца жизни непоколебимо убежденный в том, что самая глубокомысленная философия и тайная мудрость мистерий выросли из общего лона и поэтому должны не противоречить, а взаимно дополнять и обогащать друг друга, Платон представлялся последующим поколениям читателей в виде некоего философского Януса, «единого в двух лицах», одно из которых поучает тонкостям диалектики и логического дискурса, а другое — изрекает божественные откровения, придавая им внешнюю форму мифов и причудливых аллегорий. Его учение, дошедшее до нас, как счастливое исключение, в виде целостного собрания текстов (если не говорить, конечно, о тех, которые сам автор принял решение не предавать огласке), представляет собой тончайший и глубочайший синтез метафизики, натурфилософии, сакральной мифологии и мистической интуиции, донесенный до читателя с таким художественным совершенством, что многие из сочинений Платон и поныне читаются как литературные тексты самой высокой эстетической пробы.
   Для правильной оценки феномена Платона следует, прежде всего, принять во внимание, что он жил и творил в ту эпоху, когда на смену одной парадигме мышления, всецело основывавшейся на идее божественного откровения и привыкшей выражать себя при помощи мифопоэтических понятий и категорий, постепенно приходила другая, опирающаяся на мощь познающего человеческого разума. Очевидный конфликт между этими двумя парадигмами, между «мифом» и «логосом», как определяют их современные ученые, уже на глазах юного Платон обернулся гонениями на двух его наставников, Протагора и Сократа, обвиненных в «распространении ложных мнений о богах», и заставил его глубоко задуматься о том, действительно ли религия и наука, теология и философия, знание и миф находятся в оппозиции друг другу, или же речь идет о проблемах, создаваемых элементарным человеческим недопониманием или сознательным отступлением от священных истин. Тогда, видимо, у Платона и зародилась мысль, ставшая главной целью и оправданием всей его литературно-философской деятельности: создать такую модель Универсального Знания, в рамках которой обе парадигмы смогли бы обрести наиболее органическую для них обеих форму взаимного сосуществования, причем основанием для подобного синтеза должна была стать тайная мудрость великих мистерий.
   Но почему именно Платон среди всех своих современников — а его эпоха была, наверное, как никакая другая в истории человечества, богата творческими натурами и дарованиями — оказался наиболее подготовленным к исполнению этой миссии? Здесь сыграли свою роль несколько факторов. Во-первых, Платон, в отличие от своего учителя Сократа, был отпрыском очень древнего и уважаемого аристократического рода, потомком афинских царей и прославленного законодателя Солона. Его выдающиеся интеллектуальные способности вкупе с литературными талантами (ему, кстати, приписывают еще и книгу стихов, откуда сохранилось только около двадцати эпиграмм) были единодушно признаны всеми, кто его знал, а внешний облик отличался таким благородством, что, по словам одного из биографов, «когда он шел в Академию, все (встречные) могли глядеть только на него».
  


Все свои достоинства Платон относил на счет особого покровительства со стороны богов, и в первую очередь Аполлона, к коему возводили свою генеалогию афинские цари. Не случайно в легендах о детских годах Платона постоянно фигурируют такие традиционно «аполлонические» образы и символы, как лебеди, пчелы и мед — «приношение муз» (ср. обыгрываемые Платоном в Федре и других диалогах метафоры «мед поэзии», «лебединая песнь»).
   Врожденные творческие задатки и мистический дар Платона были развиты и доведены до совершенства под руководством искушенных наставников, относительно которых, ввиду крайней обрывочности сведений, относящихся к периоду творческого становления Платона, можно лишь строить более или менее правдоподобные предположения. В разных античных биографиях Платона говорится о его странствиях по странам Средиземноморья, о приобщении к учению Пифагора и мистериальным религиям Востока, прежде всего Египта; первоначально же посвящение он якобы получил в святилище Аполлона Пифийского в Дельфах. О характере этого посвящения Платон проговаривается лишь единожды, толкуя в диалоге Кратил сокровенный смысл имени «Аполлон»: «В нем (имени) прекрасная гармония, как это и подобает богу искусств и музыки. Обряды очищения и очистительные жертвы, как это принято и у врачей, и у прорицателей, равно как окуривание целебными и разными волшебными снадобьями при прорицаниях (Пифии), а кроме того, омовения и окропления, — все это, вероятно, имеет, одну цель: чтобы человек стал чист телом и душой» (т. 1, с. 639; здесь и далее ссылки на последнее издание «Сочинений» Платона). Таким образом, священнодействия в честь Аполлона, к которым был допущен и Платон, включали в себя и элементы очистительной магии, «врачующие» тело и душу и облегчающие связь с божественным патроном инициации.
   О знакомстве Платона в Италии с живой пифагорейской традицией единогласно сообщают все античные биографы Платона, обычно добавляя при этом, что философ-де вынужден был приобрести высоко ценимые им пифагорейские сочинения за немалые деньги; в переводе с аллегорического языка это следует понимать в том смысле, что Платону пришлось затратить огромные духовные усилия, прежде чем он был признан членами Пифагорейского братства равным себе и достойным быть допущенным к эзотерической стороне учения Пифагора. Добавим, что Платону в принципе и не надо было ездить так далеко — ведь немало пифагорейцев было и в непосредственном окружении Сократа, а некоторые из них даже фигурируют в платоновских диалогах (в т. ч. Тимей из Локр, давший имя знаменитому космологическому диалогу), а также как адресаты писем Платона.  Но, видимо, для более глубокого понимания существа учения самосского мудреца требовалось личное присутствие Платона в пифагорейских центрах, все еще сохранявшихся на италийской земле.
   Гораздо запутаннее выглядит вопрос с восточными, т. е. египетскими, персидскими и, возможно, даже индийскими источниками, питавшими воображение философа. Свидетельства об этом смутны и разноречивы, и долгое время исследователи не решались принимать их на веру, однако постепенно эта точка зрения стала находить все больше сторонников, так что даже в работах советских ученых можно найти признание того факта, что «Платон мог получить ряд образов—идей средиземноморско-восточной мифологии не только из арсенала греческого устного народного творчества ... но, так сказать, и из вторых рук — из переданных ему египетскими жрецами учений индийских брахманов» (Шейнман— Топштейн, с. 116; под «мифологией» в данном случае необходимо понимать иносказательный язык тайного учения). Если посвящение, или, во всяком случае, достаточно продолжительное общение с египетскими иерофантами действительно имело место (позднейшие биографы называют даже и имя одного из жрецов — Сехнуфиса), то оно, скорее всего, должно было происходить в Гелиопо-ле — «Солнечном Граде», древнем центре поклонения солнечной стихии, издавна служившем и важнейшим центром паломничества для именитых гостей с другого материка, включая и предка Платона — Солона. Кстати, в непосредственной близости от Гелиополя был расположен и еще один древнейший культовый центр — Саис, тот самый, жрецы которого названы в Тимее как основной источник информации об Атлантиде. Следуя непреложным заветам и традициям мистиков, Платон ни разу прямо не упоминает ни об одном из своих посвятителей или информаторов, однако сам факт довольно близкого знакомства с древнеегипетской религией и мифологией засвидетельствован в его сочинениях неоднократно (помимо Тимея, см., напр., изложение легенды о боге Тоте-Тевте в диалоге Федр). Кроме того, касаясь деликатной темы посвящений и посвятителей, Платон может прибегать, и очень искусно, к «эзопову языку», о чем подробнее будет сказано в статье «Сократ».
    Что касается внешней канвы биографии Платона, то она, в отличие от эзотерической ее стороны, известна достаточно широко. Вернувшись из дальних странствий в родные Афины, Платон основывает там собственную философскую школу, получившую название Академия и просуществовавшую без малого тысячелетие. Место для Академии было выбрано едва ли случайно: этот северо-западный пригород Афин, над благоустройством которого немало поработали городские власти, был особенно богат культовыми местами. Помимо храма «гения местности» — мифического героя Ака-дема, и посвященной богине Афине оливковой рощи, здесь также стояли жертвенники Эроту (о мистическом измерении культа Эрота см. ниже) и Прометею — древнему пелас-гийскому божеству небесного («громовая стрела») и подземного (вулканического) огня,


фигурирующему у Павсания в числе древнейших мистериальных богов—кабиров. Так что выбор места, похоже, был далеко не случаен. Школа, основанная здесь Платоном, очень скоро снискала такую популярность по всему греческому миру, что туда начали стекаться сотни и тысячи людей всех возрастов и профессий, и Платон не отказывал никому, хотя подавляющее большинство рядовых слушателей, приобщаясь к морально-этической стороне его учения, оставались в полном неведении относительно его мистериальной природы и эзотерической подосновы.
    Это размеренное и в целом достаточно благополучное существование прерывалось лишь дважды, и оба раза по вине самого же философа. Дело в том, что его связывали странные и неоднозначные отношения с семьей печально знаменитых сицилийских тиранов Дионисиев, связь с которыми он установил еще во время своего «посвятительного» путешествия. Натерпевшись лиха от Дионисия Старшего, Платон тем не менее принимает (дважды!) приглашение на роль «государственного советника» от его преемника Дионисия Младшего, человека, согласно его же характеристике, «до крайности странного», которого пытается, что называется, подавить интеллектом, чтобы заставить следовать разработанному им плану грандиозных культурно-политических преобразований. Желание попробовать себя в роли государственного мужа возникло у Платона с юношеских лет — очевидно, не в последнюю очередь под влиянием пифагорейского эксперимента, — и не оставляло до конца жизни. Вот как он сам описывает это стремление в знаменитом Седьмом письме:
    «Когда я был молод, я испытал то же, что обычно переживают многие: я думал, как только стану самостоятельным человеком, тотчас же принять участие в государственных делах... Я видел ... людей, которые ведут эти дела, законы и царящие в государстве нравы; и, чем больше я во все это вдумывался и становился старше, тем более трудной задачей мне стало казаться правильное ведение государственных дел... Писаные законы и нравы поразительно извратились и пали, так что у меня ..., когда я смотрел на все это и видел, как все пошло вразброд, в конце концов потемнело в глазах... В конце концов относительно всех существующих ныне государств я решил, что они управляются плохо, ведь состояние их законодательства почти что неизлечимо и ему может помочь разве только какое-то удивительное стечение обстоятельств. И, восхваляя подлинную философию, я был вынужден сказать, что лишь через нее можно было постичь справедливость в отношении как государства, так и частных лиц. Таким образом, человеческий род не избавится от зла до тех пор, пока истинные и правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители государства по какому-то божественному определению не станут подлинными философами. С такими мыслями я прибыл впервые в Италию и Сицилию...» (т. 4, с. 475—477).
    Платону явно не давал покоя призрак кротонского «идеального тирана» Пифагора, в поисках хотя бы отдаленного подобия которого он был готов пойти на любой риск, пренебрегая всяким благоразумием. Однако все усилия были сведены на нет крайне нестабильной политической ситуацией во владениях Дионисиев и злостным интриганством его родственников и придворных, будто бы даже запродавших философа в рабство (ок. 387 г.). После последнего визита, состоявшегося уже почти в семидесятилетнем возрасте, Платон вынужден был радоваться уже тому, что тиран позволил ему покинуть Сиракузы живым и невредимым; нрав же Дионисия и характер его правления если и изменились, то только к худшему. И осталось только философу проклинать «злой гений или какую-то пагубу», систематически вмешивавшиеся во все его благородные начинания и губившие их на корню.
    Если руководствоваться чисто внешними критериями жизненного преуспеяния, то Платона можно было бы смело назвать «неудачником». Однако это такого рода «неудачливость», о которой хорошо сказал В. Соловьев в своем биографическом очерке о Платоне: «Неудачи великого человека дают миру гораздо больше, чем множество самых блестящих удач людей обыкновенных». (Ср. в Седьмом письме: «...Надо считать, что гораздо меньшее зло — претерпевать великие обиды и несправедливости, чем их причинять»). Полный крах утопических проектов и начинаний обернулся для Платона столь же полным освобождением от иллюзий относительно истинного характера человеческой природы; недаром он писал в Государстве, что люди, как неразумные скоты, стремятся уничтожить всякого, кто пожелал бы обратить их от иллюзорного бытия к истинному. Но параллельно с этим катастрофический провал в области социального реформаторства компенсировался у Платона замечательным успехом в другом его жизненном начинании — создании небывалой доселе по степени влияния на умы современников философской школы. Контраст между этими двумя рядами событий был настолько очевиден и вопиющ, что это окончательно утвердило Платона в мысли о присущем земному мироустройству изначальном дуализме духовного и телесного начал, — мысли, впервые явившейся у него после трагической смерти Сократа и не покидавшей его до самого конца жизненного пути, хотя и претерпевшей ряд трансформаций (этапы ее развития детально прослежены в упомянутой выше работе Вл. Соловьева). Мир плотский и материальный, находящийся всецело во власти «природных» законов самосохранения, выживания и размножения, утратил в глазах философа свою онтологическую ценность и стал представляться ему в виде какого-то смутного сновидения, игры теней на стенах пещеры-темницы, за которой наблюдают со стороны помещенные в нее неведомо за какие грехи люди-узники. В книге IV Государства, куда вошло это знаменитое аллегорическое повествование о мире-пещере, равно как и в других сочинениях зрелого Платона, подробно развивается учение о материальном мире как «инобытии» мира истинного, где все, что есть в нем ценного, прекрасного и благородного, является не более чем отблеском вечных и совершенных Идей, подобно тому как солнечный луч, преломившись в человеческом зрачке, формирует в представлении человека образ физически недостижимого для него светила. В то же время все то, что подвержено борьбе, гибели и распаду, все, что пребывает во власти пресловутой «дурной бесконечности», есть сугубое достояние тварной природы. Являясь не более чем внешней видимостью без малейших признаков разумного начала или творческой воли, материя в принципе не способна ни к какому самостоятельному и самоценному творчеству, ни к какой внутренней самоорганизации и, предоставленная самой себе, начинает неудержимо стремиться к возвращению в состояние первичного протохаоса. Ей, правда, присуща некая душа, состоящая, очевидно, из наиболее тонких частиц ее естества (ср. «астральный план» в оккультизме), но душа эта неразумная, лживая и злобно-агрессивная, под стать духам, обитающим в «астрале». Следовательно, материя во всех ее аспектах образует как бы абсолютный отрицательный полюс бытия, в силу чего отпадает необходимость искать истоки зла и несовершенства в трансцендентном мире, как это характерно для персидской и иудео-христианской религиозных традиций; система Платона в этом плане несравненно ближе к мудрости Вед, точно так же как и его учение об иллюзорности эмпирического мира находит очевидную параллель в ведийском учении о Майе — «Мировой иллюзии» или «завесе», морочащей людей, не обладающих истинным знанием сути вещей. Не будет преувеличением сказать что понятие «материализм» в платоновском понимании фактически равнозначно понятию «сатанизм» в христианской традиции.
    Существование разумного и упорядоченного космоса, по Платону, возможно лишь в силу того, что материя занимает в нем лишь низшее положение. Мироздание, согласно его учению, возникло как результат взаимодействия трех первоначал: Единое, или Божественный Абсолют — источник всякого бытия и становления; идеи-эмдош, отождествляемые в своей совокупности с Мировым Умом и являющиеся теми «матрицами» или универсальными архетипами, согласно которым и происходит процесс становления космоса, и, наконец, материя, на которую творящее божество через посредство идей накладывает «всевозможные отпечатки и формы» и наделяет важнейшими жизненными и творческими потенциями. Наиболее загадочным и труднопостигаемым звеном этой универсальной триады является звено промежуточное — те самые пресловутые эйдосы, учение о которых изложено, например, А.Ф. Лосевым в работах, по совокупному объему превышающих весь корпус платоновских сочинении («Античный космос и современная наука», «Очерки античного символизма и мифологии», «Критика платонизма у Аристотеля» и соответствующие тома «Истории античной эстетики»), но, по его собственному признанию, далеко не исчерпавших все богатство платоновской мысли! Главная сложность здесь, пожалуй, чисто семантического и терминологического порядка: платоновское учение об идеях не поддается адекватному описанию в одних лишь абстрактных и логических категориях, как это принято у ученых излагателей Платона, уродующих, по словам того же Лосева, «в угоду логической системе и поэзию, и мистику, и мифологию».  «Поэзия, мистика и мифология» не случайно образуют в данном случае единый понятийный ряд, ибо во всех случаях, когда речь заходит о глубочайших таинствах мироздания, Платон неизменно прибегает к мифологическому иносказанию, смысл которого в полной мере раскрывается лишь перед тем, кто знаком с тайным языком мистерий. (Не случайно первым посвященным среди эллинов считался поэт и песнопевец Орфей.) Подобным приемом Платон пользуется во всех случаях, когда формальный рассудок и «чистый разум» заводят его в тупик или просто оказываются не в состоянии сколько-нибудь наглядно отобразить высшие интуиции платонизма: «Нагими ходят у Платона только низшие истины, высшие облекаются покровом мифа» (Д. Мережковский). Миф, позаимствованный из священных сказаний как самих греков, так и сопредельных народов, или же искусно сочиненный самим Платоном на основе, быть может, не дошедших до нас или сознательно уничтоженных источников (самый знаменитый пример такого рода!— миф Атлантиды), должен был настроить душу на божественный лад и облегчить ей процесс «припоминания» врожденных идей-архетипов, поскольку подлинный миф всегда строится по образцу этих идей и несет в себе конкретную) информацию об их содержательной стороне: «...Не только платоновские, но и всякие вообще мифы совершенно далеки от субъективного произвола... Что же касается платоновских мифов, то все они содержат в себе свою собственную внутреннюю логику и структуру и строго выдержаны в стиле определенного мировоззрения и мироощущения. В них-то Платон давал конкретные ... опытные образцы построения своего учения об идеях» (А.Ф. Лосев; на современном уровне проблема взаимосвязи между мифом и архетипом исчерпывающе разработана в трудах К.Г.Юнга).
    
продолжение следует...

Платон (собст. имя - Аристокл, 427-347 г. до н.э.): Потомок Богов

Учение о нравственной «чистоте» и «нечистоте» органически связано с платоновским пониманием природы мистического Гнозиса, поскольку душа истинного философа должна стать максимально «подобосущной» этому Гнозису; ведь «достигнуть чистого знания ... мы не можем иначе, как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой... Очистившись таким образом и избавившись от безрассудств тела, мы объединимся с другими, такими же, как и мы, чистыми сущностями, ... а нечистому касаться чистого не дозволено» (т. 2, с. 18). Чуть дальше Платон проводит уже прямую аналогию между таинствами земными и небесными, что позволяет некоторым исследователям прийти к выводу, — очевидно, вполне оправданному, — будто картины потустороннего мира у Платона несут в себе зашифрованную информацию о мистериальных действах, к которым был непосредственно причастен и философ, являясь по сути их символическим описанием: «Может быть, те, кому мы обязаны учреждением таинств, ... еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение ... поселятся среди богов. Ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев, но мало вакхантов" (орфическое изречение, соответствующее по смыслу евангельскому «много званых, но мало избранных» — Авт.), и "вакханты", на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы» (там же, с. 21). «Истинные» здесь, несомненно, следует понимать в смысле «посвященные».
   С учением о посмертной судьбе душ связано и учение об истинном знании как «припоминании», лежащее в основе секретной медитативной практики наставников Платона — пифагорейцев. Эта связь устанавливается Платоном в диалоге Менон, где специально подчеркивается, что, чем «чище» душа, тем легче ей «припомнить» то, что происходило с ней в иных измерениях бытия: «Раз душа бессмертна, чаще рождается и видела все и здесь (т. е. в предыдущих инкарнациях) и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому вовсе не удивительно, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что ей было известно. И коли в природе все находится в связи со всем ... то нет препятствий для тех, кто уже вспомнил что-либо одно (люди называют это «познанием»), самому прийти и ко всему остальному ... ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать» (т. 1, с. 589). Следовательно, сущность мистического Гнозиса, по Платону — это в определенном смысле «повторение пройденного», или, выражаясь современным языком, актуализация неких врожденных архетипов, налагающих свои «печати» и «оттиски» на человеческую душу; чем более душа способна воспринимать эти знаки божественного присутствия внутри себя самой и понимать их истинный смысл, тем ближе она к своей «небесной отчизне», и тем совершеннее в нравственном, религиозном и любом другом отношении ее физический носитель.
    Особое значение Платон придавал умению правильно читать и интерпретировать «звездную грамоту» («звездами» греки называли не только собственно звезды, но и планеты), поскольку небесные тела и их конфигурации являются «зримыми изваяниями» невидимых богов, их естественными нерукотворными иконами, и «им следует оказывать больший почет, чем любым другим божественным изваяниям», ибо звездам «уделено прекраснейшее тело и блаженнейшая и наилучшая душа» (т. 4, с. 447, 450). Небольшой, но исключительно емкий по содержанию диалог После-законие, откуда позаимствованы эти слова, является подлинным гимном астральной религии, которая рассматривается как исток и основание всех истинно священных наук — богословия, геометрии, математики, музыки... «Всякая геометрическая фигура, любое сочетание чисел или гармоническое единство имеют сходство с кругообращением звезд» (там же, с. 458). Поскольку человеческие души — небесного («эфирного») происхождения, то, созерцая небесный свод, человек начинает постигать, точнее, «припоминать» свое высшее предназначение и осознавать свое место в общем порядке гармонически организованного космоса. Речь идет, конечно, не о примитивной астрологии, а о великой священной науке египтян и «халдеев», азы которой Платон и Пифагор постигали, что называется, на месте, и которая остается для современного человечества практически абсолютно неизвестной, не считая отдельных наиболее профанических ее аспектов. В этой связи интересно отметить, что в аккадском, сиречь «халдейском», языке слово цалму означало одновременно «форма», «статуя», «образ» и «звезда»! (А также применялось к одиннадцатому месяцу местного календаря, соответствующему нашему январю-февралю и стоящему под знаком Водолея; возможно, шумеро-вавилонский символ этого созвездия — «длинноволосый бородатый мужчина... с луной слева и звездой справа — выразительный образ человека, живущего между временем и вечностью» — олицетворяет собой именно астральную религию вавилонских жрецов. См.: Емельянов В. Ниппурский календарь и ранняя история Зодиака. СПб., 1999, с. 188, 191.) Еще более интересно, что от того же слова произошло древнееврейское тзелем, «тень» (аналогично и в других запад-носемитских языках); тут как нельзя более к месту вспомнить платоновское учение о материальном мире как о тени, отбрасываемой вечными идеями, или прообразами. И, наконец, отнюдь не лишним в этом ряду представляется упоминание о царе Соломоне (чье имя, как упоминалось в соответствующей статье, эзотерически трактуется как «тень» или «тьма»), спланировавшим и выстроившем свой храм по образцу, явленному Богом во сне его отцу Давиду. И астральная символика занимала в этом плане отнюдь не последнее место. Таким образом, вопреки высокомерному игнорированию некоторыми учеными, в том числе, к сожалению, и многократно упоминавшимся выше А.Ф. Лосевым, античных известий о восточных учителях и наставниках эллинских мудрецов, можно констатировать, что им действительно было чему поучиться у «магов», «халдеев» и «звездочетов»...
    Вне всяких сомнений, мистериальное происхождение имеет также знаменитый платоновский миф о людях-андрогинах, изложенный в Пире от имени драматурга Аристофана и в связи с учением о космогоническом Эросе. Эта древнейшая человеческая раса была наделена богами всеми физическими и нравственными совершенствами, среди которых Платон особенно выделяет отсутствие разделения по половому признаку — андрогины, как видно уже по названию, сочетали в себе мужские и женские качества. Ко всему прочему, их тела могли при необходимости принимать самую совершенную из всех существующих форм — шаровидную. Однако, несмотря на эти достоинства, представители «первого человечества» были все же созданы из изначально ущербного, несовершенного материала, облечены в плоть и кровь. Не отдавая себе в этом отчета, они попытались было встать вровень с самими небесными богами и даже начали строить что-то вроде Вавилонской башни, и тогда небожители решили дать им наглядный урок незыблемости космической иерархии: Зевс поручил Аполлону, не уничтожая самих людей, внести в их ряды разброд и шатание, и тот исполнил это, разъединив обе половинки, мужскую и женскую. Хотя Платон прямо не пишет об этом, но в эзотерической мифологии андрогины традиционно считаются бессмертными существами, и появление «смертного рода» ставится в прямую связь с началом полового размножения. Таким образом, «возникшее с разъединением различие полов соответствует условиям разорванного, т. е. смертного и конечного бытия, ... при котором бытие имеет жизнь не в себе, но в другом... В контексте такого подхода эротический импульс — это стремление преодолеть последствия падения, т. е. экзистенциальную двойственность, и тем самым восстановить первообразное состояние» (Ю. Эвола).
    «Преодолеть последствия падения» и должен помочь людям великий бог Эрот. Собственно, Эротов у Платона тоже два, первый из которых, отождествляемый с самым почитаемым орфическим божеством, «перворожденным» Фанетом, являлся одновременно как бы идеальным прообразом андрогинного человечества: он тоже был двуполым и появился на свет из космического яйца, ассоциирующегося с шаровидными формами перволюдей. Вообще создается впечатление, что Платон дал в своих «эротических» диалогах иносказательное изображение самого, быть может, трагического и драматического этапа космической эволюции, когда возникла необходимость провести некую принципиальную, непереступаемую вовеки черту между Творцом и его творением, дабы иерархическая лестница бытия могла быть достроена до самого основания. Какая реальность укрыта здесь под покровом мифа — нам едва ли суждено узнать; не случайно в «Тайной доктрине» о принципе андрогинности говорится как о «Величайшей» (курсив Е.П. Блаватской) из тайн, унаследованных Посвященными от седой древности» (т. 2, ч. 1, Станца 5). Эти слова относятся к одной из человеческих предрас, с которой, вследствие утраты ею тайны андрогинности, началось прогрессирующее падение духа в материю, связываемое прежде всего с возникновением полового размножения, которого не знали и платоновские двуполые люди.
    Но человеческая природа, как известно, продолжает хранить в себе остаточные следы этой утраченной целостности, сделавшиеся объектом пристального изучения — и физиологического, и психологического — лишь в нашем столетии, когда были открыты женские хромосомы в мужском геноме и мужские — в женском. Это открытие является косвенным подтверждением того, что интуитивные прозрения Платона (а, быть может, и не одни лишь прозрения, а след некоего тщательно скрываемого знания) на самом деле имели под собой более чем реальные основания. С другой стороны, возможно и чисто духовно-инициатическое толкование данного мифа: адепт, желающий уподобиться «своему» божеству — в данном случае это, безусловно, «высший», космический Эрот, подлинное мистериальное имя которого остается до сих пор неизвестным («Эрот», «Фанет» — эпитеты, образованные отелов со значением «любовь» и «свет») — обязан сначала проделать определенную духовную работу, конечным результатом которой должно явиться слияние воедино «внутреннего мужчины» и «внутренней женщины», и, как следствие, совершенное и дарующее истинное бессмертие «рождение в духе», которому предшествует состояние, называемое Платоном в том же Пире «духовной беременностью»: «Беременные телесно ... надеются деторождением послужить Эроту и обрести бессмертие и счастье в грядущих поколениях... Беременные же духовно ... беременны тем, что полагается вынашивать душе» — красотой, добродетелью и познанием божественных тайн. (См. богатый фактологический материал по мистическому андрогинизму в различных традициях, представленный в «Мефистофеле и Андрогине» М. Элиаде и «Метафизике пола» Ю. Эволы; в первой из названных работ имеется следующее любопытное замечание о мистериаль-ных практиках, связанных с обретением высшей целостности через уподобление миста андрогину: «Во времена античности гермафродит олицетворял собой то идеальное состояние, которого люди пытались достичь духовно, через подражательные обряды; если же родившийся ребенок являл хоть какие-нибудь признаки гермафродитизма, родители тут же его убивали... Андрогин же, явленный в ритуальных практиках, служил лишь идеальным образцом, ибо он заключал в себе не множественную совокупность анатомических органов, а символизировал единство магически-религиозных сил, принадлежащих обоим полам» — «Азиатская алхимия», с. 395.)
    В мистическом платонизме Эрот, как уже отмечалось, выступает в двух ипостасях: мис-териально-космической и человеческой, в последнем случае исключительно в связи с половым размножением, гарантирующим родовое, но никак не индивидуальное бессмертие. Поэтому истинно мудрый и добродетельный человек должен без колебаний отвергнуть этого низменного «всенародного» Эрота и посвятить себя служению Эроту небесному, мыслящемуся Платоном как олицетворение космогонического принципа всеобщего единства и взаимного притяжения качественно разнородных и пространственно разобщенных частей Универсума. Без этого благого божества немыслимо никакое творчество, никакой лад и гармония, вообще никакая созидательная деятельность; таким образом, функции Эрота в мистериальной религии в основных чертах соответствовали функциям Аполлона в религии экзотерической. Но, помимо этого, ему еще приписывается Платон и специальная роль посредника между людьми и богами, покровительствующего всем, кто причастен мистике и оккультизму, т. е. на практике пытается осуществить эту связь. Поэтому Эрот изображается в Пире как «искусный чародей, колдун и софист», как главный из тех «демонов», которые, «пребывая посередине ... связывают всю Вселенную внутренней связью. Благодаря им возможны всяческие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству» (т. 2, с. 112—113). Трудно более наглядным и исчерпывающим образом проиллюстрировать первородную связь между мистицизмом и «высокой» эротикой, чем это удалось Платону, да и все его воззрения на природу «космической симпатии», противостоящей силам вселенского хаоса и мировой энтропии, имеют более или менее отчетливо выраженную «эротическую» подоснову.
    Четвертый базовый миф Платона, в некоторых существенных аспектах перекликающийся с предшествующим, породил не только не поддающееся исчислению количество толкований и интерпретаций, но и целую специальную «паранауку» — атлантологию. Но произошло это за счет того, что рассказ об Атлантиде оказался буквально «с мясом» выдернут из сопутствующего ему идейно-символического контекста и стал рассматриваться прежде всего как историческое свидетельство, требующее либо подтверждения, либо опровержения. Конечно, главную «вину» за это несет сам Платон, снабдивший свое повествование таким количеством псевдоисторических реалий, что рассматривать его в качестве чистого мифа как-то не очень выходит. И на самом деле, проанализировав эти реалии, ученые действительно обнаружили в них следы погибшей цивилизации — многими деталями государственное устройство атлантов и их религиозно-культовые установления напоминают о крито-минойской державе, сошедшей с исторической сцены примерно в XIII в. до н. э., но оставившей по себе прочную память в легендах и преданиях средиземноморских народов. На внутреннее сродство между этими двумя событиями — гибелью могущественного царства Миноса и написанием диалогов Тимей и Критий, — разделенными во времени целым тысячелетием, дополнительно указывало еще и то, что Крит жесточайшим образом пострадал от серии извержений подводного вулкана вблизи о. Фера (Тир) Эгейского архипелага, что, конечно же, заставляет вспомнить о трагической гибели Атлантиды, правда, растянутой во времени на несколько десятилетий, если не веков. Наконец, некоторыми частными деталями описание Атлантиды напоминает и сицилийскую державу тирана Дионисия, памятную Платону по известным печальным обстоятельствам его жизни.

продолжение следует...

Платон (собст. имя - Аристокл, 427-347 г. до н.э.): Потомок Богов


    Однако, увлекшись всеми этими параллелями и сопоставлениями, очень легко потерять из виду главное — глубинную эзотерическую перспективу платоновского повествования, без которой оно легко может превратиться в собственную противоположность. (Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать хотя бы указанные ниже работы историков-античников). Андреева и Д. Панченко, — какими же мелкими выглядят в них те проблемы, которыми был якобы озабочен Платон, сочиняя свои «атлантические» диалоги...) А перспектива эта все та же, на которой основано и платоновское символическое мифотворчество в целом, причем именно здесь промежуточные звенья, соединяющие миф и мистерию, просматриваются как нельзя более четко и недвусмысленно: корни сказания — в Египте, в тайной мудрости жрецов «Матери богов» Нейт Саисской, а причастность пифагорейцев к этому сказанию ясна уже из названия первого из диалогов, — Тимей из италийского города Локры был известен как автор математических и натурфилософских сочинений в пифагорейском духе (не сохранились). Именно к пифагорейской геометрически-математической мистике и ее связи с мистериальной традицией относятся и слова Д. Мережковского: «Так в ледяных кристаллах геометрии закипает у Платона огненное вино мистерии; проступает сквозь математику страшно-огромный сон самого титана, небодержца Атласа» («Атлантида», с. 49). Итак, что же за таинственный сон видится титану Атласу-Атланту, и что этот сон может означать? Однозначного ответа, как это в обычае у Платона, мы, конечно, здесь не найдем, хотя отдельные детали и образно-ассоциативные связи вырисовываются достаточно явственно. Прежде всего, следует напомнить слова уже неоднократно цитировавшегося выше Прокла, для которого «миф об Атлантиде образно передает историю космоса, так как мифы показывают события через символы». Это мнение Прокла выглядит тем более авторитетным, что оно позаимствовано из составленного им обширнейшего комментария на Тимей, где пресловутому вопросу об «историчности» Атлантиды уделено буквально несколько строк, как о чем-то не имеющем никакого принципиального значения. Тем самым миф Атлантиды изымается из реального историко-географического контекста и вписывается в доктрину космических циклов, т. е. из конкретного «времени» он проецируется непосредственно в «вечность». Тему «космических циклов» в самом диалоге задает жрец Саисского святилища, слушателем которого выступает Солон, один из предков Платона (чрезвычайно важный момент, акцентирующий «наследственный» характер передачи этой уникальной информации). Жрец сообщает Солону, что земное человечество неоднократно на протяжении своей истории подвергалось уничтожению то космическим огнем, то водами потопа; «малое семя» человечества по милости богов все же сохранялось, однако знания о предыдущих циклах утрачивались. Египет — единственное место на земле, где, в силу благоприятных естественных условий (но прежде всего — благодаря расположению на стыке трех известных в то время материков: Африки,  Азии и Европы) определенная преемственность между «прошлым» и «нынешним» человечеством все-таки смогла сохраниться, несмотря ни на что. Уцелевшие осколки древних знаний постепенно трансформировались в тайное учение, доступное лишь специально подготовленным к этому лицам, поскольку сделать их достоянием всего человечества означало неминуемо вновь навлечь на себя гнев богов, более всего опасающихся, как бы люди вновь не впали бы в соблазн опять уподобить себя небожителям, если бы перед ними раскрылись все тайны мироздания. Учитывая, что человек создан из низшей субстанции — материи, это привело бы к недопустимому смешению «высшего» с «низшим» и поставило бы под угрозу основополагающий принцип космического порядка — Иерархию. Именно из-за этого и погибло «первое» человечество, и, надо полагать, погибнет и нынешнее. Пусть Платон и нигде не говорит об этом прямо (возможно, речь об этом должна была идти в утраченной или недописанной части Крипгия, обрывающейся как раз на речи Зевса), но истинная мотивация гнева богов должна быть именно таковой. Не случайно после своей гибели Атлантида оставляет гигантскую массу ила, а слова «ил» и «материя» (hule) по-гречески звучат одинаково, — Атлантида, несомненно, отправлена на самое материальное «дно» мироздания.
   Невозможно пройти мимо такого знакового совпадения, что причины, которыми у Платона объясняется гибель первых человеческих рас, в сущности одинаковы и в Пире, и в «атлантических» диалогах; даже божество, изрекающее свой приговор возгордившемуся человечеству, в обоих случаях одно и то же — Зевс. «Те же слова, тот же смысл в обоих мифах — об атлантах и андрогинах. Кажется, ясно, что это не два мифа, а один — в двух разных порядках...» {Д. Мережковский). Этот вывод подкрепляется и еще одним важным наблюдением, мимо которого почему-то прошел автор «Тайны Запада»: богиня Нейт Саисская, в святилище которой состоялось посвящение предка Платона в тайны прошлого, изображалась в египетских мифа двуполой — «Отец отцов и Мать матерей»; такова же и ее священная эмблема — щит и скрещенные копья (женский и мужской символы). Помимо этого, считается, что она перешла к египтянам от древнейших обитателей «внутренней» Африки, жителей Ливийского нагорья, населявших пространство между Египтом и Атлантическим океаном (для более подробного знакомства с данным культом см.: Белякова О. Богиня Нейт в текстах пирамид// Проблемы истории античности и ср. веков. М., 1983). Это значит, что она могла удержать черты древнейшей «перворелигии» человечества, со времен которой не сохранилось никаких письменных свидетельств, и слова, произнесенные саисским жрецом, следует расценивать как символическое указание именно на этот факт.
   Периодические стихийные бедствия и катастрофы, происходящие на микрокосмическом (земном) уровне, соотносятся с великими «поворотами мирового колеса» на уровне макрокосмическом. Эта связь подчеркнута самим содержанием Тимея, в котором сказанию об Атлантиде уделено достаточно незначительное место, поскольку основное повествовательное пространство занимает рассказ Тимея о том, как была создана Вселенная, какие принципы лежат в основе мировой гармонии и т. п. Иными словами, это речь «о началах», в том числе о начале данного космического цикла, в котором свой «малый цикл» совершает и планета Земля со всеми ее обитателями. Подобно любой из своих составных частей, Космос подвержен динамическим изменениям, которые Платон связывает с тем, что его Создатель то сам направляет его движение, то устраняется и переводит свое творение, так сказать, на автономную орбиту. Однако Космос, будучи предоставлен сам себе, постепенно утрачивает способность к «самодвижению» и в конце концов даже оборачивается вспять, в силу чего все происходящие в нем процессы начинают совершаться в обратном направлении: от конца к началу. Когда вызванное этим неустройство достигает своей высшей точки, Создатель вновь берет на себя управление «космическим колесом» и раскручивает новый цикл, и так до бесконечности.
   Но имеет ли какое-то отношение эта концепция мировых циклов к истории с Атлантидой? Более чем непосредственное. Если мы откроем диалог Политик, где она изложена подробнее всего (этот диалог, кстати, создавался одновременно с Тимеем и несет на себе отпечаток тех же самых идей), то обнаружим в нем строки, как нельзя лучше проливающие свет на «космическое измерение» данного мифа: «Когда Космос отделяется от Кормчего, то в ближайшее время после этого отделения все совершается прекрасно; по истечении же времени ... им овладевает состояние древнего беспорядка, так что в конце концов он вырождается, в нем остается немного добра, и, вбирая в себя смесь противоположных (свойств), он подвергается опасности ... гибели всего, что в нем есть. Потому-то устроившее его божество ... беспокоясь о том, чтобы, волнуемый смутой, он не разрушился и не погрузился в беспредельную пучину неподобного (курсив наш — Авт.), вновь берет кормило» и т. п. (т. 4, с. 12). Это описание почти буквально (вплоть до упоминания о «погружении в пучину»), совпадает с данным в Тимее и особенно в Критии объяснением того, почему боги решили отправить на дно морское некогда столь любимый ими остров вместе со всем его населением: они лишь довершили то, что начали сами атланты, не сумевшие соблюсти должного баланса между Божественным и человеческим и постепенно впавшие в состояние «древнего хаоса». Таким образом, замысел Платона состоял в то, чтобы спроецировать миф о «космических циклах» на человеческий социум, дабы рельефнее и доходчивее выразить свою основную идею — о величайшей пагубности неконтролируемо-
   
го смешения разнокачественных начал, обрекающего все сущее на неизбежное вырождение и возврат к исходной точке. (Это учение применительно к современным условиям развито Р. Геноном, объединившим его с ведийской концепцией «Божественного выдоха и вдоха».) В этом контексте гибель Атлантиды символизирует завершение очередного «микроцикла» и начало следующего, совпадающего с историческим периодом существования «современного» человечества; поэтому нетрудно догадаться, — и это подтверждается всем ходом исторических событий, — на какую участь обречена и наша разорванная в самых своих основах цивилизация...
   Миф Атлантиды — это во многом итоговый миф Платона и платонизма, своего рода «лебединая песнь» боговдохновенного мудреца. На нем, как ни на одном другом из поведанных Платоном священных преданий, явственно отразились умонастроения последнего периода его жизни, эпохи «заката». И не случайно этот миф — о «стране заката», как называли в древности пространство за Геркулесовыми столбами, так же как не случайно мифологический персонаж, давший название этой стране — Атлант, по целому ряду характеристик может быть соотнесен все с тем же Аполлоном (подробнее см.: Рабинович Е. Атлантида, с. 76); но только, на наш взгляд, не с «полуденным» Аполлоном, символизирующим высшее напряжение жизненных сил, а с Аполлоном «ночным», Никтелийским, Аполлоном Гипербореи. (Атлантида отождествлялась с Гипербореей многими древними и новейшими авторами.) Эту особенность последнего платоновского мифа точно подметил Д. Мережковский — автор лучшей не только среди всех имеющихся на русском языке, но и всех когда-либо написанных книг об Атлантиде (мы говорим здесь не о «научной», безнадежно устаревшей, а об эзотерической ее части): «Есть у Платона диалоги метафизически более высокие, но нет более трагически-глубокого, чем этот. В "Атлантиде" вся его собственная трагедия.... Конец "Атлантиды" — конец Платона. Ею он болен, от нее умирает, так и не доведя до конца...». Разумеется, рассуждения Мережковского о том, что Платон умер «со страха», над своим недописанным Критием, следует понимать как иносказание: осознав, что божественная гармония бытия и космоса на человеческом уровне неизбежно вырождается в нечто противоположное замыслам Творца, Платон, скорее всего, мог действительно утратить вкус к жизни, — не случайно самое последнее его сочинение, Законы, производит впечатление окончательной капитуляции перед алогизмом человеческого мироустроения, пугая читателя откровенно человеконенавистническими взглядами и выводами. Но здесь уже можно говорить о предсмертном помрачении сознания Платон, отпечаток которого несет на себе и его «последний миф».
   Один современный мыслитель как-то высказался в том духе, что «все люди рождаются либо последователями Платона, либо последователями Аристотеля». И действительно, буквально на протяжении всей человеческой истории мы можем с достаточной отчетливостью проследить конфликт между сторонниками двух разновидностей знания: знания «внешнего», эмпирического и количественного, самым ярким представителем которого был Аристотель, и знания «внутреннего», эзотерического; наиболее совершенным носителем такого знания и выступает Платон. И чем далее отрывалось человечество от своих первоначальных корней и истоков, тем больше влияния обретали те, кто «рождался» поклонниками Аристотеля; благодаря именно их усилиям на свет появилась и церковная догматика со схоластикой, не имеющие ничего общего с истинным божественным откровением, и позитивистская наука, и — в качестве самого губительного плода аристотелизма — марксизм со всеми его позднейшими порождениями. Те же, кто представлял «платоновскую» линию — Плотин и Прокл, Роджер Бэкон и Раймонд Луллий, Пико делла Мирандола и Джордано Бруно, Григорий Сковорода и Вл.Соловьев — все чаще становились объектами гонений и постепенно вытеснялись на идейную периферию новоевропейского сознания. Как с горечью констатировал Ф. Ницше, «сознаемся перед самими собой, до какой степени далек от нашего современного мира весь род Гераклитов, Платонов, Эмпедоклов, всех этих царственно-великолепных отшельников мысли... («По ту сторону добра и зла», гл. 6). Качественный перелом в осмыслении наследия Платона и оценки платонизма в целом, связанный с именами того же Ницше («Рождение трагедии»), Э. Кассирера («Философия символических форм»), Вл. Соловьева, Платон Флоренского, А. Лосева совершился лишь тогда, когда исчерпанность и бесперспективность академического платонизма стала заметна даже с университетских кафедр. Однако с уверенностью можно утверждать, что «верховное постижение Платона» — все еще дело будущего; быть может, наступающий космический Зон подарит нам и новое, несравнимо более высокое и духовное, знание об этом «питомце Аполлона».

Литература:

Тексты:
    Сочинения, т. 1-4. М., 1990-1994; Античные учебники платоновской философии. М.-Томск, 1995.
Избранная литература:
     научная - АВЕРИНЦЕВ С. Неоплатонизм перед лицом платоновской критики мифопоэтического мышления // Платон и его эпоха. М., 1979; Akademeia. Материалы и исследования по истории платонизма. Вып. 1-3. СПб., 1997-2000 (особ, вып. 1: «Универсум платоновской мысли: Космогония и космология в платонизме»); БОЯДЖИЕВ Ц. Неписаное учение Платона. София, 1984(наболг. яз.); ВАСИЛЬЕВА. Афинская школа в философии. М., 1985; ее же. Неписаная философия Платона. // Вопросы философии, 1977, №11; ГЕВОРКЯН А. Иносказания Платона. Ереван, 1987; ГЛАДКИЙ А. Мистицизм в философии Платона и отзвуки его в русской поэзии. Харьков, 1915; ДЕЙССЕН П. Веданта и Платон в свете Кантовой философии. М., 1911; КАГАН Ю. Платон и слова, обозначающие свет и темноту // Платон и его эпоха. М., 1979; КАРАБУЩЕНКО П.  Элитология Платона (Античные аспекты философии избранности). Астрахань, 1998; КЕССИДИ Ф. От мифа к Логосу. М., 1972; ЛЕБЕДЕВ Д. Платон о душе. Одесса, 1874; ЛИНИЦКИЙ П. Учение Платона о божестве. Киев, 1886; ЛОСЕВ А.Ф. Эросу Платон //Бытие, имя, космос. М., 1993; его же. Античный космос и современная наука//там же; его же. Очерки античного символизма и мифологии, т. 1. М., 1994; его же. История античной эстетики. Кн. 1-3. М., 1969-1974; ЛЮБИЩЕВ А. Линии Демокрита и Платона в истории культуры. СПб., 2000; ПЛАТОН: pro и contra M., 2001 (Платон в рус. филос. культуре: антология текстов); ПРОКЛ. Платоновская теология. СПб., 2001; ТХАКУР Л. Платон и мыслители древней Индии // Индийская философия и мировая культура. М., 1983; ФЛОРЕНСКИЙ Платон Общечеловеческие корни идеализма, Сергиев Посад, 1909; ШЕЙНМАН-ТОП-ШТЕЙН С. Платон и ведийская философия. М., 1979; ее же. Восточное влияние в платоновских текстах // Античность как тип культуры. М., 1988; ЭРН В. Верховное постижение Платон // Сочинения. М., 1992; ЯМВ-ЛИХ. Комментарии к Диалогам Платона., СПб., 2001;
    эзотерическая - ФОМИН В. Сокровенное учение античности в духовном наследии Платона., М., 1994; ШТЕЙНЕР Р. Христианство как мистический факт и мистерии древности. Ереван, 1991; ШЮРЕ Э. Великие Посвященные. М., 1990, гл. VII; ЭВОЛА Ю. Метафизика пола. М., 1996, гл. 2; специально о «Тимее», «Критии» и Атлантиде - БЛАВАТСКАЯ Е. Тайная доктрина, т. 2, часть 1; ГРИГОРЬЕВА Н. Парадоксы платоновского «Тимея»: диалог и гимн // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981; ГЕНДЕЛЬ М. Космогоническая концепция. СПб., 1994, с. 231-241; ЖИРОВ Н. Атлантида: основные проблемы атлантологии. М., 1964; ЗАЙДПЕР Л. Атлантида. М., 1966; ПАВЛЕНКО А. Европейская космология. М., 1997, с. 46-70; РАБИНОВИЧ Е. Атлантида: ближайший контекст предания //Текст: семантика и структура. М., 1983; РОМАНЕНКОЮ. «Тимей» Платон: образ космоса в гадательном зеркале//Akademeia: Сб., вып. 3 (см. выше); ЩЕРБАКОВ В. Все об Атлантиде. М., 1990.

    *  Не золото надо завещать детям, а наибольшую совестливость.

    * Мы в действительности ничего не знаем.



Мысли

    * Когда одни думают так, а другие иначе, тогда уже не бывает общего мнения и непременно каждый презирает другого за его образ мыслей.

    * Истинное мнение ведёт нас к правильным действиям ничуть не хуже, чем разум.

    * Если я кого-нибудь из окружающих сделаю негодяем, то мне придётся опасаться, как бы он не сделал мне зла.

    * Ты опытен - и дни твои напровляет искусство, не опытен - и дни катятся по прихоти случая.

    * Никто не станет делать того же, что раньше, коль скоро возможно нечто лучшее. Быть ниже самого себя - это не что иное, как невежество, а быть выше самого себя - не что иное, как мудрость.

    * Без смешного нельзя познать серьёзное, и вообще противоположное познаётся с помощью противоположного, если человек хочет быть разумным.

    * Поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом - должен творить мифы, а не рассуждения.

    * Бояться смерти - это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем её боятся, словно знают наверное, что она - величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество - воображать, будто знаешь то, чего не знаешь ?

    * Полнейшее невежество вовсе не так страшно и не является самым великим злом; а вот многоведение и многознание, плохо направленные, создают гораздо большее, чем это, наказание.

    * Можно ответить на любой вопрос, если вопрос задан правильно.

    * Существует лишь одна правильная монета - разум, и лишь в обмен на неё должно всё отдавать: лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость - одним словом, подлинная добродетель; она сопряжена с разумом, всё равно, сопутствуют ли ей удовольствия, страхи и всё иное, тому подобное, или не сопутствуют.

    * Разве человек, если он дерзок не по разуму, не несёт ущерба, а если отважен с умом, не получает пользы ?

    * С человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после смерти.

    * К благу стремится любая душа и ради него всё совершает; она предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чём же оно состоит.

    * По-видимому, не в природе человека по собственной воле идти вместо блага на то, что считаешь злом; когда же люди вынуждены выбирать из двух зол, никто, очевидно, не выбирает большего, если есть возможность выбирать меньшее.

    * Самое лучшее - это ни война, ни междуусобия: ужасно, если в них возникает нужда; мир же - это всеобщее дружелюбие.

    * О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни прекрасным, ни безобразным. Если дело делается прекрасно и правильно, оно становится прекрасным.

    * Спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть, незачем.

    * Всё, что вызывает переход из небытия в бытие, - твортчество.

    * Всё чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

    * Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, - всё в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одини и те же свойства и возникновение прекратилось бы.

    * Когда мы стремимся искать неведомое нам, то становимся лучше, мужественнее и деятельнее тех, кто полагает, будто неизвестное нельзя найти и незачем искать.

    * Богатство вовсе не слепо, оно - прозорливо.

    * Крайнее увлечение философией вредно.

    * Легче угодить слушателям, говоря о природе богов, чем людей.

    * Страсть - приманка зла.

    * Всё, что называется благом, для неразумного плохо.

 

Платон "Тимей"

Платон Афинский (Platon) (427 г. до н. э., Афины или Эгина - 347 г. до н. э., Афины) - древнегреческий философ, родоначальник одного из главных направлений в античной философии. Рано познакомился с философией благодаря Кратилу * и Сократу *, оказавшему на Платона особенно сильное влияние. После казни Сократа в 399 г. до н. э. предпринял ряд путешествий, побывав в том числе в Египте и Южной Италии.


В диалоге "Тимей" Платона Космос представлен как живое существо, обладающее душой и способностью понимать (в дальнейшем это будет развито автором в диалоге "Законы"). В рамках этой концепции Платон выдвигает теорию о периодическом уничтожении живущих на Земле людей отклоняющимися от своих орбит космическими телами, которая и приводится ниже.
Основными действующими лицами в диалоге "Тимей" являются Критий - прадед Платона, и Сократ - учитель Платона. Некоторые исследователи считают, что Платон мог узнать приводимую историю в Египте или почерпнуть ее из другого источника, а цепь рассказчиков просто придумать для придания ей большей достоверности. По мнению же других исследователей, действующие лица могли быть выдуманы Платоном для обоснования собственной философской концепции.


ТИМЕЙ (фрагмент)


Платон Афинский
(ок. 360-347 до н. э.)


…Критий. Послушай же, Сократ, сказание хоть и весьма странное, но, безусловно, правдивое, как засвидетельствовал некогда Солон *, мудрейший из семи мудрецов. Он был родственником и большим другом прадеда нашего Дропида, о чем сам неоднократно упоминает в своих стихотворениях; и он говорил деду нашему Критию, * - а старик в свою очередь повторял это нам, - что нашим городом в древности были свершены великие и достойные удивления дела, которые были потом забыты по причине бега времени и гибели людей; величайшее из них то, которое сейчас нам будет кстати припомнить, чтобы сразу и одарить тебя, и почтить богиню в ее праздник достойным и правдивым хвалебным гимном.

Сократ. Прекрасно. Однако что же это за подвиг, о котором Критий со слов Солона рассказывал как о замалчиваемом, но действительно совершенном нашим городом?

Критий. Я расскажу то, что слышал как древнее сказание из уст человека, который сам был далеко не молод. Да, в те времена нашему деду было, по собственным его словам, около девяноста лет, а мне - самое большее десять *. Мы справляли тогда как раз праздник Куреотис на Апатуриях *, и по установленному обряду для нас, мальчиков, наши отцы предложили награды за чтение стихов. Читались различные творения разных поэтов, и в том числе многие мальчики исполняли стихи Солона, которые в то время были еще новинкой. И вот один из членов фратрии *, то ли впрямь по убеждению, то ли думая сделать приятное Критию, заявил, что считает Солона не только мудрейшим во всех прочих отношениях, но и в поэтическом своем творчестве благороднейшим из поэтов. А старик - помню это, как сейчас, - очень обрадовался и сказал, улыбнувшись: "Если бы, Аминандр, он занимался поэзией не урывками, но всерьез, как другие, и если бы он довел до конца сказание, привезенное им сюда из Египта, а не был вынужден забросить его из-за смут и прочих бед, которые встретили его по возвращении на родину *, я полагаю, что тогда ни Гесиод, ни Гомер, ни какой-либо иной поэт не мог бы превзойти его славой". "А что это было за сказание, Критий?" - спросил тот. "Оно касалось, - ответил наш дед, - величайшего из деяний, когда-либо совершенных нашим городом, которое заслуживало бы стать и самым известным из всех, но по причине времени и гибели совершивших это деяние рассказ о нем до нас не дошел". "Расскажи с самого начала, - попросил Аминандр, - в чем дело, при каких обстоятельствах и от кого слышал Солон то, что рассказывал как истинную правду?"

"Есть в Египте, - начал наш дед, - у вершины Дельты, где Нил расходится на отдельные потоки, ном, именуемый Саисским; главный город этого нома - Саис *, откуда, между прочим, был родом царь Амасис *. Покровительница города - некая богиня, которая по-египетски зовется Нейт, а по-эллински, как утверждают местные жители, это Афина: они весьма дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с последними. Солон рассказывал, что, когда он в своих странствиях прибыл туда, его приняли с большим почетом; когда же он стал расспрашивать о древних временах самых сведущих среди жрецов *, ему пришлось убедиться, что ни сам он, ни вообще кто-либо из эллинов, можно сказать, почти ничего об этих предметах не знает. Однажды, вознамерившись перевести разговор на старые предания, он попробовал рассказать им наши мифы о древнейших событиях: о Форонее, почитаемом за первого человека, о Ниобе и о том, как Девкалион и Пирра пережили потоп; при этом он пытался вывести родословную их потомков, а также исчислить по количеству поколений сроки, истекшие с тех времен. И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: "Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!". "Почему ты так говоришь?" - спросил Солон. "Все вы юны
умом, - ответил тот, - ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени. Причина же тому вот какая. Уже были и еще будут многократные и различные случаи погибели людей, и притом самые страшные - из-за огня и воды, а другие, менее значительные, - из-за тысяч других бедствий. Отсюда и распространенное у вас сказание о Фаэтоне, сыне Гелиоса, который будто бы некогда запряг отцовскую колесницу, но не смог направить ее по отцовскому пути, а потому спалил все на Земле и сам погиб, испепеленный молнией. Положим, у этого сказания облик мифа, но в нем содержится и правда: в самом деле, тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени все на Земле гибнет от великого пожара. В такие времена обитатели гор и возвышенных либо сухих мест подвержены более полному истреблению, нежели те, кто живет возле рек или моря; а потому постоянный наш благодетель Нил избавляет нас и от этой беды, разливаясь. Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели ваших городов оказываются унесены потоками в море, но в нашей стране вода ни в такое время, ни в какое-либо иное не падает на поля сверху, а, напротив, по природе своей поднимается снизу. По этой причине сохраняющиеся у нас предания древнее всех, хотя и верно, что во всех землях, где тому не препятствует чрезмерный холод или жар, род человеческий неизменно существует в большем или меньшем числе. Какое бы славное или великое деяние или вообще замечательное событие ни произошло, будь то в нашем краю или в любой стране, о которой мы получаем известия, все это с древних времен запечатлевается в записях, которые мы храним в наших храмах; между тем у вас и прочих народов всякий раз, как только успеет выработаться письменность и все прочее, что необходимо для городской жизни, вновь и вновь в урочное время с небес низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых. И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих. Взять хотя бы те ваши родословные, Солон, которые ты только что излагал, ведь они почти ничем не отличаются от детских сказок. Так, вы храните память только об одном потопе, а ведь их было много до этого; более того, вы даже не знаете, что прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране. Ты сам и весь твой город происходите от тех немногих, кто остался из этого рода, но вы ничего о нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя никаких записей и потому как бы немотствуя. Между тем, Солон, перед самым большим и разрушительным наводнением государство, ныне известное под именем Афин, было и в делах военной доблести первым, и по совершенству своих законов стояло превыше сравнения; предание приписывает ему такие деяния и установления, которые прекраснее всего, что нам известно под небом". Услышав это, Солон, по собственному его признанию, был поражен и горячо упрашивал жрецов со всей обстоятельностью и по порядку рассказать об этих древних афинских гражданах.

Жрец ответил ему: "Мне не жаль, Солон; я все расскажу ради тебя и вашего государства, но прежде всего ради той богини *, что получила в удел, взрастила и воспитала как ваш, так и наш город. Однако Афины она основала на целое тысячелетие раньше, восприняв ваше семя от Геи и Гефеста, а этот наш город - позднее. Между тем древность наших городских установлений определяется по священным записям в восемь тысячелетий. Итак, девять тысяч лет назад жили эти твои сограждане, о чьих законах и о чьем величайшем подвиге мне предстоит вкратце тебе рассказать; позднее, на досуге, мы с письменами в руках выясним все обстоятельнее и по порядку. Законы твоих предков ты можешь представить себе по здешним: ты найдешь ныне в Египте множество установлений, принятых в те времена у вас, и прежде всего сословие жрецов, обособленное от всех прочих, затем сословие ремесленников, в котором каждый занимается своим ремеслом, ни во что больше не вмешиваясь, и, наконец, сословия пастухов, охотников и земледельцев; да и воинское сословие, как ты, должно быть, заметил сам, отделено от прочих, и членам его закон предписывает не заботиться ни о чем, кроме войны. Добавь к этому, что снаряжены наши воины щитами и копьями, этот род вооружения был явлен богиней, и мы ввели его у себя первыми в Азии *, как вы - первыми в ваших землях. Что касается умственных занятий, ты и сам видишь, какую заботу о них проявил с самого начала наш закон, исследуя космос и из наук божественных выводя науки человеческие, вплоть до искусства гадания и пекущегося о здоровье искусства врачевания, а равно и всех прочих видов знания, которые стоят в связи с упомянутыми. Но весь этот порядок и строй богиня еще раньше ввела у вас, устроя ваше государство, а начала она с того, что отыскала для вашего рождения такое место, где под действием мягкого климата вы рождались бы разумнейшими на Земле людьми. Любя брани и любя мудрость, богиня избрала и первым заселила такой край, который обещал порождать мужей, более кого бы то ни было похожих на нее самое. И вот вы стали обитать там, обладая прекрасными законами, которые были тогда еще более совершенны, и превосходя всех людей во всех видах добродетели, как это и естественно для отпрысков и питомцев богов. Из великих деяний вашего государства немало таких, которые известны по нашим записям и служат предметом восхищения; однако между ними есть одно, которое превышает величием и доблестью все остальные. Ведь по свидетельству наших записей, государство ваше положило предел дерзости несметных воинских сил, отправлявшихся на завоевание всей Европы и Азии, а путь державших от Атлантического моря. Через море это в те времена возможно было переправиться, ибо еще существовал остров, лежавший перед тем проливом, который называется на вашем языке Геракловыми столпами *. Этот остров превышал своими размерами Ливию * и Азию, вместе взятые, и с него тогдашним путешественникам легко было перебраться на другие острова, а с островов - на весь противолежащий материк, который охватывал то море, что и впрямь заслуживает такое название (ведь море по эту сторону упомянутого пролива является всего лишь заливом с узким проходом в него, тогда как море по ту сторону пролива есть море в собственном смысле слова, равно как и окружающая его земля, воистину и вполне справедливо может быть названа материком). На этом-то острове, именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и могуществу царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении *. И вот вся эта сплоченная мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши, и наши земли, и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон, государство ваше явило всему миру блистательное доказательство своей доблести и силы: всех превосходя твердостью духа и опытностью в военном деле, оно сначала встало во главе эллинов, но из-за измены союзников оказалось предоставленным самому себе, в одиночестве встретилось с крайними опасностями и все же одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи. Тех, кто еще не был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же остальных, сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно великодушно сделало свободными. Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки вся ваша воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров" *.

Ну, вот я и пересказал тебе, Сократ, возможно короче то, что передавал со слов Солона старик Критий…

Платон "Пир"

Платон Афинский (Platon) (427 г. до н. э., Афины или Эгина - 347 г. до н. э., Афины) - древнегреческий философ, родоначальник одного из главных направлений в античной философии. Рано познакомился с философией благодаря Кратилу* и Сократу*, оказавшему на Платона особенно сильное влияние. После казни Сократа в 399 г. до н. э. предпринял ряд путешествий, побывав в том числе в Египте и Южной Италии.


Одним из ключевых и самых интересных мест диалога Платона "Пир" является обоснование его философской концепции (в пересказе древнегреческого писателя. Аристофана) о многоруких и многоголовых предках человека, ведущих свой род от Луны и "страшных своей силой и мощью". Возможно, он имел в виду ракшасов, найрритов, гекатонхейреров, или людей-насекомых, которых индейцы хопи считают своими предками.


ПИР (фрагмент)

Платон Афинский
(ок. 360-347 до н. э.)


...Аристофан. Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и о том, что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, -мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей (два детородных органа, по переводу В.Н. Карпова) две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон вперед, либо, если торопился, шел колесом (перекатывался - др. пер.), занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях (упирался восьмью членами тела - др. пер.), что позволяло ему быстро бежать вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский - от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте, относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов.
И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав,говорит:
- Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.
Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно и носит ныне название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, - для этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или прежнего мужчины. Так они и погибали. Тут Зевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется с мужчиной - достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое,
соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.
Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их большеь привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него.
Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: "Чего же, люди, вы хотите один от другого?" - а потом, видя, что им трудно ответить, спросил их снова: "Может быть вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?" - случись так, мы уверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо.
Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами.Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам, нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность...

 :227)

 :227)

В абзаце, следующем за тем, из которого взято вынесенное в эпиграф, Аристотель говорит: "...(существующее)само по себе, т. е. сущность, по природе первичнее отношения (между сущностями - прим. amlugos) - последнее походит на отросток, на вторичное свойство сущего..."

Если не допускать, что нечто способно существовать "само по себе", это утверждение Аристотеля неверно, и отношения важны так же, как и те сущности, между которыми они устанавливаются. Но Аристотель как раз верит в "само по себе", т. е. в нечто, стоящее в начале причинно-следственной цепи: одной из таких сущностей он, естественно, считает истину.

Если прав индетерминизм, где допускается существование того, что есть "само по себе", то и тогда понятно, что человека к категории "само по себе" не припишешь, так что покуда в цепочке "сущность - отношение - сущность" хотя бы одна из сущностей является человеком, отношение и тут столь же важно, сколько и сами сущности - по крайней мере, с человеческой перспективы... А "самим по себе" человека едва ли можно считать: экологически мы зависим от огромного количества факторов, от трофических цепей до продолжительности жизни элементарных частиц; с точки зрения биологии, человек - продукт эволюции, причем не обязательно конечный; в психологическом плане психика наша постоянно взаимодействует с внешними агентами и ими формируется; о перспективе социальной и говорить нечего, тут отношения на первом плане; человек объявляется творением внешних (высших) сил и в религиозных учениях.

Исключение составляет одна концепция - почему приходится на ней задержаться подробнее. Имеется в виду идея присутствия в человеке некой абсолютной сущности. В философии Платона именно это присутствие сообщает человеку потенциал получить любое знание - надо только правильно задать вопрос о нем самому себе... Это же присутствие, по-видимому, называется в разных религиях "Божьей искрой", "духом", "Брахманом" и так далее, а в большинстве эзотерических систем оно является основополагающим. Выходит, что в определенном смысле человека - по крайней мере, какую-то его часть - согласно таким учениям, можно рассматривать как нечто "само по себе".

Все вышесказанное можно суммировать так: отношения, в которых хотя бы одной стороной является человек, либо а) так же важны, как стороны, в них участвующие, либо б) предполагают, что в человеке есть абсолютная сущность. Утверждение Аристотеля обратно "а" - участники отношений первичнее самих отношений. Отсюда следует, что, по Аристотелю, в человеке присутствует истина - причем, условно выражаясь, в такой пропорции, которая позволяет считать его "самим по себе".

Платон стоит истины.

Но допустим, что Аристотелево высказывание в первом абзаце этого текста ошибочно, и правильно допущение "а". Это означает, что в схеме "Аристотель - отношения между Платоном и Аристотелем - Платон" все элементы равноправны. Получается, что отношения лучше не портить - ни ради собственной выгоды Аристотеля (которая для философа заключается, например, в следовании истине), ни из его желания помочь Платону (скажем, помочь овладеть истиной).

Платон стоит истины.

Помимо чисто линейных умозаключений, изложенных выше, у меня есть и обыкновенное личное мнение по этому вопросу. Не мне судить Аристотеля: даже если бы я и имел на это какое-то право (хаха), в моем распоряжении попросту недостаточно знания о жизни, которой он жил, и о языке, на котором он писал. Имею в виду не столько современные исторические сведения и древнегреческий язык, сколько то обстоятельство, что человека можно понять - насколько это вообще возможно - только в общении. Сквозь толщу времени прорываются не люди, а письмена - от толстых и скучных трактатов до красивых афоризмов.

И трактатов, и афоризмов, и разнообразной писанины между ними у нас под рукой предостаточно. Но приближаемся ли мы к пониманию человека? К истине? Не в одном ли и том же направлении стоит к ним двигаться?

Кроме того, вы же понимаете, что из стилистических соображений мне хотелось бы написать это в третий раз:

Платон стоит истины.