Константин Адонаи - информационный портал

Кем был Джордано Бруно? За что он был сожжен? Что означают его загадочные сочинения?

На все эти вопросы дает подробные и ясные ответы, идущие вразрез с привычными представлениями, книга английской исследовательницы ренессансной культуры Фрэнсис А. Йейтс (1899 — 1981) — одной из самых значительных фигур в блестящем научном сообществе, известном как Институт Варбурга.  Давно ставшая классической, эта работа может быть прочитана как биография Бруно, как введение в историю ренессансной магии или как исследование интеллектуальных предпосылок научной революции XVII века.

Фрэнсис Йeйтc убедительно показала, что "Бруно был законченным магом, «египтянином» и герметиком до мозга костей. Гелиоцентрическая система Коперника возвещала для него возврат магической религии; споря с оксфордскими докторами, он связывал с системой Коперника магию «Стяжания жизни с небес» Фичино; чертеж Коперника был для него иероглифом божества; движение Земли он доказывал герметическими аргументами о повсеместности магической жизни в природе;

целью его было достичь герметического гнозиса, отражения космоса в душе с помощью магических средств, включающих запечатление в памяти магических образов светил, и стать великим магом, чудотворцем, религиозным вождем.

Отбросивший созданную герметиками-христианами теологическую надстройку, применявший кабалу лишь в качестве подспорья магии, Бруно был законченным натуралистом, религия которого — это естественная религия псевдоегипетского герметического «Асклепия».

Мировоззрение Бруно — пример того, что может получиться при расширении и усилении герметической обращенности к космосу. Герметически истолковав Коперника и Лукреция, Бруно пришел к поразительному представлению о бесконечной протяженности природного отражения божества.

Земля, поскольку она живое существо, движется вокруг солнца египетской магии; вместе с ней движутся по своим орбитам планеты, живые светила; бессчетное число иных миров, движущихся и живых, подобно огромным животным, населяет бесконечную вселенную".

17 февраля 1600 года в Риме был сожжен Джрдано Бруно - один выдающихся мыслителей средневековья. Жизнь и казнь этого человека до сих пор окутана тайной. Всё ещё лежат под строжайшим запретом протоколы 7 лет допросов его отцами католической церкви, а то, что дошло до нас - это в основном его труды: "Пир на пепле", "Изгнание торжествующего зверя", "О героическом энтузиазме" и некоторые другие.

Наиболее известный тезис, который отстаивал Джордано Бруно - идея множественности обитаемых миров, а также отсутствие центра Вселенной, который по мнению средневековых богословов представляла из себя наша Земля. Историки предполагают, что многие идеи он позаимствовал из взглядов Николая Кузанского, однако обитаемость иных миров до него [Джордано Бруно] ни у кого не встречалась (за исключением, пожалуй, апокрифических Евангелий).

Возможно, что космологический фундамент его философии не исчераывается этими идеями. Если документы допросов до сих пор находятся под запретом, значит отцы церкви считают, что они содержат информацию, которая даже через 400 лет остается опасной для института церкви. Остается воздать должное мужеству этого человека, которого не сломили 7 лет(!!!) инквизиторских застенков, и которого приговорили к самой страшной по тем временам казни - сожжению живым.

_____________________
"Грешники не воскреснут после жизни,
Потому что грех не исчезает сам собой..".
(Манускрипт Лангона)

 Думая, что Джордано Бруно преследовали и сожгли за смелые идеи о бесконечности Вселенной и движении Земли, мы обедняем его образ и недооцениваем историческую роль. Кардинала-инквизитора Роберто Беллармина, который впоследствии допрашивал и Галилея, интересовали не философские взгляды Бруно, но его антихристианская и политическая миссия. В списке заметных еретиков он остается единственным не реабилитированным до наших дней католической церковью. Фигура Бруно остается чрезвычайно крупной и в моральном отношении. Современники казни сообщали об остром чувстве несправедливости у Бруно в конце процесса, как если бы его не поняли: на рубеже XVI-XVII веков царило общее ожидание близких духовных перемен, провозвестником которых мнил себя Бруно. Тем не менее он отказался отречься от всего, когда-либо им сказанного или написанного.

Думается, душевные силы для подвига он находил в том, что расценивал себя как нового Мессию. И он не ошибся. Искры его духа - духа утопии - не гаснут, так как зажжены они от вечных звезд, с которыми опьяненный космическими эманациями эзотерик поддерживал прямую магическую связь.

Джордано Бруно родился в 1548 году недалеко от Неаполя в местечке Нола близ Везувия. Бруно нравилось, когда его называли ноланцем, и сам он нередко себя так называл. Имя Джордано — это не то, какое он получил от рождения. Мальчика — сына солдата-наемника и крестьянки — назвали при крещении Филиппо. Когда он стал монахом католического монастыря, то получил имя Джордано, которое и вошло в мировую историю.
В монастыре Джордано Бруно оставался недолго. Хотя, казалось бы, все сулило ему блестящую богословскую карьеру: хорошее образование в частной гуманистической школе, потом в монастыре, полученная им степень доктора богословия и то, что он был представлен папе Пию V. Джордано не было еще и 30 лет, когда его обвинили в ереси (обвинение содержало более сотни пунктов) и лишили сана священника.
С побега в Рим (в 1576 году) начались многолетние скитания Джордано по городам и странам Европы. Его стали называть отступником и всюду преследовали. За ним буквально охотились. Из каждого города, где он временно останавливался, ему приходилось бежать. Все неизменно происходило по одной и той же схеме: читал лекции, проводил беседы и диспуты, а затем на него сыпались доносы, и Бруно вынужден был спасаться бегством. У этого человека никогда не было ни дома, ни богатства, ни семьи. Только его великие идеи, много верных учеников и единомышленников. И так — 16 лет бесконечных скитаний: по Италии (1576—1579 годы), Швейцарии (1579—1580 годы), Франции (1580—1583 годы), Англии (1583—1585 годы), снова по Франции (1585—1586 годы), Германии (1586—1592 годы), из этих последних лет полгода он пробыл в Праге, где останавливался при дворе императора Рудольфа II.
В 1592 году Бруно приехал в Венецию по приглашению молодого аристократа Джованни Мочениго, который надеялся, что научится у Бруно не только основам наук, но и таинству превращения неблагородных металлов в золото. Не получив этих тайных знаний, Мочениго предал своего учителя — выдал его венецианской инквизиции.
Начался новый этап жизни — муки Джордано в тюрьмах инквизиции. Сначала длительные допросы в тюрьме Венеции, потом (1593—1600 годы) — допросы и страшные пытки в Риме. И это несмотря на то, что венецианские судьи дали Джордано Бруно такую характеристику: “Он совершил тягчайшие преступления в том, что касается ереси, но это один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычными познаниями, и создал замечательное учение...”
Что же говорил Бруно в своих блестящих лекциях и беседах, о чем писал в трактатах, статьях, диалогах и книгах (“Пир на пепле”, “О причине, начале и едином”, “О бесконечности, вселенной и мирах”, “О неизмеримом и неисчислимом”)?
Еще в монастыре Бруно изучал философию Аристотеля и его геоцентрическую систему мира, познакомился также и с гелиоцентрической системой Коперника. Но обе они представляли собой некий замкнутый, конечный мир, ограниченный “сферой неподвижных звезд”. Такой мир Бруно не принимал. Он считал, что вселенная бесконечна, у нее нет никакого центра, как нет ни начала, ни конца. О таком безмерном пространстве, включающем все, Бруно писал: “В нем — бесчисленные звезды, созвездия, шары, солнца и земли, чувственно воспринимаемые; разумом мы заключаем о бесконечном количестве других. Безмерная, бесконечная вселенная составлена из этого пространства и тел, заключающихся в нем”. Бруно учил, что звезды — это далекие солнца, многие из которых имеют свои планетные системы. Среди невидимых нам планет могут быть и такие, на которых есть жизнь и разум, ведь “... разумному и живому уму невозможно вообразить себе, чтобы все эти бесчисленные миры, которые столь же великолепны, как наш, или даже лучше его, были лишены обитателей, подобных земным или даже лучших...”, — говорил он.
В трудах Бруно встречаются высказывания и о самих обитателях других миров — “разумных животных” и “разумных существах, живых и бессмертных”. Он предполагал, что они могут сильно отличаться от людей, живущих на Земле. Возможность будущих контактов землян с инопланетянами Бруно оценивал довольно скептически. Считал, что общение с ними для землян может стать “скорее злом, чем благом”. Мы знаем, что и в наши дни подобного взгляда придерживаются многие ученые, занимающиеся проблемой внеземных цивилизаций.
Во времена Бруно церковь не допускала и мысли о том, что небо — жилище ангелов — может быть населено людьми или какими-то похожими на них разумными существами. Поэтому идеи Бруно считались не только фантастически смелыми, но и еретическими. Однако великий ноланец был казнен не только и не столько за эти идеи. Есть свидетельства о том, что “на судебном процессе об учении Коперника речи вообще не было”. Мысли Джордано Бруно о множественности обитаемых миров остаются актуальными по сей день. Но все же не они были основными в его учении.
В философии Джордано Бруно отождествлялось понятие Бога и Единого, Бога и Вселенной. Три “лица Бога” — это Высший Разум, Душа и Материя (“субстанция”). Бруно учил, что Вселенная оживлена всепроникающей Космической Душой, что все в ней связано “вибрациями взаимной симпатии”. Что Героическая Любовь и Героический Энтузиазм — это сила, с помощью которой можно достичь и обрести Добро, Истину, Прекрасное...
Тем, кто захочет поглубже разобраться в философии Джордано Бруно, советуем обратиться к брошюре профессора Елены Сикирич, указанной в списке рекомендуемой литературы. Или к книге М. Дынника, который перевел на русский язык “Диалоги” Джордано Бруно и вообще много и серьезно изучал его наследие.
М. Дынник считает, что ни учение Бруно о бесконечности Вселенной, о единстве и однородности ее состава и бесчисленности обитаемых миров, ни сатирический характер его критики религии, ни его выступления против попов, монахов, против папы римского не приводили в такое бешенство служителей церкви, как его требование конфискации монастырских доходов. Быть может, Бруно и не погиб бы на костре, если бы ему не было поставлено в вину выступление против монастырских доходов, против монастырского имущества. Документы свидетельствуют о том, что инквизиторы особое внимание сосредоточили именно на этом. Подобная “ересь” оказалась, по-видимому, более важной для инквизиции, чем идея о множественности обитаемых миров и даже богохульные высказывания философа о католической вере.
Ужасными были последние годы Джордано Бруно в римской тюрьме. Семь лет допросов и непрерывных пыток, требования раскаяться и признать свое мировоззрение еретическим, долгий судебный процесс и, наконец, смертный приговор, изложенный инквизиторами в пяти документах. Для еретиков в те времена были предусмотрены две формы казни — четвертование раскаленными щипцами или сожжение, то есть “без пролития крови, учитывая посмертную судьбу”. Считалось, что после казни без пролития крови душа несчастного все-таки могла попасть в рай. Для Бруно инквизиторы милостиво выбрали костер. Говорят, что, выслушав решение суда, Джордано произнес: “Вы, наверное, с большим страхом оглашали этот приговор, чем я его выслушал... Сжечь — не значит опровергнуть...”
Джордано Бруно был казнен в Риме, на Кампо ди Фьори (на площади Цветов). Это преступление свершилось под утро 17 февраля 1600 года. При свете факелов разожгли сначала небольшой костер, постепенно огонь усиливали, и он охватил все тело ноланца. Он умирал, не издав ни единого стона...
Пепел от костра сбросили в Тибр. Почти через 300 лет на Кампо ди Фьори воздвигли памятник с надписью: “9 июня 1889 г. Джордано Бруно. От предвиденного им столетия, на месте, где был зажжен костер”... А спустя еще примерно век церковь реабилитировала того, кого раньше считала недостойным милосердия...  

6 февраля 1600 года в Риме собралась группа из девяти кардиналов, так называемая конгрегация инквизиторов, чтобы вынести приговор выдающемуся мыслителю Ренессанса, «князю еретиков»:


«Мы признаем, называем и объявляем тебя, Джордано Бруно, нераскаявшимся, упорствующим и безответственным еретиком. Поэтому ты подлежишь осуждению и всяческим наказаниям церкви в соответствии со священными предписаниями, законами и установлениями, как общими, так и особыми, какие налагаются на таких, как ты, явных, упорствующих и нераскаявшихся еретиков. Как такового мы исключаем тебя из духовного сословия и объявляем о лишении тебя прав на любой большой и малый церковный чин. Ты должен быть отлучен от церкви, милосердием которой ты недостойно пользовался. Мы передаем тебя светскому суду и суду присутствующего здесь губернатора Рима, чтобы он наложил на тебя подобающее наказание — при этом мы настоятельно просим смягчить наказание для тебя и, по возможности, не подвергать смертной казни и четвертованию.

Мы также осуждаем и запрещаем все твои книги и сочинения как еретические и ложные, содержащие ересь и заблуждения.
Мы приказываем, чтобы отныне все твои книги были публично разорваны и сожжены на площади Святого Петра и внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы говорим. Итак, мы торжественно заявляем, что осуждаем и исключаем тебя из духовного звания и отлучаем от церкви, и мы поступаем по отношению к тебе еще очень милосердно, хотя с полным правом могли и должны были бы обойтись с тобой более сурово. Это объявляем тебе мы, кардиналы инквизиции».

После оглашения приговора, на который Джордано отреагировал знаменитым замечанием: «Вы, похоже, с большим страхом объявляете мне приговор, чем я его выслушиваю», в церкви Святой Агнессы была проведена церемония исключения Бруно из духовного звания и отлучения его от церкви.

«Церковники подвели Бруно к алтарю. Он был в полном облачении, соответствующем его духовному званию. Епископ, который проводил эту церемонию исключения из духовного звания, был облачен в белую мантию с кружевами и епитрахиль алого цвета. На голове у него была митра, в руках епископский жезл.
Епископ взошел на алтарь и сел в кресло лицом к собравшимся судьям и народу. Джордано Бруно заставили взять в руки предметы церковной утвари, которые применяются во время богослужения, как если бы он сам собирался служить, а затем заставили поклониться перед епископом до земли. Епископ произнес предписанную формулу: «Властью всемогущего Бога Отца, Сына и Святого духа и властью нашего звания мы лишаем тебя и исключаем тебя из духовного звания».
 

После этого епископ подрезал особым инструментом кожу с большого и указательного пальцев обеих рук, чтобы снять помазание, которое было совершено некогда над Джордано Бруно. Затем он снял с Бруно его облачение священника и уничтожил следы тонзуры, произнося обязательные для этого случая формулы» (Сообщение иезуита Праветты, который при сем присутствовал.)


А 17 февраля 1600 года светский суд приговорил Бруно к сожжению на Кампо ди Фиоре («Цветочная площадь»). Исполнение процедуры сожжения было поручено палачам «Братства обезглавленного святого Иоанна Крестителя». Вот их сообщение:
 «Он упорствовал в своих заблуждениях до самого конца, пока его вели на Кампо ди Фиорс, снимали с него одежды, привязывали к столбу и предали сожжению. При этом наши братья, которые постоянно были при нем, пели молитвы, а представители духовенства до последнего момента старались убедить его оставить свое упрямство, с которым он оканчивал свою жалкую и несчастную жизнь».

При этом умалчивается, как отмечает Григулевич, что «палачи вели Бруно к месту казни с кляпом во рту (так что он не мог ни каяться, ни упорствовать в заблуждениях!), что его приковали железной цепью к столбу, стоявшему в середине костра, и обвязали мокрой веревкой, которая под действием огня скручивалась и впивалась в тело».

«Преступление» Джордано Бруно, которого инквизиция с помощью своего агента патриция Джованни Мосениго заманила в Венеции в ловушку, 8 лет держала в тюрьме и пытала, заключалось в том, что он публично высказал следующий взгляд на мир, от которого не отказался даже под жестокими пытками:

«В моих книгах можно найти воззрения, которые сводятся к следующему: я считаю, что Вселенная бесконечна, что она — творение безграничной божественной силы. Я считаю недостойным божественной милости и силы, чтобы всемогущий Бог, который во власти сотворить, помимо этого мира, еще и другие многие миры, сотворил только один конечный мир. И поэтому я признаю, что существует бесконечное множество миров, миров, подобных нашей Земле, которую я (вместе с Пифагором) считаю звездой, подобно Луне, планетам и другим звездам, которым несть числа. Я считаю, что все эти небесные тела суть миры, что им нет числа, что все они образуют бесконечную совокупность в безграничном пространстве, которая называется бесконечной Вселенной, в которой находятся бесконечные миры. Из этого, в частности, следует, что истина находится в противоречии с верой. В этой Вселенной я вижу божий Промысел, благодаря которому каждая вещь живет, растет, движется и совершенствуется в этом мире. Он находится в мире, как душа в теле. Все во всем, и все в любой части, и это я называю природой, тенью и одеянием Божества» (Бруно на третьем допросе инквизиции.)

 

Хотя сегодня в это трудно поверить, но представители ортодоксальной церкви сочли воззрения Бруно столь же опасными и внушающими отвращение и страх, как и «отступничество» римского императора Юлиана (331—336), который был настолько потрясен преступлениями, совершенными его «христианскими» предшественниками на троне, что пытался возродить культ греческо-римских богов.
Как сильно Бруно поколебал догматические устои церкви, видно из официальных высказываний о нем еще сравнительно недавнего времени. В 1889 году Джордано Бруно был поставлен памятник, на что папа Лев XIII отозвался следующим образом: «Он (Бруно) не обнаружил сколь-нибудь значительных достижений ни в области науки, ни в общественной жизни. Он действовал нечестно, исподтишка и абсолютно эгоистично, он был нетерпим к чужим мнениям, очень злобен и любил лесть в ущерб истине».
Даже еще в 1942 году кардинал Анжело Меркати считал приговор, вынесенный Джордано Бруно, справедливым: «Церковь могла и должна была принять меры — и она приняла их. Документы процесса показывают, что все было сделано по закону, и, если мы видим, что обвиняемый осужден, мы должны искать причину не в приговоре, а в самом обвиняемом».
При этом для церкви речь шла, наверняка, не о правильности или ложности научных выводов Бруно. Испугало другое: признание бесконечно многих (да еще обитаемых) миром низводило папу, кардиналов с пьедестала «пупа земли» до уровня полной ничтожности. Более того, представление Джордано о существовании бесконечно многих миров можно было понимать как во внешнем, так и — вслед за гностиками — во внутреннем смысле, как возможность жить в различных мирах сознания; страшная мысль для сторонников учения, которое признает за человеком только одну жизнь в узких догматически установленных границах, ведь учение Бруно таило в себе возможность избежать христианского «пространства-времени», как оно было определено отцами церкви и как оно контролировалось инквизицией.

Как огромный демонический паук, инквизиция раскинула пo всему миру гигантскую сеть шпионов и доносчиков — «мировых полицейских», которые должны были выискивать людей с иным, опасным для церкви мышлением...

_________________________________________________________________________

О доминиканцах («псах господних»), державших в руках всю инквизицию, Джордано Бруно сказал: «Это — раса варваров, которые хватают зубами и осуждают все, что выше их понимании. Эти жалкие псы бессовестным образом облаивают всех незнакомых, будь это даже добродетельные люди, виляют хвостом перед знакомыми, будь это даже отъявленные злодеи»

Величайший мыслитель-эзотерик эпохи позднего Возрождения, истинный «новатор» герметической традиции. Подобная оценка деятельности Бруно может показаться отечественному читателю, приученному к совершенно иной трактовке его учения, несколько неожиданной и даже шокирующей, но это вполне объяснимо: его идеи долгое время подвергались у нас циничному и беспардонному извращению, быть может, еще худшему, нежели простое замалчивание, наступившее после его трагической гибели. В результате Бруно оказался зачислен у нас в самые что ни есть «передовые ряды борцов за атеисти-ческое мировоззрение», что по сути столь же нелепо, как, скажем, объявление его «мучеником борьбы за чистоту христианской веры». Настоящий Бруно был столь же далек от атеизма, как и от господствующей религии в каких бы то ни было ее формах и исповеданиях; его альтернатива и первому и второму — «естественная религия» (она же «фи-лософия»; для него эти понятия взаимозаменяемы), под которой в конечном итоге имелась в виду теософская система сугубо «языческого» и теургического толка. Имен-но она, а не учение о «множественности обитаемых миров» и прочие непосредственно вытекающие из его пантеистической теософии соображения естественнонаучного характера, и привела Бруно на костер, поскольку в начертанной им стройной и продуманной во всех деталях картине мироздания объективно не оставалось никакого места ни для христианской Троицы, ни для Иисуса Христа персонально. Поэтому и трагическую личную судьбу философа следует рассматривать не в рамках конфликта «религия-наука», а как результат борьбы церкви с реликтами язычества и «магизма», особенно в той демонстративной и воинствующей форме, как проявились эти реликты в учении Бруно
Длительное время эти стороны мировоззрения мыслителя не привлекали к себе того внимания, которого заслуживали, и лишь публикация в 1964 г. фундаментальной монографии английской исследовательницы, профессора Френсис Амелии Йейтс «Джордано Бруно и герметическая традиция», вызвавшая к жизни обширную дискуссию, в решающей степени способствовала изменению подхода к наследию мыслителя. (Впрочем, попытки подобного рода предпринимались и ранее, в частности, теософами в лице А. Безант, однако носили скорее формально-пропагандистский характер и не затрагивали суть проблемы.) В основу своей концепции Ф. Йейтс положила предположение о возможной причастности Бруно к тайному обществу «проторозенкрей-церовского» характера, в рамках которого и вызрела знаменитая легенда о Христиане Ро-зенкрейце (напомним, что первые четко фиксируемые следы существования сообщества розенкрейцеров относятся к первому десятилетию XVII в., однако его эмбриональный, так сказать, период мог совпасть со временем европейских скитаний Бруно). Исходя из этого, предлагается рассматривать некоторые сочинения философа (в особенности написанные не по-латыни, а на родном итальянском) как иносказания, содержащие в закодированной форме программу деятельности такого общества, а также его важнейшие мировоззренческие установки. Именно тем обстоятельством, что Бруно был не одиночкой, как принято считать, а действовал в составе «преступного сообщества», и, возможно, даже возглавлял его, и следует объяснять ту феноменальную настойчивость, которую проявил в деле его поимки и выдачи римский престол. Поскольку обе стороны, хотя и по разным причинам, были заинтересованы в неразглашении тайны, то Бруно так и был отправлен на костер якобы «нераскаянным еретиком», а материалы семилетнего следствия, о котором сохранились поразительно скудные и местами явно фальсифицированные данные, были в основном уничтожены. В результате ключ к «коду» оказался утрачен окончательно, и о Бруно начали судить лишь на основании чисто внешней, экзотерической стороны его доктрины, а то, что было в ней первичным, ее подлинной онтологической основой и внутренней сущностью, стало рассматриваться лишь как нечто вто-ричное, как необязательный суеверный довесок к его «научному» мировоззрению... Хотя объективности ради следует признать, что смелые построения Ф. Йейтс до сих пор имеют больше противников, нежели сторонников, однако мы будем здесь рассматривать личность и учение Бруно именно под данным углом зрения, как нельзя более соответствующим специфике настоящего издания.


Внешняя биография Бруно — это, по существу, история непрерывных скитаний и переездов из города в город, из страны в страну, в погоне за счастливым миражом «республики фи-лософов», наподобие легендарной державы Христиана Розенкрейца. Такой образ жизни был, по-видимому, органичен для Бруно, бывшего космополитом в самом высоком смысле этого понятия, гражданином не только обитаемого мира, но и всей Вселенной, как это эмоционально выражено в Изгнании торжествующего зверя: «...За свою великую любовь к миру он - гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Матери-Земли - должен выносить от мира ненависть и проклятия... Но, в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения, да не будет он праздным и нерадивым в мире!» Его родина, итальянская провинция Кампанья, еще с древности считалась чуть ли не колыбелью европейской магии, а в окрестностях Нолы, родного города Бруно, размещалась даже мнимая гробница поэта Вергилия, которого в ту эпоху не без влияния Данте твердо считали великим магом и духо-видцем. Земным отцом Бруно был разорившийся мелкий дворянин, по образу жизни мало чем отличавшийся от окрестных крестьян. Перво-начальное образование будущий философ получил в частной школе в Неаполе, и, по-видимому, тогда же состоялось и его первое приобщение к тайнам оккультизма и мистики: в начале 1560—х годов в Неаполе была основана и быстро получила широкую известность так называемая Академия тайн Природы, обязанная своим возникновением местному аристократу Джамбаттиста делла Порта (1541 — 1615), прославившемуся впоследствии также фундаментальным сочинением «Естественная магия» (1589). Юный Бруно, бе-зусловно, встречался с делла Порта и нахо-дился целиком под обаянием его идей, а тот уже после гибели философа описал его, не называя по имени, в своем сочинении «Искусство памяти», где охарактеризовал его как человека, наделенного феноменальными интеллектуальными и мнемоническими способностями.



Горячо желая продолжить обучение, но не имея достаточно средств, Бруно был вынужден поступить в монашеский орден доминиканцев (своих будущих палачей), который принял на себя его дальнейшее содержание и обучение; известна и точная дата принятия им пострига - 15 июня 1565 г. Его монашеская жизнь длилась ровно десять лет, причем ее начало и конец были отмечены характерными инцидентами: уже в следующем году ему было сделано строгое внушение за «неуважительное отношение к святым образам», т. е. иконам, а девятью годами позже возникло значительно более серьезное дело о нелегальном хранении «еретических» книг и пропаганде таковых же взглядов, после чего Бруно, не желая оправдываться перед руководством ордена, бежит из Неаполя в Рим, а затем на север Италии, где церковный контроль был несравненно менее строгим. Рассказывая впоследствии судьям об этом периоде своей жизни, он упомянул о своем первом печатном сочинении под названием Знамения времени, никаких иных сведений о котором не сохранилось; по-видимому, это была какая-то брошюрка-однодневка с астрологическими предсказаниями на злобу дня, утонувшая в море аналогичных опусов.

Дальнейший путь Бруно лежал все дальше на север - сначала в Швейцарию, откуда он был вскоре изгнан по настоянию кальвинистских пасторов, а потом в Париж. В Париже он сумел добиться благосклонного внимания со стороны короля Генриха III, одного из самых странных и романтических монархов своего времени, падкого на все оккультное. К началу парижской жизни Бруно (1581) относятся его первые сохранившиеся печатные публикации,

посвященные в основном искусству магической мнемотехники (Песнь Цирцеи, О тенях идей, Луллиево искусство). Резкое обострение религиозного конфликта во Франции в середине 1580—х годов, вынудившее, в част-ности, покинуть Париж коронованного покровителя Бруно, заставило и самого философа бе-жать из Франции в Англию. Не исключено, что ему была доверена королем Генрихом, искавшим поддержки в борьбе против воинствующего католицизма, некая тайная дипломатическая миссия, о результатах которой ничего не известно, но которая обеспечила ему финансовое и иное покровительство со стороны французского посольства.
«Лондонский» период его жизни (1583— 1585) принято считать наиболее спокойным и плодотворным в творческом отношении. Именно здесь, в стороне от раздиравших Европу религиозных войн и политических потря-сений, он наконец смог вполне собраться с мыслями и воплотить в жизнь давно задуманный им проект: написать цикл сочинений, которые сегодня отнесли бы к жанру «философской публицистики» — Изгнание торжествующего зверя, Великопостная вечеря (в рус. переводе — Пир на пепле) и О героическом энтузиазме, рисующих в смелых поэтических образах картину одушевленного, вечно подвижного и становящегося Космоса, неотъемлемой и вовсе немаловажной частью которого ощущает себя парящий на крыльях «божественного энтузиазма» философ. Его полуиронический-полусерьезный автопортрет яркими штрихами обрисован в предисловии к одной из работ того периода: «Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии ..., признанный и с почетом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне ...; нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но только лишь на образованность ума и души. Он ненавистен рас-пространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали...»
Однако роковое неумение приспосабливаться к конкретным жизненным обстоятельствам, являющееся неизбежной оборотной стороной «героического энтузиазма», вскоре и здесь дало о себе знать, — из-за своей избыточной полемической резкости Бруно теряет знатных покровителей и меценатов и вынужден вновь уехать во Францию, а оттуда — в Германию. В разъездах по ней и по сопредельным областям ему суждено было провести последние шесть лет своей свободной жизни. Именно в Германии ему посчастливилось найти наиболее постоянных своих издателей (франкфуртская фирма Иоганна Вехеля) и самых преданных учеников, один из которых — Иероним Бесслер сопровождал его практически до самого ареста. Здесь же им было на-писано несколько «философских поэм», таких как О монаде, числе и фигуре или О безмерном и неисчислимом, отличающихся от сочи-нений лондонского периода несравненно более сложной и запутанной структурой и более темной манерой выражения мыслей. В этих и других сочинениях последнего периода Бруно пытается максимально развить и уточнить основные идеи и принципы своей «философской религии», но достигает, пожалуй, обратного эффекта вследствие крайней тяжеловесности изложения.


Обстоятельства, приведшие Бруно к возвращению в Италию, последующему аресту местными властями и выдаче римской Инквизиции, до сих пор являются предметом многочисленных дискуссий и на основании имеющихся в распоряжении исследователей источников не могут быть прояснены в полной мере. В некоторых работах высказывается мысль, что он искал примирения с церковью в лице Доминиканского ордена, которому он считал себя во многом обязанным, и даже будто бы соби-раля посвятить одно из своих сочинений римскому папе, однако такое примирение, безусловно, не могло состояться без признания Бруно основных догматов католической веры, многократно осмеянных в его сочинениях и прямо либо косвенно отвергнутых им во время допросов. Поэтому более уместным выглядит предположение Ф. Йейтс, что Бруно в планах гипотетического «тайного общества» отводилась примерно та же роль, которую позднее сыграл в протестантских странах предполагаемый автор розенкрейцеровских манифестов Иоганн Андреа, - он должен был создать на своей родине, в этой цитадели католичества, где в то же время были необычайно сильны и реликты «языческого» мироощущения (пожалуй, сильнее даже, нежели в любой другой католической стране), некую тайную ячейку, в которую предполагалось вовлечь наиболее близких и проверенных единомышленников. Эта ячейка должна была позднее сделаться ядром планировавшейся Бруно и его оставшимися в тени инспираторами «великой и всеобщей реформации человеческого рода» на принципах «естественной религии» (т. е. обновленного герметизма), которая должна была параллельно подготавливаться и разворачиваться в католических и протестантских государствах; однако арест и казнь Бруно сделали это намерение неосуществимым, и идея этой эзотерической Реформации вновь всплыла лишь полтора десятилетия спустя — в той самой Германии, где философ провел последние годы своей скитальческой жизни и откуда столь внезапно переместился на свою родину. Кстати, именно в Германии Бруно впервые встретился с венецианским патрицием Джо-ванни Мочениго, объявившим себя его учеником и последователем его философии и за-манившим его в хитроумно расставленную ловушку. По прихоти судьбы, первый же соотечественник, с которым «героический энтузиаст» намеревался приступить к осуществлению своего великого замысла, оказался провокатором...


По-видимому, подлинные намерения экс-монаха стали каким-то образом известны в Ватикане, и против него была спланирована тщательно разработанная операция, осуществленная таким образом, чтобы во избежание смущения умов соотечественников истинные цели и намерения этого столь опасного, с точки зрения церковных властей, человека сохранились в тайне, а в качестве формального обоснования для преследования были выдвинуты второстепенные и явно надуманные предлоги (вплоть до чисто уголовных - ему даже вменялось в вину убийство какого-то монаха!) Когда же эти обвинения не возымели действия, и венецианские власти, не посвященные в истинную подоплеку событий, первоначально отказали в выдаче Бруно Риму, вмешался персонально папа Климент VIII и поставил город, в случае если решение не будет пересмотрено, перед угрозой интердикта, т. е. коллективного отлучения, что выглядело бы достаточно нелепо, если бы речь шла просто о «странствующем философе». В результате правительство Венеции, совершенно не ожидавшее подобного давления, было вынуждено нарушить свято соблюдавшийся в тече-ние столетий принцип — не выдавать римской Инквизиции политических и религиозных диссидентов, и в первый раз приняло решение об удовлетворении ходатайства папского нунция. Бруно был передан Риму (в феврале 1593 г.) и спустя семь лет публично сожжен на печально знаменитой площади Цветов (Кампо ди Фьоре). Очевидец экзекуции писал в частном письме, выражая общее мнение благочестивых католиков, что Бруно «защищал все без исключения ереси, когда-либо проповедовавшиеся»...

Как уже говорилось, о ходе следствия против Бруно сохранились лишь весьма разрозненные и не внушающие особого доверия сведения, поэтому Ф. Йейтс и другие согласные с ее концепцией авторы вынуждены в значительной мере опираться на собственную реконструкцию этих событий. Как бы ни относиться к этой концепции, которая до открытия всех, возможно, еще хранящихся в Ватиканских архивах секретных данных, вряд ли сможет быть однозначно подтверждена или опровергнута, однако необходимо признать, что объективно Бруно как нельзя более подходил для выполнения предначертанной ему миссии: подобное сочетание столь выдающихся интел-лектуальных и волевых качеств, которые демонстрировались им на всех этапах жизненного пути, выглядит действительно феноменальным. (Хотя, к примеру, итальянский биограф БруноЛ. Фирпо, напротив, считает его «совершенно неподходящим для столь трудного, тонкого и опасного дела. Раздражительный, вспыльчивый, подверженный припадкам бешенства, во время которых он говорил вещи, приводившие людей в ужас, он не обладал тем магическим личным обаянием, к которому стремился, и своими дикими вспышками портил всю свою проповедь».) Как бы там ни было, но есть самые серьезные поводы задуматься о том, что все, известное до сих пор об этой необыкновенной личности, является не более чем верхушкой айсберга. Но имеют ли опору эти рассуждения в творениях самого Бруно, вычитывается ли из его философ-ско-поэтических трудов нечто такое, что могло бы наглядно подтвердить и оправдать все возведенные вокруг его имени хитроумные построения, цель которых — подтвердить ключевой тезис эзотерических интерпретаторов наследия Ноланца: «Джордано Бруно — герметический маг самого крайнего толка, одержимый идеей герметической религиозной миссии»?
Во избежание каких-либо недоумений сразу отметим, что под «герметизмом» в XV— XVII веках подразумевалось не конкретное культурно-историческое явление эпохи поздней античности, а нечто несравненно более глобальное и всеобъемлющее, охватывающее собою весь комплекс «тайных наук», в первую очередь магию, алхимию и астрологию, а также всю «античную теологию и философию», воспринимавшуюся в ту эпоху как некий синтез идей Платона и Каббалы. Подобное расширенное понимание герметизма мы находим у непосредственных духовных пред-шественников Бруно, таких как Пико делла Мирандола, М. Фичино или И. Рейхлин; разделял его и сам мыслитель, правда, внесший в свое истолкование «гермесовой мудрости» по крайней мере две существенные новации - он поставил себе целью увязать эту мудрость с современными ему открытиями в области естествознания (среди которых на первое место выдвинулась, конечно, гелиоцентрическая теория Н. Коперника), и одновременно полностью отмежевался от всего, что могло бы в рамках этой системы в той или иной степени соотноситься с христианским вероучением. По острой, но верной характеристике А.Ф. Лосева, Бруно «с точки зрения правоверного католичества был, конечно, полный перерожденец, которого не мучила никакая христианская совесть, ... антихристианский неоплатоник и антицерковник в последней глубине своего духа и совести». И действительно, перечитывая сочинения Бруно, вновь и вновь убеждаешься в том, что христианство не было нужно ему ровным счетом ни для какой надобности, а воспринималось лишь как досадная помеха на пути к достижению высших откровений и состояний сознания. Знаменитый жест отвержения распятия, поднесенного Бруно уже на костре, чтобы в самый последний момент попытаться склонить его хотя бы к видимости компромисса с церковью, выглядит более чем уместной логической точкой в конце «земного странствия».

Джордано Бруно: Величайший мыслитель-эзотерик эпохи позднего Возрождения (окончание статьи)


Бог в системе Бруно абсолютно деперсонализирован и рассредоточен по всему тварному миру, являясь таким образом не более чем абсолютной совокупностью всего сущего, и в то же время — универсальным всепорожда-ющим и оплодотворяющим началом. Здесь, как бросается в глаза, учение Бруно близко не столько к классическому герметизму, сколько к некоторым натуралистически и пантеистически окрашенным системам Древнего Во-стока, особенно Индии. Соответственно, оказались полностью преданы забвению такие ключевые темы христианского мистицизма, как учение о Логосе, о божественных энергиях, вся ангелология вкупе с демонологией и т. п. В его показаниях перед Инквизицией, впрочем, однажды упоминается о неких блаженных и совершенных созданиях, не испытавших грехопадения и обитающих в высших небесных сферах, однако, судя по манере выражения, речь здесь идет не об ангелоподобных обитателях христианского Эмпирея, а, пользуясь современной терминологией, о чем-то наподобие «космических пришельцев».

Итак, совершенно очевидно, что никаких посредников «свыше» между миром естественным и сверхъестественным в системе Бруно не предусмотрено, — единственным таким посредником может быть только сам человек, развивший в себе качества «мага», базирующиеся прежде всего на ощущении внутренней сопричастности с «живой душой всего сущего». Основным качеством мага, в понимании Бруно, являются не какие-то специфические ок-культные способности и дарования, а прежде всего сила интеллекта, познающего ума. «Заветной целью Бруно было отразить весь мир в разуме при помощи магии, чтобы сделаться великим магом и религиозным мессией-чудотворцем» (Ф. Йейтс). Как многократно засвидетельствовано в Героическом энтузиазме и других диалогах, магия и магические искусства, в противоположность теологии и схоластическим дисциплинам, являлись для него в первую очередь живым и непосредственным ощущением и переживанием «Бога в вещах», наглядным подтверждением всеобщей одушевленности Природы, подчиняющейся универсальному закону «мистической сопричастности», тогда как работа интеллекта должна
 
быть прежде всего направлена на выявление и фиксацию в сознании тех внутренних закономерностей, через которые эта сопричастность себя обнаруживает вовне. Если человеку удается всего этого достичь (а Бруно, вне всякого сомнения, удалось), он чувствует себя всецело охваченным «божественным энтузиазмом, проистекающим от умственного соприкосновения с божественным объектом», который сравнивается им с «огнем, зажженным в душе солнцем ума, с божественным порывом, расправляющим его (человека) крылья» (О героическом энтузиазме). Это
необычайно напряженное и активное переживание экстаза настолько же глубоко отличается от традиционной пассивной и лишенной истинного творческого огня мистической созерцательности христианских аскетов, насколько пантеистическая теософия Бруно далека от какой бы то ни было теологии.
Такова, в самом первоначальном приближении, сущность бруновского «герметизма» и «магизма», являющегося его важнейшей составной частью. Сам Бруно был искренне убежден в том, что исповедуемая им «философская вера» отнюдь не является каким-то неслыханным новшеством, а, напротив, восстанавливает в своих законных правах незаслуженно попранную и забытую «первую философию» человечества, рядом с которой христианство
выглядит воплощенной тьмой невежества: «Подобно тому, как в природе мы наблюдаем чередование света и тьмы, также существует и чередование различных типов философии... Невозможно измыслить что-либо новое... необходимо возвратиться к тем (прежним) учениям по прошествии стольких веков» (Светильник тридцати статуй). Именно этой традиции «первозданной мудрости» следовали, по мнению Бруно, те великие учителя и посвященные древности, которых он перечисляет в Героическом энтузиазме в качестве своих наставников: Соломон (как предполагаемый основоположник Каббалы), Пифагор, Платон с учениками, «халдейские маги», христианские гностики и т. п. Но на первом месте у Бруно неизменно фигурирует Египет и египетская религия, кульминацию которой он хочет видеть именно в герметизме. В Изгнании торжествующего зверя он вкладывает в уста богини Исиды, покровительницы мистерий, обширную речь с изложением собственного религиозного «символа веры»: «Египтяне, чтобы добиться желаемого от богов, согласно глубокой магии, прибегали к посредничеству определенных вещей природы, в коих до известной степени скрыта божественность ... и через которые она могла сообщать себя... Эти мудрецы знали, что Бог находится в вещах, и что эта скрытая божественность... приобщает их, если следовать известному порядку, к самой сути бытия, к разуму, к жизни».


Практиковавшееся египтянами обожествление различных природных явлений и форм Бруно трактует в философском аспекте как чистейший пантеизм, что, применительно к высшему (жреческому) уровню древнеегипетской религии в целом подтверждается и современными исследователями. В этом знаменитом «египетском» пассаже своего диалога (с. 214— 221 последнего русского издания) философ приводит собственный вольный перевод известного герметического Апокалипсиса Асклепия, проецируя его на современные ему события и предрекая в итоге восстановление «древнего рода знания», которое положит конец вырождению человечества под властью навязанной ему невежественными монахами и фанатиками «религии неразумия». Начало этого процесса он связывал с грандиозным переворотом, который должен произойти в небесных сферах и ознаменовать начало нового Мирового Года, когда «до сих пор неслыханные и невиданные взаимоотношения звезд и планет» возвестят о пришествии нового Небесного Вседержителя. Этот космический переворот, подробно описанный в начале и в конце диалога, Ф. Йейтс предлагает считать метафорой задуманной Бруно и его единомышленниками «Великой Реформы», а весь диалог в целом — закамуфлированным изложением основных принципов и целей реформаторской деятельности, осуществляемой под руководством таинственного «Геркулеса-освободите-ля», чьим прообразом в небесах является созвездие Геркулеса. Вообще, по представлениям Бруно, космос является как бы гигантским зеркалом, отражающим все происходящее на земной тверди и в то же время непосредственно воздействующим на земные события; по-этому за «переворотом» в небесной сфере, произведенным астрономическими открытиями Коперника и Галилея, — а именно они, судя по всему, навели Бруно на мысль о скором приходе нового Космического года и грядущем обновлении всего мироздания, — должны были, согласно этой логике, последовать и глобальные изменения в человеческом мире, таком убогом и несовершенном. Какой бы ир-рациональной ни казалась, на взгляд современного человека, подобная реакция, однако ощущение органического единства всего Универсума было у Бруно не метафорической фигурой, а сильнейшим и острейшим религиозным инстинктом. Точность его, кстати говоря, впоследствии подтвердилась самым неожиданным образом: в день казни философа про-изошло мощное извержение Везувия, вызвавшее трагические последствия даже в самом Риме, — напуганные колебаниями почвы быки на одной из боен вырвались наружу и растоптали до нескольких сотен человек. Эта история тем более поражает воображение, если принять во внимание, что в одном из своих сочинений Бруно описал запомнившийся ему в детстве разговор с отцом, загадочно назвавшим Везувий «защитником и покровителем» обитавших у его подножия жителей Нолы. (См. Рожицын В. Джордано Бруно и инквизиция, с. 38—39, 380). Случайность или «непознанная закономерность», подтверждающая, что все сущее на самом деле связано тысячами незримых нитей..?


Однако не только знаменитые литературно-философские диалоги Бруно, но и несравненно менее известные и популярные его сочинения (помимо упомянутых выше, назовем еще Изъяснение тридцати печатей, О со-
ставлении образов, знаков и идей, О сцеплениях, Светильник тридцати статуй и О комбинаторном светильнике Луллия), трактующие тему так называемого «Лулли-ева искусства», или искусства универсальной памяти, основанного на комбинациях определенных архетипических образов и представлений, таят в себе немало загадок. Всю сознательную жизнь мыслитель упорно бился над возможностью создания системы «универсальной памяти», причем в своем дерзновенном порыве сумел отчасти предвосхитить как юнговскую теорию «архетипов коллективного бессознательного», моделирующих структуру человеческой психики, так и достижения нынешнего компьютерного века, исходя опять же из сугубо оккультных и магических предпосылок: «Основополагающее для Бруно допущение, что астральные (космические) силы, правящие во внешнем мире, управляют также и миром внутренним, и их можно постичь, научившись магико-механическому управлению памятью, оказывается неожиданно близким идее мыслящих машин, которые при помощи механических средств способны вы-полнять многие операции человеческого мозга» (Йейтс Ф. Искусство памяти, гл. IX).

Основную задачу, разрешить которую Бруно ставил себе целью в сочинениях «маги-ко-мнемонического цикла», можно вкратце сформулировать следующим образом: научиться актуализировать в сознании посредством специально разработанной системы мнемотехнических упражнений божественные архетипы (Идеи), и затем при помощи творческого воображения, сообщающего этим мыслеобразам высшую духовную энергетику, присту-пить непосредственно к формированию абсолютной Магической Личности. Самое сложное здесь — это уметь добиться необходимого «сцепления», глубинного контакта между божественными Идеями и образами реальной действительности, для чего Бруно и предлагает использовать разработанную им в вышеперечисленных работах сложнейшую систему образно-символического кода, сообщающего абстрактным «умопостигаемым» понятиям и категориям более предметную и легче запечатлевающуюся в сознании форму визуального выражения. Так «тени идей» могут обрести жизненное наполнение: «Поскольку идеи есть изначальные формы вещей, в соответствии с которыми создано все, постольку мы должны создать внутри себя тени идей, ...так, что они будут приложимы ко всему существующему многообразию. Мы делаем это с помощью вращающихся кру-гов...» (О тенях идей).


Поскольку «реформа» Бруно предусматривала восстановление «языческой теологии», то и двенадцать центральных архетипов символизируются у него двенадцатью языческими богами, имплицитно соотносимыми с зодиа-кальными знаками; их-то и необходимо прежде всего трансформировать во «внутренние статуи», т. е. закрепить в сознании. (В других работах Бруно числовой парадигмой мнемонических образов является 30 или 36 — по числу астрологических деканов; поскольку сам автор так нигде и не дал целостного изложения своей доктрины магической мнемотехники, а лишь разрабатывал в разных работах те или иные ее аспекты, то уложить ее в некую единую и непротиворечивую схему практически невозможно.) Трудно, конечно, предположить, что Бруно мог иметь какое-то представление о всесторонне разработанной в восточных психотехниках и особенно в эзотерическом буддизме практике медитативной визуализации божеств, но аналогия здесь возникает сама собой, тем более что круговое расположение этих мыслеобразов, рекомендуемое Бруно, наводит на мысль о Мандале, являющейся ключевым элементом при подобных упражнениях... Работа с этими «статуями» должна в идеале привести к мобилизации всех доселе дремлющих и сокрытых сил человеческого духа, с конечным результатом, превосходно описанным Бруно в Тенях идей в выражениях, представляющих подлинный апофеоз Магической Личности:
«Увеличь себя до неизмеримой величины, избавься от тела, пересеки все времена, стань Вечностью, и тогда ты постигнешь Бога. Поверь, что для тебя нет ничего невозможного, считай себя бессмертным и способным познать все искусства, все науки, природу всех живых существ... Собери в себе все ощущения от вещей сотворенных, огня и воды, сухого и влажного. Представь себе, что ты одновременно везде ..., что ты еще не родился, что ты в утробе матери, что ты молодой, старый, мертвый, после смерти. Если ты охватишь своей мыслью все сразу — времена, места, вещи, качества, количества, — ты сможешь постигнуть Бога!».
Представляется более чем вероятным, что многочисленные и до сих пор как следует не изученные таблицы, диаграммы, чертежи и рисунки, приложенные к изданиям «мнемонических» трактатов Бруно и поражающие своей внешней запутанностью и прихотливостью, а также безграничной широтой эрудиции их автора, одержимого неодолимым стремлением охватить своим разумом и памятью все пер-вофеномены бытия, могут нести в себе целостную, законченную и оформленную программу «герметической реформации» — программу, во все детали которой были посвящены лишь ближайшие единомышленники Но-ланца: «Не были ли, — задается вопросом Ф. Йейтс, - все эти запутанные наставления, эти различные системы памяти частоколом, возведенным, чтобы отпугнуть профанов, но указать посвященным, что за всем этим стоит «Печать Печатей», герметическая секта, возможно, даже политико-религиозная организация?» (указ, соч., гл. XIII). Пусть даже в этих словах и сквозит определенное полемическое преувеличение, но в целом они, скорее всего, недалеки от истины; для людей, профессионально занимающихся историей науки и гене-зисом научных идей, их связь с религиозно-магическими и даже оккультными представлениями и соответствующей практикой давно уже не является секретом. Поэтому не будет большой смелостью допустить, что если бы «реформация», задуманная Бруно и его единомышленниками, которая, по существу, наделяла науку магическим статусом (и наоборот), все же удалась, пусть и в каких-то отдельных аспектах, то человечеству не пришлось бы ныне пожинать воистину ужасающие плоды вырвавшегося из-под его контроля научно-технического прогресса. Костер, на котором оборвалась жизнь Бруно, избавил христианство от опаснейшего и принципиальнейшего врага, но истинные его последствия для развития новоевропейской духовности еще только предстоит осмыслить.




Литература:
 
Диалоги. М., 1949 (содерж.: Опричине, начале и едином; О бесконечности, Вселенной и мирах; Пир на пепле; Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла); Изгнание Торжествующего Зверя.СПБруно, 1914 (переизд.- Самара, 1997);О героическом энтузиазме. М., 1953 (переизд. -1997); Подсвечник (комедия). М., 1940.
БЕЗАНТА. Д.Бруно как оккультист, Пг., 1915; ГОР-ФУНКЕЛЬА. Д.Бруно М., 1973 (прилож.: О безмерном и неисчислимом (фрагменты) и 760 тезисов против математиков и философов нашего времени); его же. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977; ГРОТ Д. Д.Бруно и пан-теизм. Одесса, 1885; ЙЕЙТС Ф. Д.Бруно и герметическая традиция. М., 2000; ее же. Искусство памяти. СПБ, 1997, гл. IX-XIV; КАРСАВИН Л. Д.Бруно Берлин, 1923; ШТЕКЛИ А. Д.Бруно М., 1964 (Сер. ЖЗЛ).

Джордано Бруно ( 1548г - 1600г) 

"Земной шовинизм" и звездные миры Джордано Бруно
Историк должен ясно ответить на вопрос:
за что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?
А. Ф. Лосев. "Эстетика Возрождения "

Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало.
Мы не знаем, что делать с иными мирами.
Ст. Лем. "Солярис "

Современный кризис древней идеи

        Более тридцати лет назад, когда только начались космические полеты и резко возросли связанные с ними надежды на близкую встречу с "братьями по разуму", Станислав Лем в гениальном, на мой взгляд, романе "Солярис" писал, что, отправляясь в Космос, мы должны быть готовыми к встрече с Неизвестным, т. е. к встрече с принципиально новыми ситуациями, не имеющими никаких земных аналогов. Мы должны понимать, что развитие иных миров скорее всего шло путями, радикально отличавшимися от земного, поэтому контакт с обитателями таких миров или может оказаться невозможным, или будет происходить в формах, недоступных анализу нашего разума.

        К сожалению, предостережения польского фантаста и философа практически не были услышаны ни многочисленными поклонниками НЛО, ни вполне серьезными учеными, пытающимися вот уже несколько десятилетий обнаружить радиосигналы из других миров, обитатели которых явно мыслятся полными подобиями современных научных сотрудников, сидящих у телескопов. Эту разновидность гео- или, скорее, "НИИ-центризма" В. Ф. Шварцман очень удачно назвал "естественнонаучным шовинизмом", отметив, что, не зная, во имя чего должны вестись передачи, мы тем не менее считаем оптимальным способом космических посланий именно радиоволны. В результате проблему контактов с иными мирами мы постоянно сводим к проблеме создания все более крупных радиотелескопов, не задумываясь всерьез о целях, возможном содержании и, как следствие, способах передачи подобных посланий (см. [1, с. 232]).

        Пытаясь обнаружить какие-либо сигналы от внеземных цивилизаций, мы должны прежде всего учитывать то, что уже сами понятия "сигнал", "цивилизация" и т. п. слишком земные и антропоморфные, чтобы служить надежной основой для наших космических поисков. Не исключено, впрочем, что слишком земными являются даже такие фундаментальнейшие понятия, как "жизнь" и "разум", и что они не приложимы к тем формам бытия, с которыми мы можем столкнуться во Вселенной. Но это значит, что в наших поисках главной задачей должно стать не наращивание мощности телескопов, не фантазирование о возможных путях развития гипотетических обитателей других миров, а радикальное преодоление антропоморфизма нашего мышления - постоянного стремления видеть в Неизвестном лишь подобие нас самих.

        Исключительно важным и поучительным примером попытки преодоления этого "земного шовинизма" является трагическая и во многом загадочная судьба Джордано Бруно (1548 - 1600). Историки уже очень давно спорят о том, почему, собственно, учение итальянского философа о бесконечности Вселенной и множественности в ней обитаемых миров показалось инквизиции настолько опасным, что для его искоренения 17 февраля 1600 г. в Риме на Площади цветов был разведен костер. Однако только сейчас, приступив к активным поискам сигналов от внеземных цивилизаций и перестав воспринимать как само собой разумеющееся идею о том, что если жизнь возникла на Земле, то почему она не может возникнуть вблизи других звезд, мы начинаем в полной мере осознавать, насколько глубоким был разрыв между воззрениями Бруно и распространенными тогда взглядами на устройство мира и насколько все-таки земными остались его гениальные прозрения.

        В этой статье я попытаюсь показать, во-первых, что основные причины осуждения Бруно были обусловлены тем, что, развивая учение о множественности миров, он пошел гораздо дальше своих предшественников и, в частности, сумел выявить антихристианский потенциал этой древней идеи; во-вторых, что философская концепция Бруно принципиально не допускала дальнейшего развития. Поэтому ее автор стал заложником собственных взглядов, не желая отказываться от них совсем и не имея возможности разрабатывать их (как это сделал Галилей после вынужденного покаяния) в какой-то более приемлемой форме. Отсюда несговорчивость философа, ставшая причиной трагедии.

Непонятный приговор

        Причины осуждения Джордано Бруно были не очень ясны даже очевидцам казни, так как перед народом зачитали лишь приговор без обвинительного заключения. В. С. Рожицын, автор фундаментального труда о процессе по делу Бруно, пишет, что в тексте приговора отсутствовала важнейшая деталь - причины осуждения. Упоминалось только о восьми еретических положениях, давших основание объявить Бруно нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Но в чем именно состояли эти положения, не разъяснялось (см. [2, с. 366 - 370]).

        Юридическая неконкретность приговора породила в Риме слух о казни Бруно "за лютеранство", что было бы вопиющим нарушением достигнутого в 1598 г. соглашения о примирении между протестантами и католиками. Опровергая этот слух, Каспар Шоппе - человек, близкий к папскому двору, - объяснял в письме к своему другу, что сожженный был не лютеранином, а воинствующим еретиком, который учил в своих книгах таким чудовищным и бессмысленным вещам, как, например, то, что миры бесчисленны, что душа может переселяться из одного тела в другое и даже в другой мир, что магия - хорошее и дозволенное занятие и т. п. Шоппе писал, что, не раскаявшись в своих грехах, Бруно жалко погиб, отправившись в другие, измышленные им миры рассказать, что делают римляне с людьми богохульными и нечестивыми (см. [там же, с. 369]).

        Шоппе, послание которого долгое время оставалось единственным письменным источником, объясняющим причины осуждения Бруно, несомненно, связывал ересь философа с учением о множественности миров, хотя характер этой связи был не совсем ясен. Косвенным же подтверждением такой связи служило то, что запрету и сожжению были подвергнуты книги этого еретика и, наконец, самым важным доказательством существования этой связи явилась та настороженность и враждебность, с какой церковь стала относиться ко всему, что хоть чем-то напоминало ей идеи Бруно: запрещение в 1616 г. распространять учение Коперника; сожжение в 1619 г. Ванини, разделявшего некоторые взгляды Бруно; осуждение в 1633 г. Галилея

        Авторы статьи [3] считают, что настороженность инквизиции в деле Галилея была отчасти обусловлена тем, что в этом ученом она, хотя и совершенно ошибочно, заподозрила сторонника бруновских ересей. неоднократные, хотя и безуспешные попытки запретить книгу Фонтенеля "Беседы о множестве миров" и др.

        В XIX в., когда учение о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров получило повсеместное распространение, имя Бруно было занесено в почетный список мучеников за науку, а в 1889 г. в Риме на Площади цветов был установлен памятник, на котором написано: "Джордано Бруно от столетия, которое он провидел, на том месте, где был зажжен костер". Тем самым справедливость восторжествовала, однако в этом же столетии были обнаружены считавшиеся безвозвратно потерянными документы процесса по делу Бруно,

        Архивы венецианской инквизиции, арестовавшей Бруно, были найдены Ц. Фукаром в 1848 г. и впервые опубликованы Д. Берти в 1868 г. (см. также [4]). Кроме того, последний в 1876 г. издал несколько документов, осветивших ход римского процесса. Еще 26 декретов римской инквизиции по делу Бруно были напечатаны в 1925 г. Основной же массив документов по этому делу погиб в 1809 г., когда архивы римской инквизиции были на некоторое время вывезены в Париж. В 1886 г. в архиве Ватикана обнаружили "Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно", составленное в 1597 - 1598 гг. по распоряжению кардиналов-инквизиторов и послужившее основой для вынесения обвинительного заключения и приговора. Это "Изложение", однако, удалось опубликовать только в 1942 г., так как папа Лев XIII тайно перенес его в личный архив, где оно было обнаружено лишь в 1940 г. архивариусом А. Меркати (см. также [5]),

        которые стали для историков подлинной сенсацией, так как заставили по-новому взглянуть на вопрос о причинах осуждения философа. В частности, католические историки А. Меркати, Л. Фирпо, Л. Чикуттини пришли к категорическому выводу о полной невиновности церкви в этом процессе, где речь шла не о научных и философских проблемах, не о бесконечности и вечности Вселенной, а о проблемах богословия и религии. Джордано Бруно судили не как мыслителя, настаивали эти историки, а как беглого монаха и отступника от веры. По их мнению, церковь могла и должна была вмешаться в его дело. "Способ, которым церковь вмешалась в дело Бруно, - писал Чикуттини, - оправдывается той исторической обстановкой, в которой она должна была действовать; но право вмешаться в этом и во всех подобных случаях для любой эпохи является прирожденным правом, которое не подлежит воздействию истории" (см. комментарии в [5, с. 356]).

        Следует признать, что у этих историков были серьезные основания для такого категорического вывода. Из материалов процесса по делу Бруно видно, что перед инквизицией предстал не мирный философ, а матерый враг церкви. Что же касается хода процесса, то скорее стоит удивляться терпению следователей и судей. По-видимому, они хорошо понимали всю серьезность брошенного церкви вызова и бессмысленность "выбивания" нужных показаний любой ценой. Инквизиции было нужно действительно добровольное и чистосердечное раскаяние Бруно. Именно поэтому он, наверное, и бросил своим судьям ставшие знаменитыми слова: "Вероятно, вы с беольшим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его". Но что могло испугать судей Бруно, видевших немало различных еретиков? Для того чтобы ответить на этот вопрос, а также понять, какую все-таки роль в осуждении Бруно сыграла его философия, рассмотрим вначале основные моменты процесса над ним.

"Земной шовинизм" и звездные миры Джордано Бруно

"За что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?"

В начале многих трагедий были слова. Сперва слова новых, не слыханных ранее учений, а затем старых, как мир, доносов. В ночь с 23 на 24 мая 1592 г. Джордано Бруно был арестован инквизицией Венецианской республики. Основанием для ареста послужил донос дворянина Джованни Мочениго. 26 мая начались допросы Бруно, а 2 июня, отвечая на вопрос о сути своей философии, Бруно сказал: "В целом мои взгляды следующие. Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным божественным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать, кроме этого мира, другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир. Итак, я провозглашаю существование бесчисленных миров, подобных миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве" [4, с. 342].

Вряд ли эти взгляды показались следователю Джованни Салюцци бесспорными, однако в тот момент философия Бруно интересовала его лишь постольку, поскольку о ней упоминал в своем доносе Мочениго, рассказывая при этом о вещах, куда более страшных, чем иные миры. Так, Мочениго утверждал, что Бруно, живший в его доме в качестве учителя, в разговорах неоднократно отвергал догматы католической церкви, называл Христа обманщиком, дурачившим народ, издевался над непорочным зачатием, рассуждал о каких-то бесчисленных мирах, заявлял, что хочет стать основателем "новой философии" и т. п. (об этом см. [2, с. 285]).

Все эти обвинения Бруно категорически и "с гневом" отверг, а на первый (и обязательный!) вопрос следователя, знает ли арестованный, кто мог написать на него донос и нет ли у написавшего каких-либо причин для мести, сразу же назвал Мочениго и объяснил, что, хотя он добросовестно выполнил все взятые на себя обязательства по обучению Мочениго так нызываемому "лиллиевому искусству" (моделированию логических операций с использованием символических обозначений), последний не желает рассчитаться и стремится всеми силами оставить Бруно у себя в доме

Договариваясь об уроках, Мочениго надеялся, что Бруно станет учить его не логике, а магии, которую Бруно неоднократно расхваливал в разговорах со знакомыми и намекал, что сведущ в ней. Намеки на тайные учения можно найти и в трудах Бруно, что стало предметом детального исследования Ф. Ейтс (см. [6]), полагающей, что важнейшей причиной осуждения философа была его приверженность магии. Следует, однако, отметить, что в XVI в. интерес к магии был массовым явлением, карали же не просто за магию, а за колдовство с целью порчи. Между тем, нет никаких свидетельств, включая протоколы допросов, того, что Бруно на практике занимался магией.

Тем самым по закону донос Мочениго терял силу, а венецианские знакомые Бруно отказались подтвердить предъявленные ему обвинения. В принципе, Бруно мог надеяться на освобождение, но тут на него поступил донос от сокамерников, которые сообщили, что Бруно издевается над их молитвами и проповедует какие-то ужасные вещи, утверждая, в частности, что наш мир - это такая же звезда, как те, которые мы видим на небе (см. [4, с. 373]). Согласно закону этот донос не мог рассматриваться как дополнительная основа для обвинения, так как исходил от лиц, заинтересованных в смягчении своей участи. Однако он был приобщен к делу, а у инквизиции появились весьма серьезные сомнения в искренности арестованного.

Предвосхищая вероятный вопрос о возможности провокаций со стороны инквизиции или просто ложных доносов, отмечу, что стремление лезть на рожон всегда было отличительной чертой характера Бруно. В воспоминаниях современников он сохранился как человек импульсивный, хвастливый, не желавший в пылу полемики считаться ни с чувством собственного достоинства противника, ни с требованиями элементарной осторожности, ни даже с законами логики. Причем все эти, безусловно, не украшавшие философа черты характера легко обнаружить и в его всегда ярких, полемически заостренных сочинениях. Поэтому у нас нет особых причин полагать, что доносчики - люди в основном малограмотные и богобоязненные - что-то специально выдумывали, чтобы опорочить Бруно. К сожалению, с этой задачей он справлялся сам. Вот лишь один из ответов Бруно следователям, зафиксированный в "Кратком изложении": "Обвиняемый отрицал, что высказывался о девственности (Богоматери - Ю.М.): "Да поможет мне Бог, я даже считаю, что дева может зачать физически, хотя и придерживаюсь того, что святая дева зачала не физически, а чудесным образом от святого духа" - и пустился в рассуждения о том, каким образом дева может физически зачать" [5, с. 383].

Сходным образом Бруно отвечал и на многие другие вопросы. Обвинения в ересях и кощунствах он категорически отвергал, либо говорил, что его неверно поняли и исказили его слова, либо выкручивался и утверждал, что, имея сомнения и неправильные взгляды, держал их при себе и никогда не проповедовал. Понятно, что такое поведение Бруно вряд ли могло убедить следователей и судей в его искренности и набожности.

Скорее они могли предположить, что обвиняемый просто издевается над символами веры, и сделать из этого соответствующие выводы. Тем более что Бруно был беглым доминиканским монахом, уже судимым в молодые годы как еретик

Последнее обстоятельство позволило римской инквизиции добиться выдачи Бруно Риму вскоре после начала следствия в Венеции.

"Ты, брат Джордано Бруно... еще 8 лет назад был привлечен к суду святой службы Венеции за то, что объявлял величайшей нелепостью говорить, будто хлеб превращается в тело (Господне. - Ю.М.)" (цит. по [2, 364]). Так начинался приговор, в котором Бруно был публично объявлен нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком, и после знакомства с материалами процесса нам трудно не согласиться с теми историками, которые утверждают, что согласно законам того времени казнь Бруно не была расправой над невиновным.

Другой, однако, вопрос, в чем конкретно виновен Бруно? Публично были перечислены кощунства, способные поразить чувства верующих, но ничего не говорилось об обстоятельствах, при которых они произносились. Между тем для вынесения приговора крайне важно было знать, являлись ли эти слова частью еретической проповеди, или они произносились в частной беседе, или вообще были риторическими оборотами в богословском диспуте о святотатцах. К сожалению, все эти тонкости в приговоре не разъяснялись, а сам он напоминал скорее донос, чем юридический документ, содержащий четко выделенные причины осуждения.

Немало вопросов вызывает и то, что инквизиция, занимаясь делом отпетого еретика и святотатца, тянула следствие восемь лет, хотя в приговоре специально отмечалось "похвальное рвение инквизиторов" (цит. по [2, с. 368]). Но разве для того, чтобы разобраться с кощунствами, требовалось столько времени и разве у святой службы не было соответствующих специалистов, в присутствии которых Бруно вряд ли смог пускаться во фривольные рассуждения о непорочном зачатии? Далее. Неужели для осуждения всех богохульств Бруно понадобилось созывать конгрегацию из девяти кардиналов во главе с папой? Нельзя ли в связи с этим предположить, что церковь, публично обвиняя Бруно в грехах, понятных толпе, на самом деле наказывала его за грехи иные?

Обращает внимание то, что уже в самом начале процесса люди, решавшие судьбу Бруно, прекрасно понимали, что имеют дело с человеком неординарным. Так, папский посланник, требуя от властей Венеции выдачи Бруно римской инквизиции, - а это требование было серьезным посягательством на независимость республики, - подчеркивал, что Бруно - это "заведомый ересиарх", судить которого следует в Риме, под надзором папы (см. [4, с. 373]). В свою очередь прокуратор республики Контарини настаивал на том, что Бруно необходимо оставить в Венеции. В докладе Совету мудрых Венеции Контарини отмечал, что Бруно "совершил тягчайшие преступления в том, что касается ереси, но это - один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычайными познаниями, и создал замечательное учение" [там же, с. 374]. (Выделено мной. - Ю. М.)

Вряд ли, конечно, прокуратор стал бы беспокоиться из-за простого святотатца, а ссылка на "замечательное учение" Бруно заставляет нас вспомнить, что и в доносах на него, и в письме Шоппе нечестивость Бруно связывалась с идеей множественности миров, о которых столь часто любил рассуждать философ. Кроме того, известно, что решающую роль в выявлении ересей Бруно сыграл многолетний анализ инквизиторами его трудов, начало которому положил своеобразный донос. В декабре 1593 г., когда Бруно уже несколько месяцев находился в тюрьме римской инквизиции, следователи получили книгу Бруно "Изгнание торжествующего зверя" с множеством комментариев на полях. (Автор "подарка" остался неизвестным.) Эта книга, представлявшая собой аллегорическую пародию на христианскую церковь, не была философским трактатом, однако она заставила римских инквизиторов обратить внимание на те сочинения, в которых Бруно развивал свое учение.

В "Кратком изложении" мы находим большой раздел, посвященный допросам Бруно по поводу множественности миров, вечности мира, движения Земли и других философских вопросов, содержащихся в его книгах

То, что материалы этих допросов были включены в "Краткое изложение" и при этом выделены в специальный раздел, дает, на мой взгляд, серьезное основание полагать, что как минимум одним из восьми неназванных еретических положений, приведших к осуждению Бруно, было положение, касающееся его философского учения.

Причем видно, что на допросах, касающихся философских проблем, Бруно уже не ерничает, не выкручивается, а излагает взгляды, адекватные тем, которые он развивал в своих трудах. Однако, судя по всему, его ответы не удовлетворяют следователей. Так, следователь в Риме неоднократно возвращается к ответам Бруно, включая изложение его учения о множественности миров, данное на допросе еще в Венеции. Новые ответы либо остаются без комментариев со стороны следователя, либо сопровождаются примечаниями типа: "На XIV допросе, по существу, отвечал в том же роде относительно множества миров и сказал, что существуют бесконечные миры в бесконечном пустом пространстве, и приводил доказательства". Или: "Относительно этого ответа (о множественности миров. - Ю.М.) опрошен на XVII допросе, но не ответил утвердительно, ибо вернулся к тем же показаниям" [5, с. 374].

И все же попытки утверждать, что Бруно сожгли за идею множественности миров и бесконечности Вселенной, за коперниканство или за другие философские воззрения, наталкиваются на очень серьезные возражения. Так, А. Ф. Лосев вполне резонно указывал, что многое в учении Бруно было созвучно взглядам его предшественников и последователей: Николая Кузанского, Фичино, Коперника, Галилея, Кеплера и других, но инквизиция почему-то отправила на костер только Бруно. Анализируя причины этой селективности, Лосев писал, что роковую роль в судьбе Бруно сыграло то, что он развивал очень последовательную, без каких-либо оглядок на "христианскую совесть" версию пантеизма - философско-религиозного учения, как бы растворяющего Бога в природе, отождествляющего Бога с миром. Это было характерно для языческого неоплатонизма античных философов и вело к фактическому отрицанию Творца мира как надмировой абсолютной личности, а значит, к антихристианству и антицерковности. Вот за этот языческий неоплатонизм, писал Лосев, Бруно и пострадал (см. [7, с. 471, 477]).

Следует подчеркнуть, что выявление в учении Бруно неоплатонизма (пусть даже языческого) или пантеизма еще не объясняет ни антихристианство Бруно, ни того, почему именно он был сожжен

Пантеизм Бруно к тому же далеко не бесспорен. Л. П. Карсавин, например, писал, что многочисленные попытки истолковать систему Бруно в пантеистическом смысле наталкиваются на совершенно определенные заявления философа о надмирности Бога (см. [8, с. 204]).

Сам Лосев отмечал, что во времена Бруно неоплатонизм был весьма распространен даже среди церковных деятелей. Однако люди, развивавшие эту философию, каялись затем в своих нехристианских чувствах, причем "каялись безо всякого принуждения, в глубине своей собственной духовной жизни и перед своей собственной совестью. Совсем другое дело - Джордано Бруно, который был антихристианским неоплатоником и антицерковником в последней глубине своего духа и совести" [там же, с. 471].

Сказанное Лосевым означает, что для понимания трагической судьбы Бруно мы должны как минимум попытаться понять, почему у человека, воспитанного в рамках христианской культуры, отсутствовала "христианская совесть". Ниже я попытаюсь показать, какую роль в этом сыграла развиваемая философом концепция множественности миров. При этом, однако, важно учитывать, что осуждение Бруно вообще нельзя однозначно объяснить какими-либо "измами" или ересями. Конечно, церковь боролась с ересями, язычеством и тем более антихристианством (например, со всевозможными сектами "сатанистов"), но само по себе наличие в учении какого-либо прегрешения, пусть даже очень серьезного, еще не означало, что автора этого учения следует отправить на костер. Церковные иерархи нередко закрывали глаза на многие ереси, а папа Климент VIII, например, приблизил к себе обвинявшегося в атеизме философа Чезальпино. Тем не менее этот же папа возглавил конгрегацию кардиналов, осудивших Бруно, хотя справедливости ради следует отметить, что он неоднократно использовал свой решающий голос для того, чтобы оттянуть вынесение окончательного приговора, надеясь на раскаяние подсудимого.

Мне кажется, что при анализе процесса Бруно резоннее спросить, не за что (причины для расправы можно найти всегда), а для чего сожгли философа? Ведь, в принципе, подсудимого можно было без всякого шума "сгноить" в тюрьме инквизиции, где он уже просидел несколько лет. Однако церковь почему-то устроила публичную казнь, не объяснив толком, за что сжигают человека, точнее, обвинив философа в примитивных кощунствах. Впрочем, может именно в такой дискредитации мыслителя и состояла основная цель судей? Но это значит, что основную опасность представлял уже не сам Бруно, а его учение, которое могло распространиться благодаря тому, что ряд книг философа был издан. Это учение (а идеи о бесконечности Вселенной и множественности миров занимали в нем доминирующее место) и требовалось как-то дискредитировать, продемонстрировав, чтео из себя представляет его автор - "нераскаявшийся, упорный и непреклонный еретик". Другой вопрос, удалась ли и могла ли вообще удасться затея судей? Но сейчас нам важнее понять, почему учение Бруно представляло (и представляло ли) опасность для церкви?

"Земной шовинизм" и звездные миры Джордано Бруно

Звездные миры Бруно и Вселенная христианской церкви

        Выше я уже писал, что и в доносах на Бруно, и в письме Шоппе нечестивость философа как-то связывалась с учением о множественности миров. Однако это учение до Бруно, вообще-то говоря, не считалось еретическим и даже активно обсуждалось средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога. В конце XIII в. архиепископ Парижа даже осудил как еретический тезис о невозможности для Бога создать множество миров. Что же в таком случае так пугало всех в учении Бруно?

        В фундаментальной монографии "Идея множественности миров", само появление которой во многом обусловлено современными поисками внеземных форм жизни и разума, автор этого историко-философского исследования В. П. Визгин пишет, что принципиальным отличием учения Бруно от других концепций множественности миров было радикальное переосмысление взглядов на наш мир и его место во Вселенной. Визгин объясняет, что, допуская существование каких-либо иных миров, мыслители Античности и Средневековья представляли эти миры как сугубо геоцентрические и даже геоморфные, т. е. для них в каждом из этих миров сохранялось жесткое противопоставление Земли и Неба, зачастую представления о плоскостности Земли и т. п. Эти миры - а их могло быть и бесконечное множество - находились в каких-то абстрактных пространствах и не имели ничего общего с видимыми нами звездами и планетами, так как звездное небо считалось неотъемлемой частью нашего мира. Поэтому, например, допускалось существование миров, на небе которых могли бы быть иные светила или вообще не быть никаких светил. Однако где и как расположены такие миры, каждый из которых, как и наш, мыслился конечным, разделенным на небо и землю, было совершенно не ясно (см. [9, с. 138 - 147]).

        В определенной степени такие представления об иных мирах созвучны идеям современных ученых, предполагающих наличие в каких-то иных измерениях других вселенных, в которых физические константы и законы могут радикально отличаться от констант и законов нашей Вселенной. Конечно, эти идеи достаточно неординарны, но в целом они, например, совершенно не затрагивают "физикоцентризм" современного научного мировоззрения. По сути, учеными допускается существование законов природы еще не известного нам типа, но само, сугубо антропоморфное, понятие "закон" под сомнение при этом не ставится.

        Эта параллель с современными идеями позволяет, как мне кажется, лучше понять революционность бруновского учения, не только преодолевавшего гео- и гелиоцентризм, но и делавшего бессмысленным вообще какой-либо пространственный "центризм", учения, которое, с одной стороны, низводило Землю до уровня затерянной в бескрайних просторах песчинки, а с другой стороны, превращало наш замкнутый мир в бесконечную Вселенную, где привычные звезды уже не просто светила для человека, а миры, подобные нашему.

        "Кристалл небес мне не преграда боле,
        Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность", - писал Бруно в одном из своих сонетов [10, с. 302].

       
        Я думаю, что даже современные люди, с детства привыкшие слышать об иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто совершенно привычное, сугубо земное на самом деле является частью иной жизни и иного разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые, предположения о том, что земная жизнь и мы сами - это результат какого-то космического эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции сокамерников Бруно - людей простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не сводилось к научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина, "астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты с иными мирами

        Безусловно, Бруно не мог совершить такой переворот в одиночку. Многое в этом направлении, причем в логическом отношении гораздо глубже, сделал еще в середине XV в. Николай Кузанский, которого Бруно неоднократно называл своим учителем. В то же время в учении Бруно сохранилось немало реликтов средневековых концепций множественности миров. Полная "астрономизация" этой концепции стала возможной лишь в рамках науки Нового времени, в частности, после введения Ньютоном понятия абсолютного, единого для всей Вселенной пространства.

        "Рассечение небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе называл миры Бруно нечестивыми, а сокамерники вспоминали его философские построения не со скукой, а с ужасом.

        В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, нередко можно встретить примерно следующее объяснение причин, по которым учение о множественности миров могло представлять опасность для церкви. Во-первых, это учение в корне противоречило господствовавшему в средние века геоцентризму, которого придерживалась и церковь, во-вторых, оно не соответствовало догмату о том, что человек - венец творения, Земля - центр мира, а Христос - спаситель рода человеческого. (См., например, примечания А. Х. Горфункеля к материалам процесса по делу Бруно [5, с. 408].)

        Следует отметить, что ко времени этого процесса церковь уже полстолетия мирилась с учением Коперника, и скорее можно предположить, что именно Бруно в полной мере раскрыл глаза Ватикану на опасность дальнейшего распространения концепции гелиоцентризма. (В отличие от католиков протестанты с самого начала были настроены антикоперникански.) Далее. Сама по себе идея множественности миров была индифферентна и по отношению к учению о гелиоцентризме, и по отношению к догматам христианской церкви. Каждый из множества миров можно считать геоцентрическим, что, собственно, и делалось многими античными и средневековыми мыслителями. Эта идея не противоречила и положению об универсальном значении искупительной жертвы Христа. Ведь можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть принесена в каждом из миров Вселенной

        Это предположение использовалось для критики идеи о множественности миров протестантским теологом середины XVI в. Филиппом Меланхтоном, который считал, что принятие этой идеи означало бы издевательство над таинством искупления. Богочеловек, писал Меланхтон, пришел в обличии человека в наш и только наш мир, здесь он прошел свой крестный путь, и мы не можем допустить, чтобы эта драма повторялась бессчетное число раз во всех бесчисленных мирах (об этом см. [9, с. 118 - 119]). Понятно, что такое "тиражирование" показалось бы еще более кощунственным, если бы иные миры находились рядом с нашим, как это следовало из учения Бруно.

        Не исключено также, что в иных мирах вообще не было грехопадения, а поэтому не нужно и искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов. Поэтому учение о множественности миров вполне могло использоваться для обоснования миссионерских задач церкви в эпоху великих географических открытий, когда слово Христа приходилось нести народам, о существовании которых никто ранее даже не подозревал. Необходимо подчеркнуть, что встречи с новыми народами ставили перед Европой XVI в. не только миссионерские задачи. До сих пор путешественники сталкивались с обществами, стоящими на более низкой ступени социального развития и исповедующими более примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для людей той эпохи было куда важнее технической отсталости.) Но что, если мы обнаружим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а наша религия - варварским суеверием? Во времена Бруно таких народов еще не встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в 1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил "Город Солнца" - рассказ мореплавателя, якобы попавшего в идеальное государство, жители которого значительно опередили другие народы в науке и социальном устройстве. Заметим, что в 1598 - 1599 гг. Кампанелла возглавил в Калабрии заговор с целью свержения на юге Италии испанского владычества и создания там идеального общества, подобного описанному им затем в книге. Таким образом, фантазии об иных государствах оказывались неразрывно связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков. Понятно, что аналогичным, и даже куда более мощным, потенциалом могла обладать идея множественности миров.

        Впрочем, вопросы социального равенства интересовали Бруно мало. Гораздо более его увлекала проблема постижения истинного Бога. Вспомним, что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея, постепенно привела его к выводу о том, что Бог христианства слишком земной, слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. А значит, поклоняться такому Богу - кощунство

        Биографы философа отмечают, что еще в молодые годы Бруно "не без влияния реформаторских идей выставил из кельи образа святых, оставив одно лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и идолопоклонства" [11, с. 27].

        Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем идеи множественности миров важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Он плохо разбирался в астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал своему учителю - Николаю Кузанскому. Тем не менее Бруно лучше многих современников чувствовал динамизм своей эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее, по словам Гегеля, "одержимость бесконечностью". Свое ощущение эпохи Бруно попытался выразить в философско-религиозном учении, которое он называл "героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т. п. Это учение должно было, по-видимому, прийти на смену христианству, чтобы способствовать преодолению разногласия между протестантами и католиками, а также чтобы включить в себя идеи коперниканства, бесконечности Вселенной и, самое главное, нового человека, способного рассекать ограничивающий его волю и разум "кристалл небес"

        В диалоге "Пир на пепле" Бруно признается, что поначалу отнесся к идее движения Земли как к безумию и лишь постепенно, в ходе своих философских поисков, осознал истинность этой идеи (см. [10, с. 131]). Таким образом, не астрономия сделала Бруно еретиком, а весьма распространенное в ту эпоху стремление обновить христианство, побудившее его искать подходящие основания для такого обновления в идеях Коперника, в античной философии, магии и, наконец, в учении о множественности миров.

        Надо сказать, что многое из бруновской "философии рассвета" ранее уже разрабатывалось философами и теологами (идея деперсонифицированного бога, непостижимого с помощью земных аналогий; новое понимание человека и его места в мире; проблема синтеза Библии и Книги Природы и т. д.) или, во всяком случае, носилось в воздухе. Однако двигаться по этому пути слишком последовательно мыслители эпохи Возрождения опасались из-за возможности разрыва с христианством. Причем этого разрыва боялись не от недостатка мужества, а уже хотя бы потому, что, теряя связь с Христом, человек терял основу для постижения истины. Отсюда проблема "христианской совести", о которой говорил А. Ф. Лосев. Люди Ренессанса, писал он, "тоже были своего рода героическими энтузиастами. Но всех их страшила трагедия изолированной человеческой личности (потерявшей связь с Христом. - Ю.М.), и если они увлекались ее самоутверждением, то скоро тут же каялись в этом" [7, с. 477]. Другое дело - Бруно, который заполнял возникающий при разрыве с христианством идейный вакуум религиозно-мистическим чувством связи с иными мирами, обитатели которых могли, подобно жителям островов-утопий, приблизиться к постижению истинного Бога в большей степени, чем земляне. Вот с позиций этих вероятных учений Бруно и мог смотреть на христианство так, как на него не смотрели со времен римских императоров: не как на универсальный путь к спасению, а как на местечковую религию, смесь суеверий и шарлатанства

        Существенную роль в формировании у Бруно таких взглядов могла сыграть распространившаяся в эпоху Ренессанса и, безусловно, хорошо известная инквизиции античная антихристианская литература, намеки на которую можно найти в работах Бруно "Изгнание торжествующего зверя", "Пир на пепле" и "Тайна Пегаса".

        По-видимому, возможность такого взгляда на христианство "сверху", с позиций более совершенных, более адекватных реалиям XVI в. религий, могла показаться инквизиции куда страшнее, чем реформация или атеизм. Ведь и протестантизм, обвинивший Ватикан во всех смертных грехах, но сам затем в них погрязший, и примитивный атеизм, смело утверждавший, что Бога нет, но затруднявшийся объяснить, что же правит миром, христианства как такового не затрагивали. Более того, протестантизм, даже внеся в христианство ряд фундаментальных новаций, провозглашал себя возвратом к евангельской, раннехристианской традиции, не испорченной папством. Другое дело - "философия рассвета" Джордано Бруно, сохраняющая веру в Творца и (в то же время) устремленная вперед, в Неведомое, включающая или пытающаяся включить в себя мировоззренческую революцию XVI в. и воздвигающая всемогущему Богу единственно достойный ему храм в виде бесконечной Вселенной, заполненной бесконечными мирами, обитатели которых различными путями движутся к постижению той истины, которая приоткрылась бывшему доминиканскому монаху, живущему на планете Земля.

        Фундаментальная новация Бруно состояла во введении в религию идеи прогресса, т. е. представления о том, что с ходом времени происходит не деградация некоего "золотого века", истинной мудрости, подлинной святости и т. п., а наоборот, приумножение и совершенствование знаний, включая знание о Боге. "Современная мудрость превосходит мудрость древних", - писал Бруно в книге "Пир на пепле" [10, с. 63 - 64]. Тем самым он обнаруживал в истории необратимое развитие и экстраполировал его на иные миры, многие из которых могли уйти в своей эволюции дальше Земли

        В. С. Библер отмечал, что только начиная с XVIII в. "утопический социальный строй расположен уже не рядом с государством наличным (в том же времени, но в другой точке пространства, в "нигде"), теперь новый истинный строй социального бытия встраивается в шкалу временнеую на основе идеи прогресса" [12, c. 16]. По сути идея множественности миров играла для Бруно примерно ту же роль, какую для последующих столетий играла идея прогресса - условия непременного изменения всех существующих социальных институтов. Именно поэтому, как мне представляется, отрекаясь в ходе следствия от многих ересей, Бруно категорически не желал отрекаться от своих космогонических идей, при помощи которых он обосновывал возможность и необходимость дальнейшего обновления церкви - главного социального института того времени.

        При этом Бруно допускал, что душа может свободно перемещаться из одного мира в другой. Такое предположение радикально противоречило христианской догматике, отводившей для души особое, внемировое пространство "того света", но зато оно было необходимо Бруно для установления принципиально возможной связи с иными мирами, отделенными, по Бруно, от нашего только пространственным барьером. Таким образом, бруновское учение о множественности миров затрагивало святая святых христианской веры, и именно поэтому следователи настойчиво предлагали Бруно отказаться от еретических взглядов, будто душа человека подобна не аристотелевской форме (неотделимой телесным образом от материи), а кормчему на корабле (об этом см. [2, с. 354]). Бруно отказался это сделать, потому что именно такая душа была необходима ему для связи с иными мирами, образующими, по мысли философа, некоторую целостность, аналогичную организму

        В число важнейших составляющих философии Бруно входил гилозоизм - учение, отождествляющее "живое" и "сущее" и, в частности, рассматривающее Космос как живой организм.

        Понятно, что такой душе уже не нужна прежняя церковь (как посредник между принципиально различными земным и небесным мирами), однако самой церкви вряд ли могла понравиться перспектива лишиться человеческих душ, а вместе с ними и прихожан. Гораздо проще было навсегда расстаться с одним из них.

Звездные миры или земное зеркало? Уроки процесса Бруно

        И все же главная причина осуждения Бруно состояла в том, что философ не захотел раскаяться, а церковь не захотела его простить. Произошло же это, на мой взгляд, прежде всего потому, что обе стороны очутились в логическом тупике, трагической попыткой выхода из которого стал костер на Площади цветов. Безусловно, инквизиция прекрасно понимала, что в споре с Бруно костер - это не аргумент. Однако на католическую церковь оказывали сильное давление протестанты, критиковавшие Ватикан за потворство учениям, допускавшим вольную трактовку Библии. С другой стороны, Ватикан и сам боялся новой реформации, а при определенных условиях "философия рассвета" Бруно вполне могла сыграть роль знаменитых тезисов Лютера. В конце XVI в. было очень много людей, считавших, что церковь требует радикального обновления, и способных увидеть основу такого обновления в сочинениях Бруно.

        Адекватным ответом на вызов, брошенный церкви философом, могла быть лишь радикальная перестройка христианского мировоззрения, позволяющая, с одной стороны, органически включить в него открывающуюся человеку бесконечную Вселенную, а с другой - обуздать возомнившую себя всемогущей ренессансную личность. Как ни странно, союзником церкви в этой парадоксальной перестройке христианского мышления явилось точное естествознание, учившее, что постижение законов природы требует не героического энтузиазма, поэтических фантазий и таинств магии, к которым был весьма склонен Бруно, а все возрастающей дисциплины разума. Конечно, такой союз (далеко не всегда последовательный и прочный) не мог быть результатом сознательной попытки. Просто церковь (и католическая, и протестантская) все чаще демонстрировала готовность считаться с растущим авторитетом ученых и даже идти с ними на компромиссы по мировоззренческим вопросам. В итоге между наукой и религией происходил грандиозный раздел сфер влияния, согласно которому науке "отходила" бесконечная Вселенная без души, а религии - бессмертная душа без разума. Однако 17 февраля 1600 г. до этого раздела было еще очень далеко, а угроза, исходившая от учения Бруно, представлялась слишком сереьезной.

        Что же касается Бруно, то его неуступчивость была вызвана, по-моему, главным образом тем, что он, попросту говоря, не знал, как развивать свою философию дальше, и не мог, например, как Галилей, покаяться, а затем в новой, более глубокой и по своей сути более еретической форме осуществить дальнейшую разработку основ неаристотелевской физики, содержащей обоснование истинности гелиоцентрической системы Коперника. Как следствие, Бруно был вынужден все более и более подменять логическое развитие своего учения его пропагандой, и я думаю, что постоянные нападки философа на христианство во многом обусловлены подсознательным ощущением поверхностности разрыва с этой религией. Во всяком случае, кощунствовать и издеваться над бесхитростными молитвами сокамерников мог только человек, сменивший глубокую веру в Христа на ненависть к нему и мучительно страдавший от непринципиальности такой замены.

        Но что, собственно, мешало одаренному гениальной интуицией, поистине героическим энтузиазмом и феноменальной памятью Бруно продолжить качественное развитие своего учения? Мне кажется, что роковую роль тут сыграли некоторые логические особенности, так сказать, "логическое коварство" идеи множественности миров. И в этом, по-видимому, состоит наиболее важный урок, который могут извлечь из процесса над Джордано Бруно современные сторонники этой древней концепции.

        Разработка идеи множественности миров допускает, вообще-то говоря, движение мысли в двух противоположных направлениях. Во-первых, эта идея может использоваться для распространения земных представлений на области Неизвестного. В этом случае мы имеем дело с мышлением "по аналогии", не способным давать серьезные результаты. Поэтому-то среди выдающихся мыслителей практически нет энтузиастов этого учения. Еще Платон в "Тимее" писал, что признание кем-либо беспредельности числа миров он рассматривал бы как признак беспредельной глупости (об этом см. [9, с. 72]). Во-вторых, идея множественности миров может выступать как своеобразная методика взгляда "со стороны", как способ увидеть Неведомое в самом привычном, земном. Но тогда эта идея будет продуктивна, лишь подвергая самое себя радикальной критике. Вдумаемся в то, чем, собственно говоря, наиболее интересен и важен для развития философии Бруно? Фактически, не собственно идеей множественности миров, а ее радикальной трансформацией, позволившей сделать иные миры неотъемлемой частью нашего мира - бесконечной, лишенной какого-либо пространственного центра Вселенной, пришедшей на смену замкнутому, иерархически упорядоченному космосу средневековья. При этом идея множества обитаемых и даже одушевленных миров, с которыми человек мог устанавливать связь при помощи магии,

        Л. С. Лернер и Э. А. Госселин полагают, что, по мысли Бруно, возрождение и обновление древнего искусства магии с помощью космических идей Коперника и самого Бруно должны были высвободить божественную сущность людей и утвердить на Земле новый "золотой век" [3, с. 82 - 83].

        служила Бруно своеобразной "подпоркой", защитой от того шока, который испытали мыслители XVII в., осознав радикальную враждебность человеку бесконечной Вселенной, уже лишившейся привычного антропоморфного Бога, но еще "не заполненной" физическими законами природы. Вспомним хотя бы знаменитые строки Паскаля: "Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной. {...} Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом" (цит. по [13, с. 301 - 302]). Бруно же эти бесконечности и связанные с ними парадоксы познания стремился не видеть. Проявив максимум мужества в отстаивании своего учения, он по сути уклонился от "логической" ответственности за него, и в этом смысле не представлявшие себя вне христианства Галилей, Декарт, Ньютон и другие ученые XVII в., разрабатывавшие основы физической картины мира, - действительно иного, странного и безумного (как скажут в XX веке) мира, - оказались куда большими революционерами, чем неистовый антихристианин Бруно

        Таким образом, подлинное развитие идеи множественности миров в Новое время осуществляли не всевозможные фантазеры, а те ученые и философы, которые совершали "коперниканские перевороты" в нашем мышлении. И тогда можно предположить, что длящееся уже несколько тысяч лет самообновление человеческого мышления, обнаружение в нем новых глубин, новых форм разумности - это и есть искомый фантастами контакт с иным разумом. Во всяком случае, такая попытка найти инобытие в сугубо земном была бы вполне созвучной бруновскому подходу к этой проблеме

        Очарованный открывшейся перед ним величественной картиной бесконечной Вселенной, заполненной множеством миров, Бруно, по-видимому, не осознавал, что угодил в методологический тупик. Детализация развиваемого им учения требовала выдвижения гипотез о природе иных миров, однако такие гипотезы легко вырождались в пустое фантазирование "по аналогии". Поэтому Бруно избегал каких-либо детализаций, оставляя свое учение на уровне религиозно-поэтической идеи, которую можно было проповедовать, но нельзя методически развивать. Именно поэтому наука Нового времени, вообще-то говоря, осталась равнодушной к идее множественности миров, но зато за нее с радостью ухватились популяризаторы и публицисты, превратив ее в удобный литературный прием. Уже в XVII в., когда труды Бруно еще находились под строжайшим запретом, в Европе стали распространяться книги, в которых люди отправлялись в забавные и назидательные путешествия на другие планеты. Эти книги, особенно "Беседы о множестве миров" Фонтенеля, пользовались огромным успехом и никого в общем-то не пугали. Вместо иных миров можно было легко представить себе различные страны, отличающиеся друг от друга климатом, обычаями и социальным устройством. Эти отличия лишь несколько утрировались, чтобы читателю было легче оценить порядки в своей собственной стране. Тем самым идея, с помощью которой Джордано Бруно хотел сделать землян гражданами бесконечной Вселенной, довольно быстро превратилась в обычное публицистическое зеркало.

        Сейчас, когда в связи с началом космических полетов и исследований идея множественности миров переживает расцвет, очень важно предохранить ее от повторного вырождения. Длительная история этой идеи убеждает в том, что она была плодотворной только тогда, когда выступала как радикальная самокритика сложившихся представлений об иных мирах, а заодно и о нашем мире. Именно в такой форме эта идея разрабатывалась на раннем этапе творчества Бруно, когда он пришел к своим гениальным догадкам. Аналогичное использование идеи множественности миров мы встречаем и в "Солярисе" Лема - блестящей критике расхожих представлений о характере контактов с иным разумом и, как следствие, о характере нашей собственной разумности. Наконец, весьма интересными и плодотворными мне кажутся гипотезы "позднего" Шкловского И. С. о невозможности обнаружения внеземной разумной жизни из-за "космической мимикрии", а также его попытки возрождения представлений о единственности земного (иного мы, впрочем, не знаем) разума во Вселенной (см. [14]). На первый взгляд, такие гипотезы вселяют пессимизм. Однако способность к столь решительной самокритике является, по-моему, гарантом того, что учение о множественности миров вновь сможет порождать действительно глубокие и парадоксальные идеи о том, где и как можно встретиться с иной жизнью и иным разумом. Ведь не исключено, что мы уже давно общаемся с ним, но не осознаем этого, и нужен новый Джордано Бруно для того, чтобы мы смогли это понять.

Список литературы

        1. Шварцман В. Ф. Поиск внеземных цивилизаций - проблема астрофизики или культуры в целом? // Проблема поиска жизни во Вселенной: Тр. Таллинского симпозиума. М., 1986. С. 230 - 236.
        2. Рожицын В. С. Джордано Бруно и инквизиция. М., 1955.
        3. Лернер Л. С., Госселин Э. А. Галилей и призрак Джордано Бруно // В мире науки. 1987. № 1. С. 80 - 88.
        4. Джордано Бруно и инквизиция. Протоколы процесса Джордано Бруно в венецианской инквизиции // Вопросы истории религии и атеизма. М., 1950. Т. 1. С. 325 - 419.
        5. Джордано Бруно перед судом инквизиции. (Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно) // Вопросы истории религии и атеизма. М., 1958. Т. 6. С. 349 - 416 с
        6. Yates F. A. Giordano Bruno and the hermetic tradition. L., 1964.
        7. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.
        8. Карсавин Л. П. Джордано Бруно. Берлин, 1923.
        9. Визгин В. П. Идея множественности миров. М., 1988.
        10. Бруно Дж. Диалоги. М., 1949.
        11. Горфункель А. Х. Джордано Бруно. М., 1973.
        12. Библер В. С. Размышления о принципах периодизации утопического социализма // Из истории утопического социализма. Свердловск, 1981. С. 1 - 18.
        13. У истоков классической науки. М., 1968.
        14. Шкловский И. С. О возможной уникальности разумной жизни во Вселенной // Вопросы философии. 1976. № 9. С. 80 - 93.

Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих.
Джордано Бруно

Где был зажжен костер
Дмитрий Зубов

9 июня 1889 года в Риме, на Кампо дей Фьори, был торжественно открыт бронзовый памятник Джордано Бруно. Повинуясь душевному порыву, его создал и подарил городу лучший ваятель Италии того времени Этторе Феррари. Он изобразил ученого и философа во весь рост, с книгой в руках. На постаменте памятника надпись: «Джордано Бруно от столетия, которое он провидел, на том месте, где был зажжен костер».

Площадь Цветов — так переводится с итальянского название места, где 17 февраля 1600 года был казнен Бруно, — расположена недалеко от древнеримского Пантеона, храма всех богов, символа религиозной свободы и терпимости. Но чтобы свобода и терпимость восторжествовали, понадобилось почти три столетия. Даже в светской и свободной от папской власти Италии конца XIX века церковный фанатизм и догматизм были настолько сильны, что долгих десять лет вопрос о памятнике Бруно оставался открытым: наследники инквизиторов, казнивших философа, и слышать не хотели об искуплении.

ока замечательная скульптура ждала своего часа в мастерской Этторе Феррари, в итальянском обществе разгорелась настоящая битва за клочок земли для памятника. Студенты бойкотировали профессоров-клерикалов, жители Рима забрасывали петициями муниципальные власти, а международный комитет по установке памятника призывал всех людей доброй воли объединить усилия для реабилитации имени великого итальянца. И светлый час пробил...

День открытия памятника Джордано Бруно стал ярким событием в жизни итальянской столицы. Шесть тысяч делегаций, посланники всего мира, собрались на празднование долгожданной победы. От организаторов торжества к гостям обратился профессор Бовио: «Кто бы ни направился в Рим на чествование, всякий будет чувствовать, что различие нации и языков он оставил за собою и вступил в отечество, где нет этих перегородок. Присутствующие на открытии памятника, воздвигаемого с согласия и на денежные средства всех народов, будут там свидетельствовать, что Бруно поднял голос за свободу мысли для всех народов и своею смертью во Всемирном городе осветил эту свободу», — произнес он.

Атмосферу того дня трудно передать словами. «Все улицы и площади Вечного города имели ликующий вид, — вспоминает очевидец. — На Кампо дей Фьори толпилось в праздничных одеяниях несметное множество народа. У памятника Бруно разместились сто музыкальных хоров и около тысячи знамен и штандартов разных университетов и обществ. Частные дома и общественные здания были разукрашены коврами и гирляндами из цветов объединенной Италии». Лишь траурное «одеяние» некоторых домов и закрытые католические храмы напоминали о цене этой победы.

Здесь можно бы поставить точку, и поставить ее очень хочется, но, увы, нельзя.

Только отгремели торжества по поводу открытия памятника, а уже 7 июля, меньше чем через месяц, в Кельне проходит «собрание протеста» католиков, на котором вновь звучат обвинения в адрес Бруно. «Это был отпавший монах, расстрига-священник, безнравственный человек, мятежник против Христа и церкви, отрицатель Бога, враг трона и алтаря», — заявляет некий профессор Шредер.

Спустя семь лет, в 1896 году, один из хранителей Ватиканского архива находит рукописный сборник извлечений из протоколов и других документов венецианской и римской инквизиции, относящихся к Бруно. Тогдашний папа Лев XIII велит этому архивариусу держать в тайне само существование сборника, объясняя, что «первый закон истории формулируется так: не лги и не говори правды».

1930 год. Папа Пий XI причисляет к лику святых Роберта Беллармина, того самого инквизитора, который известен своим участием в расправе над Бруно и Галилеем. «Беллармин, — пишет американский философ Берроуз Данэм, — был одним из самых опасных и жестоких инквизиторов, потому что был одним из самых ученых теологов. Он прославил себя требованием предавать сожжению молодых еретиков на том основании, что чем дольше они живут, тем большему проклятию подвергнутся».

Через 20 лет иезуит Луиджи Чикуттини заявляет: «Способ, которым церковь вмешалась в дело Бруно, оправдывается той исторической обстановкой». Поистине иезуитская логика, ведь речь, напомню, идет об убийстве невинного человека.

Наши дни. Накануне 400-й годовщины сожжения Бруно, когда многие ждали реабилитации ученого, президент Папского совета по культуре кардинал Поль Пупар высказывается отнюдь не двусмысленно: «Это печальное событие относится к числу тех исторических фактов и деяний, о которых мы можем сегодня только глубоко сожалеть и скорбеть», но речи о реабилитации Бруно не идет: для церкви он остается еретиком.

Сколько же годовщин скорбного события должно пройти, чтобы свобода мысли, жажда истины, вера в совершенство человеческого духа не вызывали панического страха и сопротивления современных инквизиторов? Пятьсот? Тысяча?

Доброе имя Бруно не нуждается в оценках какого бы то ни было церковного иерарха. Реабилитация и так уже свершилась. Его книги, переиздаваемые на многих языках мира, его идеи, волнующие наши умы, — лучшее тому свидетельство.

    I.

    В истории мысли культурного человечества мы встречаем тот же круговорот периодов цветущей юности, зрелого возраста, старости и предсмертной дряхлости, ту же смену утра, дня, вечера и ночи, — весны, лета осени и зимы, какими характеризуется течение жизни всей природы.

    И по какой-то непостижимой комбинации исторических законов, весна человеческой мысли сопровождается таким же обновлением листвы на омертвевших стволах старых деревьев, каким проявляется и весна в природе. Забытые гении прошлого вновь оживают в памяти человечества, давно заброшенные рукописи и произведения искусства начинают вновь изучаться и возбуждают изумление народов глубиною и свежестью замысла; отверженные прежде, как будто за негодностью, учения вновь приковывают к себе внимание мыслителей и поражают их высотою обнимаемой ими истины.

    Такой период весны пережила человеческая мысль в так называемую эпоху возрождения, во второй половине XV и в XVI веках. Зимняя одежда заснувшей глубоким сном схоластической науки перестала удовлетворять мыслящее человечество. Накопившиеся, вследствие долгого сна, силы стали проситься наружу и во всех направлениях закипела новая жизнь. Итальянец Колумб и португалец Магеллан начали ряд открытий никому не известных стран, народов, языков и нравов. Немец Гуттенберг совершил такое единственное в своём роде изобретение, как изобретение книгопечатания. Поляк Коперник сделал одно из величайших астрономических открытий, — обнаружив вращение планет вокруг неподвижного солнца, начал этим длинный ряд поразительнейших научных откровений. Наконец, в Германии, с лёгкой руки Лютера, началось и религиозное, а вместе с ним и социальное обновление западной Европы, путём реформации.

    «И одновременно с этим, говорит один из историков мысли этой эпохи Бруннгофер, воскресла вновь и зарытая в течение тысячелетия, в глубине памяти человечества и под развалинами разрушения, древняя культура, обогатившая исследования истины, добра и прекрасного мастерскими произведениями Греции и Рима. Группа Лаокоона, Аполлон Бельведерский и Медицейская Венера вновь появились на свет, почти одновременно с печатными изданиями Гомера и Софокла, Платона, Аристотеля и других поэтов и мыслителей Греции и Рима. Одна неожиданность следовала за другою. Народы жили в постоянном внутреннем возбуждении и тревоге, свойственных только эпохам, в которые даже мало одаренные от природы люди, захваченные потоком новых ощущений, живо чувствуют, что старое клонится к могиле, и что начинается новая эра развития».

    Так характеризует состояние умов в означенный период один из наших современников; но можем ли мы себе объяснить, М. Г., почему именно в XV и в XVI вв., а не ранее и не позже, наступила вновь эта весна человеческой жизни? Но ведь уже самое появление и развитие протестантизма есть признак совершившейся эмансипации идей, и притом открытие Колумба, изобретение книгопечатания и воскрешение древности предшествовали реформации. Но может быть, наоборот, протестантизм есть плод воскрешения древней философии и культуры, которое в свою очередь объясняется тем, что после захвата Византии турками, в 1453 г., усилилась эмиграция образованных греков в Италию?.. Но тогда, отчего же именно в Италии возрождение древней мысли не привело к реформации и притом, почему же думать, что воскрешение языческой культуры могло привести к обновлению христианства? Вообще, какие бы отдельные факты мы ни взяли, они не объяснят нам, сами по себе, того сложного исторического явления, которое называется возрождением мысли человечества в XV и XVI вв. Все эти факты сами суть моменты одного и того же сложного исторического процесса, и сводить одни к другим было бы насилием над истиной: восстановление древней культуры, критика схоластической науки, новые религиозные и социальные движения, небывалые научные открытия и технические изобретения — все это события параллельные, вытекающие из одной общей сложной цепи причин, стоящей вне их. Но тогда, что же вызвало эти факты?

    Отчего седой дед Платон и великий научный гений Аристотель были, наконец, правильно поняты и оценены в западной Европе именно в эту эпоху? Ведь сочинения их отчасти были известны, отчасти могли быть разысканы и истолкованы в прежние века, когда имена этих философов так часто употреблялись всуе. Отчего природа, всегда находившаяся под руками у человека, именно в эту эпоху стала внимательнее изучаться и возбуждать живой интерес своими явлениями и законами даже в римских кардиналах, тогда как прежде целые века она почти никого не интересовала и никем не изучалась? Отчего, наконец, давнишние злоупотребления католического духовенства именно в эту эпоху, а не ранее, возбудили то колоссальное религиозное движение, которое история отметила именем реформации? Ведь и прежде были попытки отдельных личностей возбудить все эти движения, но попытки большей частью неудачные. Отчего, например, арабским и иудейским философам XI, XII и XIII вв. не удалось так верно понять и истолковать Платона и Аристотеля, как это удалось разным Вессарионам, Марсилиям Фичинам, Геннадиям и Помпонатам в XV и XVI вв. Отчего монаху Роджеру Бэкону в XIII в. не удалось, несмотря на все его усилия, заставить ученых обратиться от формальных схоластических пререканий к непосредственному изучению природы, а подобный же взгляд Телесия в XV в. нашел такую массу последователей? Отчего Иоанну Гусу в начале XV в. не удалось вызвать того реформационного движения, которое вызвал Лютер в начале XVI столетия?

    Оттого, скажем мы, что пора общеевропейского возрождения мысли настала именно во второй половине XV в., а не ранее. А почему же она настала в этот момент? На это мы сумеем пока сказать лишь одно: потому, что и в развитии мысли зима в известный момент сменяется весною. Это факт, а точное объяснение его пусть найдёт социальная наука будущего. Мы полагаем только, что она не будет в состоянии сделать этого, пока не будут открыты психологические законы, управляющие жизнью целого человечества.

    II.

    Итак, М. Г., каждую весну вновь покрываются листвою ветви старых деревьев; но рядом с этим вырастают и новые, которым суждено стать красою будущего. Точно также и периоды весны человеческой мысли сопровождаются не только обновлением в памяти человечества старых учений, но и развитием от семян их учений новых.

    Процесс возрождения древней науки и философии, начавшись в половине XV в., продолжается до начала XVII в., когда Гассенди воскрешает древнюю философскую доктрину Эпикура. Но одновременно всходят новые молодые ростки научной и философской мысли, и мы уже указали, как пышно разросся в области науки один из них в форме новой астрономической системы Коперника. Немного прошло времени после этого и в соседстве с учением Коперника, под животворными лучами того же весеннего солнца, роскошно расцветает и новая философская система итальянского философа гения второй половины XVI в., Джордано Бруно.

    «Богатство идей Бруно так велико, говорит его историк Бруннгофер, его философия так изобилует драгоценными рудами новых воззрений, что только систематической разработкой всех шахт и ходов этой обильной копи мы можем надеяться отдать полную дань справедливости гигантской силе мысли ноланского философа».

    Тем не менее, Бруннгофер, прежде чем приступить к обстоятельному изложению системы Джордано Бруно, рисует легкими, но верными штрихами общий контур его мировоззрения и я позволю себе дословно привести это краткое и меткое изложение великого по замыслу и в то же время столь простого учения Бруно.

    «Вселенная бесконечна. Бесчисленные солнца с их планетами, видимые и невидимые для нашего глаза небесные тела совершают свои движения среди необозримого пространства вселенной. Все эти небесные тела суть организмы, живые существа (животные), которые, представляя сами бесконечную градацию свойств и величин, в то же время содержат в себе бесконечную лестницу разнообразнейших, больших или меньших организмов различного рода. Эти живые существа суть, в свою очередь, в конце концов, не что иное, как бесконечно сложные единицы, последними элементами и субстратом которых являются, для математической оценки, точка, для физической — атомы, для метафизической (или философской) — живые атомы или монады. Число и разнообразие этих монад беспредельно,— беспредельно также и число выстраивающихся из них индивидуумов. Каждая монада есть, сама по себе, живое зеркало вселенной. Поэтому в совокупности всех монад таится и совокупность всех форм, какие только способна воплотить материя. Форма есть в то же время и душа, присущая материи и в ней раскрывающаяся. Вся деятельность природы состоит в том, что, будучи суммою всех монад, высшею монадою, она стремится изо всех сил воплотить все таящиеся в ней формы. Полное осуществление этого бесконечного развития форм является в то же время и конечной целью вселенной; но так как эта способность развития бесконечна, то и процесс раскрытия скрытых в материи форм тоже бесконечен. Ничего в мире нет неодушевленного, ничего безжизненного, мертвого, безусловно неорганического. Все, даже камень, есть частица живой вселенной, находящаяся из века в век в непрерывном движении и изменении, то в восходящей, то в нисходящей линии. Во всех вещах действует один дух — присущий материи разум. Но не во всех вещах он действует одинаковым способом, в одной и той же степени и мере. Последняя зависит от ступени организации. Низшие организмы требуют для более слабого обнаружения их разумной деятельности целого ряда сложных операций, — высшие способны небольшими средствами своей чувственной и интеллектуальной деятельности обнять широкие понятия и великие мысли. Разум высшего организма, космоса, — сущность природы, Бог, обнимает в одном акте мысли и воли одновременно всю вселенную... Но если Бог есть не что иное, как открывающийся в природе разум и сама сущность природы, то мы не можем выше и достойнее почтить его, как исследуя и излагая законы, сохраняющие и изменяющие вселенную. Во всех, хотя бы и низших организациях содержится мировой разум, но ни в одной из них вполне. Поэтому, если живой индивидуум ставит ограниченный кругозор свой выше разума, постигающего всю вселенную, то отсюда и возникает то, что мы называем злом. Добро, напротив, есть разумное подчинение индивидуальной воли законности, разумности и благу целого. Поэтому, уже всякое приобретение знания какого-либо закона природы есть нравственный подвиг, ибо оно увеличивает способность нашу согласно разуму устроить свою жизнь... Законы природы мы познаем, только спускаясь до самых элементов вещей, атомов, монад, наименьших частиц (minima). В познании последних и заключается познание природы, ибо наименьшее мыслимое нами есть уже живое зеркало вселенной».

    «Если мы усвоим себе такое мировоззрение, говорит сам Дж. Бруно в сочинении «О бесконечном», то никакая случайность не способна будет более повергнуть в состояние страдания и страха, и точно также никакое счастье, через доставление нам удовольствий и надежд, не сделает нас высокомерными. Мы будем тогда на истинном пути к нравственному совершенствованию, мы тогда будем презирать все, что способно понимать только «детские» мысли, мы станем выше тех богов, которым поклоняется слепая толпа, ибо мы сделаемся истинными созерцателями истории природы, которая начертана в нас самих, — настоящими выполнителями божественных законов, которые сокрыты во внутренних изгибах собственного нашего сердца. Это вообще — философия, которая открывает наши чувства, удовлетворяет наш дух, возвышает ум и руководит человека на пути к истинному счастью: она освобождает его равно и от грызущей заботы о наслаждениях, и от слепого чувства страдания. Дозволяя спокойно пользоваться настоящим, она заставляет его не менее надеяться на будущее, чем его бояться».

    Такова великая, парящая так высоко над атмосферой нашей земли, в бесконечном эфире вселенной, и потому столь успокоительная и умиротворяющая человеческий дух философия Бруно, и кто поймет ее, поймет и восклицание, вырвавшееся когда-то у Фейербаха: «Какие чистые, какие божественные идеи встречаем мы у современника Кальвина и Безы, у итальянского философа Джордано Бруно».

    Да, чисты и божественны идеи Бруно, а между тем, что сделали с ним люди? Одна и та же, вечная скорбная история, — история Сократа, история Христа и его сподвижников, история всех исключительных людей, непонятых толпой. С 27-ми летнего возраста Бруно преследуют злые или глупые люди; он бродит целые 16 лет нищим и непризнанным по всем странам образованной Европы, пока не попадает в руки инквизиции, которая, после девятилетнего заключения его в тюрьмах Венеции и Рима, сжигает его на костре в 1600 году.

    Одно утешение для Бруно. Он презирает толпу, он махнул рукой на свое настоящее и работает для будущих веков.

    «Никто, говорит он, не любит серьезно истину и добро, кто бы ни был возмущен против толпы, как никто не бывает влюблен, кто не ощущает за любимую женщину ревности и страха». «Направлять свои ощущения и мысли согласно мнению толпы есть признак грязного и подлого образа мыслей». А в одном из латинских стихотворений своих Бруно восклицает: «Храбро боролся я, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу, и злой рок вместе с природой подавляли мои стремления… Я вижу, однако, что победа есть дело судьбы. Было во мне все-таки то, что могло быть при этих условиях и в чем не откажут мне будущие века, а именно: «страх смерти был чужд ему, скажут потомки, силой характера он обладал более чем кто-либо, и стоял выше всех наслаждений жизни в борьбе за истину». Силы мои были направлены на то, чтобы заслужить признание будущего». Но будущее не скоро оценило Бруно и до нашего времени слышится эхо клеветы, которой старались запятнать этого великого человека и мыслителя враги его.

    В 1603 г., через три года после сожжения Бруно, сочинения его были включены в список запрещенных книг (index librorum prohibitorum). Но могли ли погибнуть его идеи? Нет: его украдкой все-таки читают, над ним задумываются, им увлекаются и от оставшихся в почве европейского самосознания корней его глубокой философской мысли во всех странах Европы быстро разрастаются новые побеги.

    III.

    Прекрасная и бурная весна возрождения минула. Лето человеческой мысли нового времени, XVII век, украшается новыми могучими философскими учениями и системами — Бэкона, Декарта, Спинозы, Лейбница, Локка. Новая доктрина экспериментальной науки Бэкона , новое математически обработанное философское учение о Боге, духе и материи Декарта, великая пантеистическая доктрина и построенная на ней теория нравственности Спинозы, обольстительное единством идеи и гармонией выполнения сложное мировоззрение Лейбница, великое по глубине критической мысли психологическое учение Локка — все эти и другие законченные и поражающие стройностью доктрины XVII века быстро возникают одна за другой. Долго не могли объяснить себе их внезапного обильного появления, а главное, их изумительной зрелости. Но эмбриология мысли, историко–философская критика, открыла, наконец, те семена и корни, из которых эти системы выросли. Оказывается, что знаменитое новое учение Бэкона об экспериментальном методе науки, как плоть от плоти, вышло из однородных по духу учений двух философов эпохи возрождения — Телесия и Джордано Бруно, что знаменитое «cogito ergo sum» (я мыслю, следовательно, я существую) Декарта, вызванное исканием источника очевидности и построенное на предварительном сомнении во всем, тоже опирается на однородное учение того же Джордано Бруно и жившего немного позже другого итальянского мыслителя Фомы Кампанеллы. Джордано Бруно также признает началом философских построений сомнение во всем: «Ничего нет несчастнее привычки верить на слово, говорит он. Кто имеет охоту философствовать, пусть сначала по принципу усомниться во всем». А добиваясь критерия очевидности в познании истинного бытия Вселенной, Бруно тоже рекомендует опираться на самосознание. Декарту оставалось только придумать формулу для выражения этого критерия философской очевидности. Но этого мало: знаменитое нравственное учение Спинозы и не менее прославленная монадология Лейбница представляют собой еще в большей степени только систематическое развитие некоторых частей философской доктрины Джордано Бруно.

    Следовательно, уже Италия XV и XVI веков имела своих юных Бэконов и Декартов, своего Спинозу и Лейбница, и зрелость мысли философов XVII в. объясняется именно тем, что они обработали в системы уже готовые мысли. Истинные творческие гении, истинно цельная мысль принадлежат XVI в., и эта мысль воплощается всего полнее в системе Дж. Бруно.

    С XVI веком окончилась весна возрождения, с XVII в. минула и горячая летняя пора развития мысли человечества. Настал XVIII век, и этот осенний век стал пожинать зрелые плоды мысли XVI и XVII столетия. Кто знает хорошо историю философии, согласится, конечно, с тем, что Беркли, со своим сомнением в реальности внешнего материального миpa, и Юм, со своим скептическим отрицанием познаваемости всех сущностей и причин вещей, суть плоды Бэконовской философии, оплодотворенной Декартовскою, — что Кант и его последователи, со своим открытием субъективных форм познания, суть плоды Декартовской философии, оплодотворенной Бэконовской. И если точно анатомировать по частям учение Канта, то в нем нельзя найти ни одной великой мысли, которая бы не содержалась уже в виде намека или в более ясной форме в философских учениях Бэкона, Декарта, Лейбница, Локка, Беркли и Юма. Кант собрал и состроил в одно гармоническое целое результаты мысли прошлых веков, и в этом грандиозном синтезе вся его заслуга. Это последний, сохранивший зеленую листву монументальный дуб проходящей осени развития европейской мысли,— это «последняя туча осенней бури сомнения».

    Уже и в других системах XVIII в., у Беркли, Юма и Гертли, у Кондильяка, Гельвеция и Гольбаха, у Вольфа и его последователей, мы не замечаем прежнего философского огня и прежних светлых надежд. На всех этих системах лежит печать сомнения в достигнутых результатах, печать утомления и осеннего уныния. Но у Канта этого огня и юношеского пыла менее, чем у кого-либо из мыслителей XVIII в. Он с холодной трезвостью подводит итоги прежней борьбе из-за истины и равнодушно собирает в одном фокусе своей непознаваемой «Ding an sich», т. е. вещи самой в себе, все отрицательные результаты прежней критики мышления, спокойно вычеркивая из списка живых, одряхлевшую философию прошлого, теорию внутренней сущности вещей, метафизику. Вместе с тем, окончательно оголяется старое древо оптимистической философии и лишь по временам с ветвей его еще сыпятся запоздалые, поблекшие листья фантастических измышлений Шеллингов и Гегелей.

    В первой четверти XIX в. в умственной атмосфере Европы устанавливается суровая зима: розовые мечты человечества как будто навсегда отброшены, холодная трезвость все более и более вытесняет поэтические порывы, ледяная кора надолго заковывает столь резво струившиеся прежде надежды человечества на познание «внутреннего смысла вселенной». Кантовская система сменяется системами все более и более грустными и апогеем зимней грусти человеческой мысли являются мрачные пессимистические доктрины Шопенгауэра и Гартмана.

    И эти доктрины, как снежная пелена необозримых полей зимою, как зеленеющие иглы покрытых снежным инеем сосен, имеют, конечно, свои симпатичные стороны. Они зовут к тихому созерцанию бренности всего совершающегося в мире, они будят голос совести и напоминают о судьбе несчастных, забытых, холодных и голодных. Они зовут к состраданию — и за пробуждение этих добрых чувств, великое им спасибо.

    Но правильно ли они возводят грусть и сострадание в отчаяние? Правильно ли, что весна человеческой мысли никогда более не воротится, что нет, и не может быть идеала выше идеала забвения, нравственного самоуничтожения, буддистской «нирваны»? Правда ли, что положение о преобладании зла в мире уже доказано? Не есть ли оно — субъективная вера и временная иллюзия обессиленного прежней борьбой человечества — и не похожа ли эта иллюзия на иллюзию первобытных народов, слепо веривших зимою, что весна в природе более не воротится, и умилостивлявших разгневанное божество жертвоприношениями? Не суть ли и самоубийства пессимистов, материальные и нравственные, такие же бесплодные и жестокие жертвоприношения, основанные на незнании законов природы? Не должна ли и в нравственном мире также непреложно наступить, вслед за зимою, новая весна возрождения?

    IV.

    Да, м. г., едва ли можно вечно жить идеалом смерти: из смерти во всей природе рождается новая жизнь и нам сдается, что с концом XIX в. и началом XX в. мы должны вступить в новую эру возрождения самосознания человечества.

    Не даром XIX в. так похож на XV. То же общее недовольство старым, отрицание прежних идеалов и неудовлетворенность настоящим, то же религиозное и социальное брожение, тот же расцвет положительного специального знания, те же неожиданные открытия и поразительные технические изобретения. Железные дороги, телеграфы и телефоны — не напоминают ли они нам об изобретении компаса и книгопечатания? Открытие нового мира органических клеток и различных бацилл, — чем оно хуже открытия Америки и вообще новых частей света? A великое открытие законов изменяемости видов и уничтожение китайских стен между человеком и остальной природой, между царствами растительным и животным, между природой органической и неорганической, — чем эти открытия ниже открытия Коперника. Конечно и Коперник XIX в., Дарвин, искажается и преследуется теми, кто не знает его учений и не понимает истинного значения их в науке, но когда человечество узнает, что и Дарвин, как в свое время Коперник, только приблизил его вновь к открытию величия и могущества разума бесконечной вселенной и к познанию внутренней сущности ее бытия, т. е. к новому восстановлению утраченных идеалов, то оно не станет возмущаться параллелью между ним и Коперником. А что это должно случиться, — ясно для меня уже из того, что первым предшественником Дарвина в истории мысли нового времени является, по общему ныне признанию, именно Дж. Бруно, этот великий поклонник идеалов и проповедник идеи Бога-вселенной.

    Таким образом, состояние условий общественной жизни, состояние науки и техники в XIX в., сильно напоминают состояние их в XV-м, в начале эпохи возрождения. Остается доказать, что и в области философии готовится такой же переворот, какой совершился в XVI столетии. Прогресс науки всегда опережает прогресс философии. Наука начинает расцветать именно тогда, когда философия падает. И это неудивительно. Философия падает, когда окончательно притупляются чувство и фантазия народов; но притупление чувства и фантазии сопровождается напряжением ощущений и холодного рассудка, а это именно и содействует развитию положительных знаний и техники. Ведь и зима в природе имеет свои преимущества: холодная зимняя температура заставляет все живое устраивать себе теплые жилища, изощрять свои способности в отыскании пищи, питья и топлива, а все это содействует развитию животной природы, хотя бы и в ущерб поглощаемой ею растительной. То же самое происходит и в области мысли. Следовательно, прогресс наук начинается именно еще в зимний период развития «самосознания» человечества и служит преддверием новой весны возрождения философской мысля, как это было и в достопамятную эпоху XV и XVI веков.

    Но есть ли признаки, которые бы указывали на возможность возрождения философии в скором будущем? Есть ли основание думать, что и на этот раз прогресс положительной науки есть лишь ступень к новому развитию философского самосознания?

    Мы уже видели, что во второй половине XV в., одновременно с расцветом науки, сначала совершилось возвращение человечества к древней философии. Изучение подлинных сочинений Платона и Аристотеля вскоре заставило людей позабыть средневековых руководителей своей философской мысли — Фому Аквината, Дунса Скотта и Вильгельма Оккама, и это возвращение к великим мыслителям древности было первым шагом к обновлению философии. Оно-то именно и дало Европе в XVI в. Джордано Бруно, в XVII-м Бэкона, Декарта, Спинозу, Локка.

    А теперь, во второй половине XIX в. не совершается ли такой же возврат к старым мыслителям, но уже не древней, а новой эры развития? С замечательным единодушием во всех литературах образованной Европы раздаются все чаще и чаще голоса против одностороннего увлечения Кантом, как в XV веке раздавались протесты против средневекового Аристотеля (воплощенного всего полней Фомой Аквинатом). Были, правда, тогда же попытки возродить Аристотеля на новых основаниях, как и теперь новокантианцы стремятся возродить на новых началах Канта; но как тогда против обновленного Аристотеля с большим успехом был выставлен подлинный Платон древности, так и теперь противовесом новокантианизму уже многими мыслителями выставляется Джордано Бруно. И на этого Платона нового времени справедливо возлагаются великие надежды.

    «Каждый раз, как человечество, устав от возни с бесконечным разнообразием результатов научного исследования, говорит историк итальянской литературы De Sanctis, начинает ощущать вновь потребность обращения к целости и единству абсолютного начала, чтобы поискать утраченного Бога, так на пороге новых мировоззрений оно встречает колоссальную фигуру Джордано Бруно». Этот подлинный, настоящий Бруно, как и Платон в древние и средние века, никем не был превзойден в новое время, в смысле широты и глубины философского творчества. Несмотря на всю разносторонность и кажущуюся основательность последующей философской критики, принципы, им провозглашенные и теперь нельзя признать опровергнутыми и обессиленными. Напротив, всякий, кто беспристрастно изучает систему Бруно, изумляется тому, до какой степени его мировоззрение соответствует самым последним научным открытиям.

    Один только философ нового времени — великий Спиноза — дал нам такую же широкую по замыслу философскую систему, как и Бруно, но он погубил ее сухостью и мертвенностью своего анализа. «Какой скудной, сравнительно с поэтической нравственной доктриной Бруно, представляется этика Спинозы, говорит Бруннгофер. Она похожа на гербарий, который собран в первобытном лесу искусным ботаником и в котором найденные им живые растения со скучным однообразием разложены и высушены, под именем теорем, доказательств и схолий, между систематически расположенными бумажными папками».

    Однако может быть, все-таки Кант сделал для нас невозможным возврат к философии Джордано Бруно? «Но что же, говорит Бруннгофер, является конечным культурно-историческим результатом кантовской философии? Ничего кроме отчаяния в возможности какого-либо истинного знания, — ничего, кроме веры в новый призрак, под именем полусатанинской «вещи в самой в себе».

    А вот как рассуждает другой немецкий философ, Боллигер, по поводу современного значения философии Канта. «Не детское пристрастие к спору, а бедственное состояние нашей философии заставляет меня выразить честно приобретенное убеждение, что Кантовская философия, какое бы значение она не имела в прошлом, может быть отныне только тормозом для развития знаний. Велика, конечно, заслуга человека, обратившего внимание людей на известные проблемы мысли и приведшего к их всестороннему обсуждению — и эта заслуга с избытком принадлежит Канту. Но сделал ли он более этого, еще вопрос. Не является ли, напротив, продолжительное пребывание в кругу идей Канта причиной современной хилости философии и не следует ли считать отстаивание заблуждений и полуистин Канта причиной того пренебрежения, которым философия пользуется уже столько лет?».

    «Кантовский критицизм в отношении к живой философии, как удачно выражается Бруннгофер, есть Мефистофель против Фауста, сомневающийся Петр по отношению к смело идущему по волнам Христу. Кант сумел открыть Ахиллесову пяту всякого познания, но сам неспособен вступить в состязание по бегу с Ахиллесом».

    «В совершенном контрасте с этой философией отчаяния, которая оспаривает у нас, как пустые фантомы, нравственные идеалы Бога, свободы и бессмертия, продолжает Бруннгофер, находится радостное и полное надежд мировоззрение Бруно, раскрывающее смысл и значение упомянутых идеалов в соотношении с единством вселенной». «Мировоззрение Бруно, по мнению того же писателя, давно переросло и пессимизм, и оптимизм» и «тот, кто бежит от изучения Канта, Шопенгауэра и Гартмана к философии Бруно, чтобы найти в ней утраченную радость жизни, испытывает такой же переворот в своем внутреннем существе, какой испытывает тот, кто, приведенный в содрогание мрачными картинами, нарисованными Данте, обращается к песням Гёте и учиться через них вновь тому, как должно наслаждаться благоуханием полей и лесов в ясное весеннее утро».

    Таким образом, не мы одни ждём обновления философии от возврата человечества к изучению глубокого философского мировоззрения Бруно. Не мы одни убеждены, что Джордано Бруно «новой эпохи возрождения философии» явится, хотя бы в XX веке, на смену старому Джордано Бруно, вследствие углубления в идеи этого Платона нового времени. Этот новый Джордано Бруно переработает мировоззрение старого, на началах новой теории развития, на началах доктрины Дарвина, этого Коперника XIX века. Где и откуда он явится, мы не знаем, может быть, он еще не родился…

    Как бы то ни было, возрождение философии может начаться только при убеждении, что такая новая философия возможна, то есть с ясного понимания задач её, в отношении к задачам других сфер деятельности человеческого духа, и потому мы постараемся как можно нагляднее и короче разъяснить, в связи с учением Джордано Бруно, в чем заключается истинное соотношение философии к науке и искусству, с точки зрения их задач.

    V.

    Уже в первой своей лекции о Джордано Бруно я коснулся, М.Г., вопроса об отношении философии к науке, религии и искусству. Нелегко, конечно, определить истинное соотношение этих четырёх великих сфер коллективного сознания человечества, но сделать это рано или поздно необходимо, чтобы выработать вполне нормальное отношение к ним.

    Религия, со своей теоретической стороны, есть, по моему мнению, мировоззрение, вырабатывающееся всецело на почве чувств, — субъективных, нравственных потребностей нашей природы. Наука стремиться, наоборот, к выработке мировоззрения чисто объективного, всецело основанного на объективных ощущениях и переработке их опытного содержания мыслью, с устранением всякого участия чувства. Философия, наконец, стремиться объединить и связать, в одно высшее гармоническое целое, мировоззрения субъективное и объективное, религиозное и научное, — уничтожить разлад той двойной бухгалтерии души, которую мы ведем под влиянием чувства и мысли — в области веры и в области знания.

    В противоположность этим трем; тесно связанным друг с другом сферам познания мира, искусство стремится не столько познать мир, сколько выразить, воплотить в подходящие формы наличные идеи и мировоззрения человечества и сделать их в этом виде вполне доступными усвоению массами. Поэтому искусство отражает в своих произведениях, смотря по характеру эпохи, и религиозные мировоззрения человечества, как это доказывает направление искусства древности и средних веков, в особенности скульптура и архитектура древних народов, живопись и поэзия средневекового периода. Одновременно, или в другое время, искусство стремится воплотить философские идеи эпохи, как это показывают примеры древних трагиков, а в новое время примеры Шекспира, Лессинга, Гёте, которые все вдохновлялись философскими учениями Бруно, а последнее два, кроме Бруно, еще и Спинозой. Наконец, искусство в иную пору стремится воплотить и научные идеи времени, как это доказывает отрицательное и вполне реальное искусство нашей эпохи, например, современная протокольная литература французов, реальная живопись и музыка. Реализм в искусстве есть именно научное веяние.

    И так, соответственно трем сферам познания, трем родам мировоззрений, есть и три рода воплощения этих мировоззрений, три рода искусства: 1) чисто субъективное или чисто идеальное, например, искусство религиозного характера; 2) чисто объективное или чисто реальное; и 3) субъективно-объективное или идеально-реальное, стремящееся к синтезу в воплощении мировоззрений двоякого типа. Образчиком этого идеально-реального, философского искусства являются в литературе лучшие художественные произведения всех времен, а в новое время в особенности многие произведения Шекспира, Гёте и некоторых наших русских писателей — идеальных реалистов, например Пушкина, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, перед которыми так благоговеет даже западная Европа.

    Теперь, если мы подумаем только, что синтетическое философское знание, как примиряющее все односторонности, есть непременно и высшее знание, то это разъяснит нам и особенное родство философии с истинным, высшим синтетическим искусством, воплощающим самые широкие философские идеи и мировоззрения человечества. Искусство чисто субъективное, как и искусство чисто объективное, отталкивают или не вполне удовлетворяют более глубокие умы своей односторонностью, и оттого мы инстинктивно противополагаем истинное, высшее искусство низшим, неполным формам его. И эти неполные формы искусства конечно вполне удовлетворяют человечество в известные эпохи одностороннего господства субъективных или объективных мировоззрений, — но наступают другие эпохи более широкого развития духа человеческого, когда эти прежние односторонние мировоззрения также мало удовлетворяют его, как и односторонние воплощения их в искусстве.

    В этих немногих словах я разъяснил, как умел, отношение философии к науке и к искусству.

    В новое время различие философии от науки и родство её с искусством всего глубже сознавал Дж. Бруно. После него все более и более росло в истории мысли нового времени то заблуждение, что философия есть составная часть науки и что она не имеет никакого особого родства с искусством. И от этого заблуждения немало пострадали все три сферы деятельности человеческого духа. Философия, силясь научным методом разрешить все свои проблемы, пришла к саморазрушению и к бесплодной Ding au sich, выражающей только ту истину, что чисто научным, внешне-объективным путем сущность бытия непознаваема. Наука, вследствие вторжения в нее философии с её полусубъективными задачами, должна была выдержать упорную борьбу с влияниями чувства, парализовавшими объективность её анализа, и развитие её от этого конечно задерживалось. Искусство, не сознавая, что оно может достигнуть высшего развития своего только в союзе с философией, постепенно сосредоточилось на выработке внешней своей техники и в общем уровне понизилось, утратив глубину внутреннего содержания.

    И все эти следствия упомянутого заблуждения были бы ещё гибельнее, если бы верный инстинкт человека не исправил бы подчас того, что делали ошибочные идеи. Теперь же, более чем когда-либо, своевременно исправить и эти идеи, вернуться к более правильному взгляду на задачи философии, науки и искусства. Инстинкт, в конце концов, все-таки извращается, если ему на подмогу не выступает разум. Пора вернуться к более здравым воззрениям, намеченным Джордано Бруно.

    Значение и задачи опытной науки Дж. Бруно вполне понимал. Он часто рекомендует в своих сочинениях опыт, как единственный критерий научной истины: «Зачем мы будем опираться на пустые фантазии там, где сам опыт может руководить нами?» говорит он в сочинении «De l’Infinito». Посмотрим же, говорит он в другом сочинении (Recens et completa ars inveniendi), к каким бесчисленным открытиям мы сделаемся способны, если будем только пробовать, экспериментировать, сравнивать, делить, складывать, наблюдать и абстрагировать. Не бывает ли часто, что, поставив себе одну цель, мы достигаем другой, гораздо более благородной? При алхимических экспериментах, как известно всякому, это случалось часто. Сколько раз, отыскивая золото, алхимики находили нечто лучшее, чем золото, или, по крайней мере, что-либо другое, не менее желательное».

    Эти слова напоминают лучшие страницы Бэкона и ясно доказывают, что Бруно никак нельзя было бы упрекнуть в непонимании задач экспериментальной науки. Но науке, или физике, Бруно противопоставляет метафизику, т. е. по нашему — философию. Он понимает, что экспериментальный анализ не исчерпывает всех задач знания. Размышление над Коперниковской системой, разоблачившей одну из поразительнейших иллюзий глаза, которая заставляла человечество верить во вращение солнца вокруг земли, наводит его естественно на мысль, что все ощущения наши и построенные на них идеи условны, относительны, связаны с положением нашим на земле, одной из самых маленьких звёзд вселенной. Все понятия, выработанные нами таким путем и при этой обстановке, не могут быть прилагаемы к определению истинного бытия вселенной: это наши земные понятия, имеющие значение только в пределах земного опыта. Бесконечная вселенная, состоящая из бесконечного множества солнечных систем и миров, не может, например, существовать в тех ограниченных рамках пространства и времени, в каких мы сами существуем. Ставя ее, вселенную, мысленно в наши условия существования, мы допускали бы такую же иллюзию, какой поддались древние народы, воображая, что земля — центр вселенной и что солнце и все звёзды вертятся вокруг этой земли.

    Следовательно, для определения истинного бытия бесконечной вселенной непригодны понятия, составленные на основании того, что мы видим глазом, осязаем рукой и вообще ощущаем. От внешнего опыта мы можем, однако, заключать умом, хотя и отрицательно, о том, чем бесконечная вселенная, в противоположность нашему конечному миру, не может быть. Такими отрицательными понятиями являются уже и самые понятия «бесконечности» и «вселенной», которые означают только то, что не имеет конца и рядом с чем уже ничего другого быть не может (вселенная — все, das All).

    Но что же такое бытие вселенной на самом деле? Этого научным, рассудочным путём мы не узнаем, по мнению Бруно. Но это мы отчасти узнаем другим путем. Мы сами — часть вселенной, частица полного и бесконечного её бытия отражается в нашем существовании, в нашем чувстве жизни. От него, от своего внутреннего самосознания, мы можем заключать о внутреннем бытии всего остального: в себе мы находим обломок зеркала, отражающего отчасти сущность жизни вселенной. И таким то путём, путём непосредственного чувства жизни, мы постигаем но только жизнь и сознание других живых существ, но отчасти и сущность жизни, самосознания вселенной, т. е. Бога. Это и дает нам религиозное воззрение на мир, религиозную веру, религию откровения, ибо откровение есть прежде всего внутренний, субъективный, психологический процесс. Если же мы соединим в одно целое непосредственное познание сущности бытия вселенной, в себе, с упомянутыми отрицательными идеями об этом истин ном бытии, к каким приводит нас переработка мыслью данных опыта, фактов науки, то в результате и получается то высшее синтезированное знание бытия вселенной, которое называется философией.

    Вот переданное популярным языком учение Дж. Бруно о значении философии в отношении к науке. Теперь посмотрим, что Бруно думает об отношении философии к искусству.

    Известно, что Бруно значительную часть своих философских сочинений написал, как и Платон, в диалогической, разговорной форме, подражая драматическому литературному складу. Но наиболее высокие идеи свои, в минуты высшего вдохновения, он чувствовал потребность воплощать в форме стихотворной — в форме поэтических, увлекательных сонетов, находя невозможным уложить высшие порывы свои к правде и добру в сухую форму прозаического изложения.

    В виде примера и только чтобы показать метод его философского творчества в этих случаях, я приведу русское переложение одного его сонета «К любви», в котором он старается выразить идею познавательного значения этого лучшего нашего чувства, причем оговорюсь, однако, что это переложение, конечно, далеко не передает нам грациозного итальянского сонетного стиля поэта-философа. Вот оно:

    О ты любовь! Источник правды чистой,
    Очей моих врата, не ты ли отомкнула,
    — Не ты ль в мой дух и истину вдохнула,
    И не твоею ль он живёт красой лучистой?

    Небес, времён, не ты ль мне смысл открыла,
    Открыла тайну мне бесчисленных миров,
    Смирила ум и из стальных оков
    Мой дух огнем своим на век освободила?

    Внемли ж, народ, и ты – и истину поймёшь:
    Я научу тебя правдиво, без обмана;
    «Открой глаза свои, сбрось с них покров тумана:

    «Младенцем ты любовь, не испытав, зовёшь.
    «Изменчив ставши сам, пустой её считаешь
    «И, сам слепой, слепою величаешь».

    Таким образом, Бруно самым методом сочетания философского творчества с художественным, уже выразил на деле свою глубокую веру в родство того и другого, в возможность и удобство пользования художественной формой для воплощения открытых философом истин.

    Но, вместе с тем, он и теоретически старался оправдать этот свой метод. «Искусство, говорит он, есть сила, подражающая природе, оно по пятам идет за ней, ибо и сама природа есть «живое искусство». Цель всякого искусства есть воплощение прекрасного. Но что такое прекрасное? Это гармония противоположностей, это — разнообразие в единстве. Однако красота ощущается людьми различно: одни ощущают гармонию в большей степени глазом, другие — в меньшей степени ухом. Но высшая гармония созерцается, конечно, разумом. Это различие способа ощущения гармонии дает в результате и различные роды творчества. Оттого живописцы, поэты и философы творят различно, хотя принцип у всех них один и тот же. Этот принцип и есть искание красоты, гармонии, объединения противоположностей. Поэтому, говорит Бруно, философы суть, в известном смысле, живописцы и поэты, поэты — в известном смысле живописцы и философы, живописцы — философы и поэты». Развив эту мысль ещё в некоторых частностях, Бруно прибавляет: «насколько эти рассуждения способны натолкнуть на новые исследования, открытия, деления и выводы, вы можете уже сообразить сами»10).

    И действительно, гениальные рассуждения Бруно о родстве искусства и философии, с точки зрения их однородных синтетических задач, могут привести к чрезвычайно важным для человека открытиям, если мы только не будем забывать различия в искусстве двух сторон — содержания и формы.

    Как совокупность известных форм творчества, искусство есть лучшее орудие воплощения результатов философского проникновения в смысл и внутреннюю гармонию вещей. Как совокупность известных идей о гармонии или миросозерцаний, воплощаемых в той или другой художественной форме, искусство есть сама философия на той или другой — бессознательной, полусознательной или вполне сознательной ступени развития. Восходя от наиболее конкретных к более и 6oлее отвлеченным родам искусства, от архитектуры и ваяния к музыке и живописи, и далее к поэзии и изящной литературе всех типов, мы видим постоянное возвышение сознательности мировоззрения художника, и кто знает, есть ли предел этому процессу увеличения сознательности воплощения идей в произведениях искусства и не сольётся ли в последствии высшее искусство, по содержанию своему, с сознательной, высшей философией, так что философия и искусство станут двумя сторонами одного целого – содержанием и формой одной и той же высшей деятельности человеческого духа.

    VI.

    Таковы размышления, на которые наводят глубокие соображения Бруно о соотношении философии и искусства, и остается еще раз спросить себя о том, правильно ли Бруно понял самое назначение философии и можно ли было бы утверждать, что философия нового времени, результаты которой рельефнее всего выражены Кантом, и что современная наука, задачи которой лучше всего формулировал Кант, подорвали значение изложенных взглядов Бруно на задачи философии? Мы думаем, м. г., что такое утверждение плохо гармонировало бы с истиной и постараемся в нескольких словах оправдать это своё мнение.

    Новейшая философия доказала пока только то, что внутреннее значение вещей, сущность их внутреннего бытия, нельзя постигнуть одним умом, опирающимся в своих заключениях на данные объективного опыта, на совокупность ощущений качеств вещей и нашей собственной (психофизической) организации, что эту сущность бытия нельзя вывести из ощущений цветов, форм, звуков, запахов, вкусов, поверхностей и тяжестей вещей, а также из органических ощущений процессов дыхания, пищеварения, кровообращения и нервных процессов. Но доказала ли новейшая философия, что сущность вещей нельзя постигнуть иначе? Нет, м.г., напротив того: даже Кант и Шопенгауэр допускают возможность постигнуть её, хотя отчасти, из самосознания нашего, хотя, может быть, односторонне понимают это самосознание. А что доказала современная наука? Она доказала уже несомненно единство законов вселенной, доказала, что человек — органическая часть природы, микрокосм, отражающий в себе бытие всей вселенной и притом на земле всего лучше, всего яснее. Но если так, то достаточно ли от свойств вещей и процессов природы, определяемых в их законах наукой (путем объективного опыта), заключать о свойствах веществ и процессов человеческого организма? Не надо ли признать столь же естественным и необходимым и обратный процесс заключений — от тех данных, бытие которых человек узнает только в себе, изнутри, в своём чувстве жизни, к сущности жизни, бытия вселенной, — заключений от своих лучших, высших нравственных свойств, от своих стремлений к добру, правде и красоте — к лучшим божественным свойствам природы, к её бесконечному по глубине самосознанию, к её бесконечным стремлениям к правде, красоте и добру, словом, к идее Бога-Вселенной, к идее души вселенной, к которой и пришел Дж. Бруно.

    Да, такого рода заключения необходимы, они сами собою напрашиваются. Это не будут научные заключения, заключения от опыта объективного, заключения по методу научной, объективной индукции. Но это будут, однако, заключения тоже в своем роде опытные, основанные на опыте субъективном, на индукции субъективной, внутренней.

    Метод такой субъективной, внутренней индукции ещё не выработан мыслью человечества. Его сознательное построение есть дело будущего. Но, однако, в примитивном его виде, он применяется нами в жизни постоянно, когда, на основании своего чувства жизни, мы стараемся понять жизнь других живых существ природы. Не он ли именно даёт нам возможность, сужая своё чувство жизни, постигать и переживать жизнь детей и людей низшего развития, а также понимать отчасти и жизнь животных, нас окружающих? И точно так же, не он ли дозволяет нам, путём расширения своего чувства жизни, постигать жизнь людей высшего развития, жизнь великих гениев человечества? Без упомянутой субъективной индукции само слово «гений» было бы для нас пустым, непонятным звуком. Мы понимаем жизнь гения через субъективное наведение, представляя себе человека, постоянно и нормально живущего теми порывами вдохновения, которые мы сами испытываем изредка, в минуты особенного подъёма сил, в пору увлечений юности, в период первой любви. И путём такой же субъективной индукции люди, живущие сильной субъективной жизнью, жизнью чувства, постигают Бога, то есть сознание Вселенной — абсолютный разум, беспредельно глубокое чувство и безграничное могущество воли. Они при этом возводят в бесконечную степень своё собственное чувство жизни.

    Отсюда уже само собой понятно, что величайшие гении человечества, лучшие художники и философы, обладая сами высшей степенью жизни и чувства жизни, лучше всего способны к субъективной индукции, лучше всего способны спуститься в процессе ограничения своего чувства жизни до понимания биения пульса жизни бессознательной природы, до понимания жизни растений и предметов неодушевленных, и, с другой стороны, лучше всего способны подняться в процессе беспредельного расширения своего чувства жизни до живого понимания самосознания вселенной, сущности её — Бога.

    В память одного из таких гениев-философов и одновременно глубокого художника Джордано Бруно, мы собрались здесь сегодня, м.г. Мы не можем лучше почтить его память, как стараясь понять его гениальную субъективную индукцию. Если мы сами, путем субъективной индукции, поймем глубину самосознания этого гения, то через него мы научимся понимать и тот род субъективной индукции, которая открыла ему душу вселенной — Бога, и вместе с тем заставила его понять глубокий смысл истинной религии и истинной философии.

    Если мы поймем его субъективную индукцию, то поймем и то, что сущность вещей постижима, но не сущность объективная, внешняя, ибо такой вовсе и не может быть, а сущность субъективная, внутренняя. Тогда мы снова поймём и значение философии, и возможность нового возрождения её, путём объединения данных объективного, научного, и субъективного, религиозного опыта человечества. Этим внутренним перерождением своим, которое дает нам возможность вступить в новую фазу возрождения философии, — в новый период весны человеческой мысли, мы будем обязаны Джордано Бруно. И тогда мы признаем открыто, что Джордано Бруно был по глубине философской мысли своей настоящим Платоном нового времени. Но он был не только своего рода Платоном: по высоте нравственного подвига его можно назвать Сократом нового времени, ибо и он тоже смело выпил свою чашу яда.

    Преклонимся же, как можно глубже, перед памятью этого глубочайшего мыслителя эпохи возрождения и пойдём по его следам навстречу новой эпохе возрождения самосознания человечества, навстречу новой философии и обновлённой жизни. Без участия философии, м.г., невозможно обновление жизни, ибо философия есть прежде всего именно «теория жизни вселенной».

    Одесса, 11 мая 1885 года.

Джордано Бруно принадлежит к тем необычным людям, которые оставили величайший след в истории, но остались неоцененными: мы знаем лишькакую-тоодну грань их личности и потому не в силах понять их действительный масштаб и значение.

Да, мы, конечно, читали о том, что Бруно наряду с Галилеем и Коперником утверждал идею гелиоцентризма, известную сегодня любому недорослю. И слышали о цене, которую он за это заплатил… Вот едва ли не все, что мы можем сказать о нем.

А ведь до сих пор не утихают споры, правда, не столько вокруг идей Бруно, сколько вокруг его гибели. Оправданно ли его сожгли? Был ли он одним из первых ученых (кстати, а что значит быть ученым?) или просто еретиком? И стоило ли так бороться за то, что и вокруг чего вертится?!

Возможно, мы спорим, потому что в глубине души чувствуем важность, даже революционность вопросов, которые поднял Джордано Бруно, но что-тоне позволяет нам глубже понять их и найти ответ. И речь идет не только об идеях, легших много позже в основу интегрального исчисления, идеях о строении Солнечной системы, идеях, вдохновлявших Лейбница, Спинозу и других философов Нового времени. Речь идет прежде всего об идеях, время которых ещё только приходит, которые ещё только предстоит осмыслить и понять нам и нашим потомкам, потому что мы по-прежнемуживем в средневековье.

Ведь как 400 лет назад почитали Землю центром Мироздания, ограниченного сферой звезд — «блесток» или «лампадок», а инакомыслие — ересью, не заслуживающей снисхождения, так и сейчас нам нелегко согласиться с мыслью, что к Богу ведет множество путей; что любое представление (в том числе — нет, нет, этого просто не может быть! — и наше собственное) относительно, что оно является лишь одним из многих, каждое из которыхпо-своемуверно. Фанатизм — одно из «завоеваний» Средневековья. Ограниченность ума, души, сердца — вот чему противостоял Джордано Бруно. И сегодня, уже в третьем тысячелетии, мы снова сталкиваемся с тем же самым, пусть и в более «цивилизованных» формах.

Гелиоцентризм для Бруно имел не только астрономический смысл. Гораздо важнее был смысл философский, который помогает нам понять свое истинное место и значение во Вселенной и относительность наших обыденных взглядов и мнений…

«Каждая из этих звезд или этих миров, вращаясь вокруг собственного центра, кажется своим обитателям прочным и устойчивым миром, вокруг которого вращаются все звезды как вокруг центра вселенной. Так что нет одного только мира, одной только земли, одного только солнца; но существует столько миров, сколько мы видим вокруг нас сверкающих светил».

Борьба со злом ограниченности начинается не вне, а внутри себя. Этот путь Джордано Бруно называет героическим энтузиазмом. Человек не песчинка, задавленная чувством вины и греховности. Каждый из нас несет в себе свет божества — эн-теос (по-гречески божество внутри), которое рождает не страх перед карой, а любовь. И любовь, влюбленность в красоту, истину, справедливость, мудрость, которые человек находит не на страницах книг, а ощущает живущими в глубине его собственной души, становится движущей силой, что позволяет преодолевать любые препятствия. И благодаря ей и собственным усилиям человек приближается к вдохновляющей его красоте. Это не просто, но возможно. Наверное, в этом секрет Бруно — для него истина не была лишь предметом рационального доказательства, существующим независимо и отдельно от исследователя, а потому не стоящим костра. Для него она была объектом любви, а предать любовь означает предать самого себя.

Для Бурно, как и для многих философов Возрождения, путь любви и есть путь ученого и философа, и не может человек постичь глубокие тайны мироздания, его красоту и справедливость, если сам не будет становиться глубже, прекраснее и справедливее.

«Энтузиазм… это не забвение, но припоминание; не невнимание к самим себе, но любовь и мечты о прекрасном и хорошем, при помощи которых мы преобразовываем себя и получаем возможность стать совершеннее и уподобиться им. Это — не воспарение под властью законов недостойного рока в тенетах звериных страстей, но разумный порыв, идущий вслед за умственным восприятием хорошего и красивого и знающий, к чему следовало бы приспособляться в наслаждении; таким образом, от этого благородства и света вспыхивает он сам и облекается в то высокое качество и свойство, благодаря которым представляется знаменитым и достойным».

И именно внутри самого себя, не где-то вовне, обретает человек Бога. Внутри самого себя находит источник тройственного сокровища: истины, красоты и мудрости, — единственного, что может наполнить нашу жизнь смыслом. Так говорил и так жил Джордано Бруно.
_______________________________________________________________________

Сжечь — не значит опровергнуть!

Стремление к истине — единственное занятие, достойное героя.

Капля долбит камень не силою, а часто падая.

Нет ничего, что не преодолевалось бы трудом.   

Наука есть наилучший путь для того, чтобы сделать человеческий дух героическим.

Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф.

Текст приговора был странным. И странным был процесс. Настолько странным, что споры о содержании пресловутых восьми пунктов обвинения не прекращаются до сих пор. Однако прежде чем перейти к дискуссии, надо сказать, о ком, собственно, пойдет речь.

Джордано Филиппо Бруно, родившийся в 1548 году в городе Нола, сам добавлял к своему имени: "Ноланец". Так его именовали в протоколах, в выходных данных его книг, и у нас нет причин называть его иначе.

* * *

"Ты, брат Джордано Бруно, сын покойного Джованни Бруно, из Нолы, возраста же твоего около 52 лет, уже восемь лет назад был привлечен к суду святой службы Венеции за то, что объявил: величайшее кощунство говорить, будто хлеб пресуществляется в тело и т.д.
Эти положения были предъявлены тебе 18 января 1599 года в конгрегации прелатов, заседавшей в святой службе... И затем, 4 февраля 1599 года, было постановлено снова предъявить тебе указанные восемь положений..." (Цит. по: Джордано Бруно. Материалы процесса).

"Указанные восемь положений" на самом деле не указаны в тексте приговора ни разу. Речь идет лишь о доносе, который настрочил на Бруно его ученик и в котором содержится не восемь пунктов, а как минимум полтора десятка (да и то если объединять сходные). В приговоре ничего не сказано о том, откуда взяты "эти положения". Ни слова – об основаниях для вынесения приговора... если, конечно, не понимать под основаниями выражения вроде "тягчайшие заблуждения и ереси" или "упорство и непреклонность". Просто "восемь положений". Понимай как знаешь.

* * *

Невежды говорят о том, что Ноланец был казнен как последователь системы Коперника. Это не так: система Коперника впала в немилость гораздо позже и, по утверждениям некоторых исследователей, чуть ли не потому, что церковь осудила на смерть Ноланца. Утверждать прямую связь между этими двумя фактами невозможно, однако точно известно, что Бруно был сожжен в 1600 году, а труды Коперника были внесены в индекс запрещенных книг в 1616-м. Таким образом, вне зависимости от своего влияния на судьбу творчества Коперника, он никак не мог быть казнен за одно лишь то, что изучал и трактовал труды покойного к тому времени поляка.

Еще одна теория: Джордано Бруно был казнен за скверный характер. Церковь-де "тянула" его, как могла, как могла выгораживала и чуть ли не вынуждена была предать его огню. Верно здесь только то, что характер у Ноланца, судя по всему, был действительно не сахар (гении не бывают послушными). Если принять эту версию к рассмотрению всерьез, сразу возникают два вопроса. Первый: перед кем бедная инквизиция выгораживала Ноланца, коль скоро сама же вела его процесс и сама же воздвигала обвинения? Второй: а много ли еще народу было отправлено на костер "за скверный нрав"? Если нет, то неизбежно возникает третий: с какой стати церкви надо было создавать столь сомнительный прецедент? Вполне вероятно, что, ценя Ноланца как мыслителя и исследователя, инквизиция не спешила расправиться с ним раз навсегда. Однако нет никаких оснований говорить о том, что она была "вынуждена" сделать это. Никто не мог вынудить девятерых кардиналов подписать последний для Джордано Бруно акт, а папу – одобрить этот документ.

Одна из версий (наиболее, на мой взгляд, правомерных) гласит: Джордано Бруно развивал учение о бесконечности вселенной и миров и за то пострадал. Действительно, в "Кратком изложении" материалы допросов Ноланца, касающиеся этой теории, были выделены особо, причем из этих материалов следует, что инквизиция отнеслась к учению весьма серьезно: не по одному разу опрашивала свидетелей, использовала сокамерников Бруно в качестве доносчиков, дотошно допрашивала самого Ноланца. Почему она уделила такое пристальное внимание именно этой части философии фра Джордано, разговор отдельный. Однако в сумме данные процесса по этому пункту дают нам основания полагать, что теория о бесконечности вселенной и миров вполне могла стать одним из тех "еретических пунктов", которые не перечислены в приговоре. Но коли так, почему сей тезис не был внесен в текст приговора? И еще: "еретических положений", послуживших для осуждения Ноланца на смерть, было целых восемь, тогда как для приговора по поводу распространения учения о множественности миров достаточно только двух (первое: "сформулировал" и второе: "распространял"). Куда делись оставшиеся шесть?

По версии А.Ф.Лосева, Бруно был казнен в основном за языческий неоплатонизм и пантеизм, отождествление бога и мира. Однако Л.П.Карсавин возражает Лосеву: Ноланец-де высказывался вполне определенно о надмирной сущности бога. На самом деле в этом пункте определенности как раз таки нет. Читаем протокол третьего венецианского допроса Ноланца от 2 июня 1592 года:
"...в этой вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства. Я толкую его двумя способами. Первый способ – сравнение с душой в теле: она – вся во всем и вся в каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества.
Другой способ толкования – непостижимый образ, посредством которого бог, по сущности своей присутствию и могуществу, существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом".

Не знаю, кому как, а у меня, когда я читаю эти протоколы, создается впечатление, что Бруно откровенно издевался над инквизицией. Типа: знаете, ребята, вообще-то я в Бога (во всяком случае, в личностного бога) не верю, но если вы считаете это основанием для преследования – нет проблем; давайте сойдемся на том, что сие непостижимо, и свернем эту тему. Если вам нравится называть Богом то, что, с моей точки зрения, является законом природы, я приму вашу терминологию, поскольку мне всё равно, какими терминами обозначать вещи.

Если учесть, что процесс вели не полные идиоты, можно предположить, что за подобные намеки Ноланца обвинили, помимо всего прочего, в атеизме или как минимум в серьезном отклонении от учения господствующей церкви. Во всяком случае, имеет смысл сказать, что он не был христианином:
"Спрошенный: Утверждал ли, действительно ли признавал или признает теперь и верует в Троицу, Отца и Сына и Святого Духа, единую в существе, но различающуюся по ипостасям, согласно тому, чему учит и во что верует католическая церковь?
Ответил: Говоря по-христиански, согласно богословию и всему тому, во что должен веровать каждый истинный христианин и католик, я действительно сомневался относительно имени Сына Божия и Святого Духа. Я не мог уразуметь, каким образом эти два лица могут быть отличными от Отца, иначе, как на основании изложенного ранее философского взгляда, т.е. называя интеллект Отца Сыном, а Его любовь – Духом Святым, но не пользуясь словом "лицо", ибо, согласно св. Августину, этот термин не древний, а новый, возникший в это время. Такого взгляда я держался с восемнадцатилетнего возраста до настоящего времени..."

Серьезный пункт обвинения, особенно если учесть, что в книгах Ноланца, по его собственным словам, сказанным на четвертом венецианском допросе 2 июня, "можно найти много враждебного католической вере". Он не скрывает факта противоречия своего учения господствующей модели, но всегда подчеркивает: я сам сомневался, но прямо других не учил, а если кто-нибудь что-то в моих книгах откопал самостоятельно, так это не моя проблема. Ну, а что на мессах не был – так ведь анафематствован же! Вот, буквально на днях хотел просить у папы вернуть меня в лоно церкви, чесслово!

И в то же время, почти открыто издеваясь над судьями, отвечает на вопросы о таинствах и догматах так, как положено отвечать прилежному школяру на экзамене по катехизису: "как учит святая матерь католическая церковь".

Если не в атеизме, то по крайней мере в ереси обвинение Ноланцу предъявлено было, как пить дать, – скорее всего, на основании его несогласия с учением католической церкви о триединстве бога и, возможно, на основании следующего высказывания: "...я... защищал тот взгляд, что если душа может существовать без тела или находиться в одном теле, то она может находиться в другом теле так же, как в этом, и переходить из одного тела в другое". Однако даже с учетом этого пункта у нас получается в пределе только три – максимум четыре – положения из восьми объявленных. Куда-то же должны были деваться остальные?

Весьма вероятно, что еще одним пунктом, определившим судьбу Ноланца, было его отношение к институту монашества. Из доноса, сочиненного Джованни Мочениго, следовало, что Ноланец "говорил... что надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; что все они – ослы". Нельзя не признать: Джордано Бруно действительно считал схоластиков ослами, причем называл их так открытым текстом; более того, сложил "сказочку" под названием "Килленский осел", где, в частности, устами осла же весьма недвусмысленно дает понять, что представляет собой современная ему академия, которой Бруно, очень мягко выражаясь, не симпатизировал.

С учетом того, что преподавание по большей части являлось занятием духовных лиц, есть о чем задуматься. Однако глумление над схоластиками в эпоху Возрождения не являлось чем-то из ряда вон выходящим. Если уж церковь и была заинтересована этим пунктом доноса Мочениго, то только в части отношения Ноланца к монашеской экономике:
"Спрошенный: Высказывался ли с осуждением о католических монахах, в особенности порицая за то, что имеют доходы?
Ответил: Я не только никоим образом не осуждал церковников за что бы то ни было, в частности за то, что они имеют доходы, но, напротив, я осуждал за то, что монахи вынуждены нищенствовать, когда не имеют доходов. Я был крайне поражен, когда наблюдал во Франции, как некоторые священники выходят на улицу с раскрытым требником и просят милостыни".

По сути, это тонкий намек на толстые обстоятельства. Действительно, редкий монах зарабатывал себе на жизнь трудом. Нищенствующие же ордена (к которым, кстати, относились и доминиканцы – "братья по схиме" фра Джордано), как следует из их именования, основным своим занятием почитали нищенство, которому и отдавали должное те из братии, кому не нашлось место в инквизиционных трибуналах и на кафедрах академий. О том, как Ноланец относился к большинству академиков, мы уже знаем; что же касается инквизиции, то человек, с юности вынужденный скрываться от нее, едва ли высоко ценил ее деятельность. В целом же от его речи на процессе по этому вопросу вновь создается впечатление откровенного издевательства. Таким образом, мы получаем более или менее внятный ответ на вопрос о приблизительно пяти из заявленных восьми положений обвинительного акта, из которых следует, что Ноланец был признан виновным в преступлениях в основном против догматов.

Самое интересное, что едва ли не каждый первый горел на костре именно за то или иное преступление против догматов. Какой смысл было скрывать пункты обвинения в случае с Джордано Бруно, остается непонятным.
Английская исследовательница Фрэнсис Амелия Йетс, изложившая свои соображения в книге "Джордано Бруно и герметическая традиция", говорит о том, что Ноланец призывал к некоей "своего рода египетской Контрреформации", которой противостояла церковь – и допротивостоялась до сожжения фра Джордано.

По порядку. Помимо философии (и даже, быть может, прежде и более философии) Ноланец занимался человеческой психикой, изучал структуру человеческой памяти и большое внимание уделял техническим аспектам этой проблемы. Мнемонике он посвятил многие свои труды, упоминание о которых мы встречаем в протоколах допросов. Он обладал завидной памятью и обучал других искусству запоминать. Среди его учеников был, в частности, французский король Генрих III, который чрезвычайно высоко оценил своего учителя. Кстати, доносчик, Джованни Мочениго, вызвал Ноланца из Франкфурта в Венецию именно с целью изучить его "магическое искусство" памяти. Очень странным выглядит на этом фоне утверждение г-жи Йетс. Как-то не вяжется образ ученого, не делающего никакой тайны из своих исследований, с полумифическими "хранителями оккультных египетских знаний". Жизнь Ноланца на всем своем протяжении проходила в крупных городах на виду у множества людей. Однако в связях с некими "тайными организациями" он замечен не был, что в XVI веке для всякого, кто действительно состоял в тайной организации, было бы нереальным – мир был слишком мал для больших секретов отдельных его обитателей.

Мне кажется, что отчасти ответ на вопрос о том, чем был обусловлен приговор Ноланцу, стоит поискать в его книгах о мнемонике. Однако это лишь предположение; утверждать что бы то ни было, не держа в руках ни единого тома, невозможно. К сожалению, на русском языке эти труды Бруно не опубликованы... во всяком случае, в Ленинке их нет даже в Музее книги.

Скорее всего, точного ответа на вопрос о конкретных основаниях приговора Джордано Бруно мы не получим, придется довольствоваться логическими рассуждениями большей или меньшей степени правдоподобности. Несомненно, что его смерть явилась следствием свободомыслия. И практически наверняка можно сказать, почему он был предан своим учеником. Вне зависимости от содержания своих "ересей", Ноланец был остроумен и дерзок; он обладал здоровым чувством собственного достоинства и смелостью, что всегда вызывает рев раздраженных своим бессилием ослов. Что же касается Мочениго, тот представлял собой великолепный образчик осла в человечьем обличье: ленивый, жадный, глупый, завистливый и к тому же трусливый. Узнав о том, что Ноланец решил покинуть его и отправиться во Франкфурт, он, озабоченный равно тем, что знание его учителя будет передано другим ученикам и что его, паче чаяния, могут заподозрить в пособничестве еретику, если Бруно станет объектом инквизиционного преследования, инициировал это преследование сам. С этого момента начался путь Ноланца на костер. Он длился восемь лет – ровно столько, сколько не оглашенных публично пунктов обвинения было положено в основу приговора, подписанного генеральными инквизиторами "всего христианского государства". 17 февраля 1600 года на Кампо дей Фьори в Риме был "сожжен живым преступник брат доминиканец Ноланец... упорнейший еретик", который говорил, что умирает мучеником добровольно.

Оригинал статьи находится на сайте Yтро.ru

Звёздная магия памяти Джордано Бруно

Многие помнят Джордано Бруно (1548-1600), учёного, сожженного инквизицией за утверждение, что Земля вертится вокруг Солнца. На самом деле, казнён он был не за это.

Бруно занимался астральной магией или «магией звёзд». Он верил, что это искусство родилось в Древнем Египте, и открыто обвинял в своих книгах христианство за то, что оно извратило и запретило «великое египетское учение».

Таким образом, против Бруно были выдвинуты два страшных обвинения: занятие магией и наговоры на христианскую веру.

В своих трудах Бруно разработал очень оригинальную систему магической памяти.

Первоначально мнемоникой, или искусством запоминания, пользовались римские ораторы. Суть ее была в том, чтобы запомнить ряд мест в каком-то здании и разместить в этих местах образы, которые бы напоминали о пунктах заучиваемой речи. Произнося речь, оратор мысленно шел вдоль запомненных мест, находя в каждом образы, напоминавшие ему нужный смысл. В качестве системы мест для памяти могли использоваться не только здания, а что угодно, что было хорошо знакомо оратору. Просто древние заметили, что зрительная память на места и образы сильнее, чем память на абстрактные идеи. Привязав идеи к образу и месту можно облегчить процесс запоминания.

Маги Ренессанса заменили образы идей мистическими символами. Запоминая символы созвездий и планет, маг надеялся получить универсальное знание и обрести силы, вступающие в резонанс с космическими энергиями. Он словно превращал собственный разум в талисман, притягивающий небесные излучения.

У Бруно магические образы размещались в круге, которому соответствовали другие, внутренние круги. С их помощью можно было запомнить все материальные вещи земного мира: относящиеся к планетам стихии, минералы, металлы, травы и растения, животных, птиц и так далее.

На главном круге располагались образы египетских демонов-деканов, на круге под ними - сорок девять планетных образов, по семь на каждую планету. Например, первый образ Сатурна изображал человека с оленьей головой, сидящего на драконе, с совой, пожирающей змею в правой руке.

C помощью круга образов ста пятидесяти великих людей и первооткрывателей, человек мог запомнить всю сумму знаний, накопленных человечеством в течение веков. Таким образом, тот, кто овладел этой системой, поднимался над временем и пространством, и в его уме отражалась вся природная и человеческая вселенная. Он становился почти всемогущим обладателем божественной силы.

Это ощущение всемогущества опьянило Бруно, и он потерял осторожность. Однако, с его гибелью «магия памяти» не заглохла, а наоборот приобрела новых сторонников.

По материалам книги Фрэнсис Йейтс «Джордано Бруно и герметическая традиция».

Джордано Бруно - героический энтузиаст


"Мне говорят, что я своими утверждениями
хочу перевернуть мир вверх дном.
Но разве было бы плохо перевернуть перевернутый мир?"
Джордано Бруно

Общий принцип методологии - методы поиска нового возникают там, где нестандартность работы сочетается с массовостью реализаций. Этой нестандартной, но массовой работой в первой половине двадцатого века стало техническое изобретательство. В другие времена методологические разработки совершались в связи с иными объектами приложения человеческого разума.

В самом начале 16 века в Италии после долгого забвения вновь открыли "Поэтику" Аристотеля. Открытие вызвало большой интерес - оказывается, существует полная теория того, что и как должен делать поэт! Это было важно - ведь умение сочинять стихи входило в обязательный набор талантов просвещенного молодого человека. Люди в то время упивались стихосложением, в Италии процветали многочисленные школы поэтического искусства. И теперь, когда появилась столь полная теория вопроса - крепость творчества должна была покориться раз и навсегда. Поэтические бессонницы отходили в прошлое и любой грамотный человек, достаточно упорный, чтобы освоить всю систему Аристотеля и последовательно применить ее в конкретной разработке, мог рассчитывать на успех в деле создания столь востребованного обществом продукта. Надо отметить, что Аристотель стал кумиром не только учителей поэтической молодежи, его многочисленные произведения лежали в основе университетской и монастырской мудрости. Аристотель был непререкаемым авторитетом всего католического мира.

Правда, наряду с восторженным почитанием постепенно оформилось и критическое направление. Одним из наиболее ярких его представителей был Джордано Бруно, скитавшийся по Европе беглый монах со вздорным характером, зарабатывающий себе на жизнь обучением стихосложению, мнемотехнике и изобретательности. (Бруно обладал феноменальной памятью, приводившей в изумление окружающих, юного Джордано даже возили в Рим, чтобы он смог продемонстрировать свою память перед папой - Пием - V. Еще он был выдумщиком и замечательным поэтом, чем сильно отличался от многих учителей поэтического искусства своего времени).

Что в сердце раскрываю иль таю,
Льнет к красоте, но скромность отдаляет;
Я тверд, но вдруг чужое увлекает
И к ложной цели душу мчит мою.
Стремлюсь к добру - встречаю преткновенье;
Уходит солнце, чуть лишь сближусь с ним;
Когда ж я с ним, то не с собой самим;
Порву ль с собой - вкушаю с ним сближенье;
За миг покоя - долгое мученье;
Чуть встречу радость - уж тоской томим;
Взгляну ль на небо - становлюсь слепым;
Ищу ль богатство - чую оскуденье.
Мне горько счастье, боль сладка - и вот,
Идя ко дну, ум в небеса взлетает,
Необходимость держит, цель ведет,
Судьба гнетет, стремленье ввысь бросает,
Желанье шпорит, страх уздой берет,
Тревога мчит, опасность замедляет.
Цель, случай ли - кто знает? -
Даст мир и принесет конец борьбе,
Раз гонят здесь, а там зовут к себе?

(Это одно из прелестных стихотворений Джордано Бруно. Все - таки согласитесь - творчество, это не просто строчки, зарифмованные "по правилам". Более того, как мы увидим ниже, настоящие поэты - еще и великие прорицатели.)

Чем же не устраивал критиков Аристотель? Великий учитель древности, ученик Платона, воспитатель Александра Великого. Основатель Ликея, человек, написавший обширные и систематизированные сочинения практически по всем областям знания, известным грекам. За что его критиковали? Говоря коротко - за жесткость построенной системы, в которой все было заранее расписано и предопределено, за то, что система эта была во многом искусственной, не соответствовала реальности, возводила в абсолют отдельные факты. За то, что он, как говорил Ф. Бэкон, погубил своих братьев - философов, дабы уверенно господствовать подобно Константинопольскому султану…

Бруно пишет об Аристотеле:

"Он сделал свою мысль бодрствующей для того, чтобы стать не созерцателем, но судьей, выносящим суждения о вещах, которые он никогда не изучал и не хорошо понял. Так в наши времена в то немногое хорошее, что он принес, - а именно: в учение об уме изобретательском, судящем и метафизическом, - деятельность других педантов, … внесла новые диалектические приемы и модусы для составления суждений, и эти приемы настолько же ниже аристотелевых, насколько, быть может, философия Аристотеля неизмеримо ниже античной. Впрочем, это произошло оттого, что некоторые грамматики, одряхлевшие на кухнях школьников и занимавшиеся анатомированием фраз и слов, захотели взбодрить мысль, создавая новые логические и метафизические приемы, вынося приговоры и мнения о том, чего никогда не изучали и чего по сей день не понимают. Таким образом, как это следует из сказанного, с помощью невежественной массы (к уму которой они более приспособлены) они могут так же погубить гуманитарные взгляды и логические приемы Аристотеля, как этот последний сделался мясником иных божественных философских учений".

Уже упоминавшийся Ф. Бэкон, человек несомненно более светский и выдержанный, чем Бруно, публично объяснял свое отношение к теориям Аристотеля следующим образом: - "испытал разочарование в философии Аристотеля; и не из - за никчемности автора, к которому… всегда относился с величайшим уважением, а из - за бесполезности метода; аристотелевская философия хороша только для научных диспутов, но она бесплодна в том, что касается конкретной пользы для жизни людей".   Бруно не столь выдержан, он все стремится назвать "своими словами".

Эта критика, очень жесткая по форме, основана на прекрасном знании материала. Бруно начинал свой путь к вершинам науки в доминиканском монастыре, где провел 15лет именно за изучением трудов Аристотеля, и его последователя - Фомы Аквинского. Первоначальный юношеский энтузиазм постепенно сменяется глубоким и горьким разочарованием, авторитарная система вступает в противоречие с творческой натурой и в 28 лет Бруно уходит из монастыря. Впоследствии он постоянно возвращался к Аристотелю в своих работах, не упуская ни одного случая для его критики. И уж конечно, отцу наук доставалось за его поэтические изыскания.

Вот диалог, которым начинается одно из программных произведений Джордано Бруно "О героическом энтузиазме". Беседуют два героя - Чикада и Тансилло.

Чикада. Существуют некоторые сторонники правил поэзии, которые с большим трудом признают поэтом Гомера, а Вергилия, Марциала, Овидия, Гесиода, Лукреция и многих других относят всего только к числу стихотворцев, применяя к их изучению правила "Поэтики" Аристотеля.

Тансилло. Знай же, братец, что это сущие животные, ведь они рассматривают те правила не как то, что главным образом обслуживает образность гомеровской поэзии или иной подобной, а обычно применяют эти правила для того, чтобы обрисовать героического поэта таким, каким был Гомер…

Чикада. Ведь и Гомер, в его собственном роде, не был поэтом, зависевшим от правил, но сам был причиной правил, которыми пользуются лица, способные скорее подражать, чем творить; и они заимствуют эти правила у того, кто вовсе не был поэтом, а умел лишь выбирать правила одного рода, а именно - гомеровской поэзии, чтобы обслужить того, кто желал бы стать не каким-либо иным поэтом, а только Гомером, и не с собственной музой, а с обезьяной чужой музы.

Тансилло. Ты сделал хорошее умозаключение, а именно то, что поэзия меньше всего рождается из правил, но, наоборот, правила происходят из поэзии; поэтому существует столько родов и видов истинных правил, сколько имеется родов и видов настоящих поэтов.

Чикада. А как можно узнать настоящего поэта?

Тансилло. Распевая стихи, - потому что когда их распевают, то либо развлекаются, либо извлекают пользу, либо же одновременно и получают пользу и развлекаются.

Чикада. В таком случае кому же нужны правила Аристотеля?

Тансилло. Тем, кто не умеет, как это умели Гомер, Гесиод, Орфей и другие, сочинять стихи без правил Аристотеля и кто, не имея своей музы, хотел бы иметь любовные дела с музой Гомера.

Чикада. Значит, неправы кое-какие педанты нашего времени, исключающие из числа поэтов тех, которые не употребляют общепринятых фабул и метафор, или не применяют в книгах и в песнях правил, соответствующих гомеровским или вергилиевским, или не соблюдают обычая делать призыв к музам, или связывают одну историю либо басню с другой, или кончают песни эпилогом, подытоживающим уже сказанное, и начинают введением, говорящим о том, что будет сказано далее; всех таких они исключают из числа поэтов, применяя еще тысячи иных способов исследования, порицания и правила, основанные на таком-то тексте.

Оттого педанты эти как бы навязывают заключение, что сами они могли бы (если бы им пришла фантазия) стать истинными поэтами и достичь таких успехов, каких другие только силятся достичь; однако в действительности они - всего лишь черви, не пригодные ни для чего хорошего и рожденные только для того, чтобы грызть, пачкать и загаживать труды и усилия других; они не в силах стать знаменитыми благодаря своим собственным заслугам и уму, и поэтому всеми правдами и неправдами они пытаются выдвинуться вперед на чужих ошибках и пороках".

Буквально из одной страницы мы узнаем, что поэзия не рождается из правил, но правила рождаются из поэзии; что хороший поэт познается только на практике (его должны "распевать"); что преподаватель творческих дисциплин должен подтверждать свой уровень собственными работами, а не пересказом авторитетов. Людей, нарушавших эти нормы, Бруно называет педантами и как видно из текста, не особенно с ними церемонится.

"Что они успели, какие обычаи сами вводят и внушают другим в делах справедливости, милосердия, сохранения и увеличения общественных благ? Воздвиглись ли благодаря их доктрине и учительству академии, университеты, храмы, больницы, коллегии, школы и заведения для искусства и науки, или же где все это раньше было, так и осталось по прежнему со столькими же факультетами, как до их прихода и появления меж людьми?"

Естественно, "педанты" отвечали ему взаимностью. Современник отмечал, что на протяжении долгих лет Бруно вел с ними "жесткую и внешне несчастливую борьбу". Были, конечно, и победы. Так, Бруно возродил художественную форму философии. Господствовавшая схоластическая традиция делала философов нечитаемыми, непонятными. Тексты Бруно почти всегда предельно художественны. Его борьба за высокую поэзию, не обремененную жесткими правилами, сама воспринимается как поэтическое произведение. Вот, например, возражение против широко распространенной схемы "двух венков" - делению поэтов на лирических (их полагалось украшать венками из мирта) и героических (им предназначались венки из лавра)

"…существует и может существовать столько родов поэтов, сколько может быть и сколько имеется способов человеческого чувствования и изобретательности, которые могут быть украшены гирляндами не только из всевозможных родов и видов растений, но также и из других родов и видов материи. Поэтому венки для поэтов делаются не только из миртов и лавров, но также из виноградных листьев за стихи для празднеств, из плюща - за стихи для вакханалий, из масличных листьев - за стихи для жертвоприношений и законов, из тополя, вяза и лаванды - за стихи на возделывание земли, из кипариса - за стихи погребальные и еще из несчетного множества иных материалов по многим другим обстоятельствам…"

Итак, Бруно - борец против закостенелых схем, подменяющих собой творчество. Но в чем же он видит выход, что предлагает своим ученикам и последователям? Иными словами - что отличает Бруно - методолога? Еще раз определим предметы, на которые направлено его внимание: это поэзия, искусство памяти, изобретательность. (Именно эти дисциплины приехал он преподавать знатному венецианцу Джованни Мочениго, который очень скоро и "сдал" его священной инквизиции).

Первое и основное - искусство памяти - мнемотехника. Память - это важный ресурс ученого человека в условиях крайнего дефицита и дороговизны книг. Традиция проведения многочасовых диспутов требовала от участников обильного цитирования, указания по памяти точных ссылок на параграфы канонических текстов. Бруно предлагает улучшить память с помощью формирования внутри человека "книги мира". Главный инструмент здесь - таблицы и система Раймунда Луллия, иными словами - классификационный подход к внешнему миру. Вслед за своим учителем, Бруно повторяет, что человек, выходящий из дома, должен нести с собой полную модель окружающего, с тем, чтобы все случающееся накапливать на уже созданных полочках. Такая комплексная модель описывается им в ряде работ посвященных мнемотехнике. Наиболее полно она описана в книге "О тенях идей". (Работа настолько хороша, что французский король разрешает посвятить ее себе. Но, как часто это бывает, расцвет системы означает и начало ее заката. Все более широкое распространение книгопечатания делает в 17 веке искусство памяти уже не столь нужным, а впоследствии сводит его к служебному, вспомогательному).

Однако в 16 веке мнемотехника еще в фаворе. О Луллии и его системах разговор предстоит особый, а пока зафиксируем, что Бруно учил систематическому описанию мира, тренировал людей видеть в происходящем некие общие, типические черты, учил находить в сиюминутно происходящих событиях элементы и характеристики общего. И, конечно, он активно использует для запоминания такой ресурс как образность.

"То, что можно почувствовать, всегда сильнее возбуждает память и скорее запечатлевается, нежели интеллектуальное".

Отметим еще, что доступ в крупнейшие университеты и научные сообщества Бруно имел именно как полномочный представитель Луллиева искусства, интерес к которому в шестнадцатом веке был повсеместным. Но что важного было в мнемотехнике для него самого? Бруно как приверженец Платона следовал его высказыванию "Знание есть не что иное, как припоминание". Человек вспоминает, даже если он придумывает, ибо по настоящему все уже существует в великой системе Вселенной. Вот это и было самым важным для Бруно - он считал, что понимание роли и места вещи в мире, требуемое в его мнемотехнике, ведет к управлению этой вещью - к магии.

Важной характеристикой Бруно - методолога является приверженность к выявлению различий, противоречий, их обострению, доведению до катастроф.

"Начало, середина и конец, рождение и завершение всего, что мы видим, движется от противоположностей через противоположности в противоположностях к противоположностям, и там, где есть противоположность, там также действие и противодействие, там движение, различие, многообразие, порядок, ступенчатость и прогресс".

"Вот колесо времени, движущееся вокруг собственного центра, и подпись: Движусь, оставаясь на месте. … Это значит, что движение происходит в круге, где движение совпадает с покоем, имея в виду, что вращение вокруг своей оси и своего центра включает покой и неподвижность прямолинейного движения или же покой целого и движение частей, а в частях, движущихся по окружности, воспринимаются два различия в движении, поскольку одни части последовательно поднимаются к вершине, другие спускаются с вершины книзу, одни доходят до средних дистанций, другие же достигают крайностей высоты и спуска".

При этом он указывает на существование различных вариантов реализации противоречий.

"например, когда в двух местах и местопребываниях противоположности поднимаются и опускаются и, наоборот, когда в целостном составе из-за различия склонностей различных частей и разницы их расположений одновременно идет подъем и снижение, продвижение и отступление, уход от себя и замыкание в себе".

В своих сочинениях Бруно классифицирует противоречия, делит их на три рода:

"первое - страсть и действие в сопоставлении с другой страстью и другим действием, как, например, холодные надежды и горячие желания; второе - те же самые страсти и действия в самих себе не только в разное, но в одно и то же время, например, когда каждая не довольствуется собой, но ждет еще другой и одновременно любит и ненавидит; третье противоречие - между силой, которая преследует и стремится к своей цели, и объектом, который убегает и ускользает".

Бруно постоянно демонстрирует прекрасное, глубокое знание диалектики. Он указывает:

"противоположное не тождественно с положительным и частичным, противоречивым, разнообразным, различным, другим, разделенным, различенным и разным".

"Вот, значит, каковы приправы, при помощи которых ученье и искусство природы делают так, что человек мучается ради наслаждения тем, что его уничтожает, бывает доволен в мучениях и страдает среди всяких удовольствий. Это значит, что абсолютно ничто не делается из мирного начала, но все возникает из противоположных начал через победу и господство одной из противоположных сторон; и нет радости зарождения одной стороны без горести разложения другой, и там, где рождающие и разлагающие стороны соединены, как бы обретаясь в одном и том же сложном субъекте, там находится вместе и ощущение удовольствия и ощущение печали"

Можем отметить и ясное понимание механизмов снятия противоречий, и формирование перечней предназначенных для этого приемов.

"всякое противоречие разрешается дружбой противоположностей либо в итоге победы одной из них, либо в итоге гармонии и взаимных уступок, либо же в итоге какого-нибудь иного превращения; всякий спор сводится к согласию, всякое многообразие - к единству".

"Кто хочет познать величайшие тайны природы, тот пусть наблюдает и разбирается в самых малых и самых больших величинах крайностей и противоположностей. Глубокая магия состоит в том, чтобы уметь, найдя точку соприкосновения, вывести одну крайность из другой" .

И снова речь идет о магии, однако уже о магии внутреннего умения, возможностей разума, рассуждения, вывода знаний.

Наиболее подробно противоположности и возможности их совпадения были исследованы в книге "О причине, начале и едином". Но воспринимая и учитывая движение, изменение, Бруно не считает его идеалом, к которому надо стремиться.

"Движение есть изменение; то, что движется, делается все иным и иным; то, что становится таким, всегда иначе существует и иначе действует; поэтому уразумение и склонности обусловлены причиной и условиями субъекта. И тот, кто рассматривает это иное и иное и все иначе и иначе, тот должен быть неминуемо слеп к красоте, которая всегда одна и единственна и является одним и тем же единством и сущностью, тождеством".

Идеал по Бруно это завершенность, а следовательно неподвижность, покой. Конечно, это совершенно естественно для вечного скитальца. Но понятие идеала этим не исчерпывается.

"Вместо этой Короны Вещественной да будет Корона идеальная, передаваемая до бесконечности, так что от нее могло бы возникнуть бесконечное множество других, в то время как сама она ни на йоту не уменьшается и не умаляется…".

Итак, идеал - это еще и факел, от которого можно зажечь тысячи других - это идеал передаваемого знания, нерастрачиваемый ресурс.

Бруно постоянно возвращается к проблеме, вытекающей из его понимания идеала. Ведь для активного поиска истины нужны страсти.

"Подъем происходит в душе от способности и толчка крыльев, то есть от интеллекта и интеллектуальной воли, посредством которых она, естественно, настраивается и стремится к богу как высочайшему благу и первой истине, абсолютной доброте и красоте, так же как каждое дело, естественно, имеет порыв, с одной стороны, назад, к своему началу, с другой - вперед, к своей цели и совершенству".

Но страсти мешают найти истину, увидеть ее. Истина требует неподвижности, так как сама олицетворяет законченность, совершенство.

"Поэтому надо сказать, что страсти в сильней шей степени могут мешать восприятию истины, хотя те кто охвачен ими, не замечают их, как это случилось с глупым больным, который не сказал, что у него горько во рту, но сказал, что горька пища".

"Таковы те, которые любят, прежде чем понимают; в итоге - у них получается так, что все представляется им окрашенным цветом их привязанности; а ведь у того, кто хочет познать истину путем созерцания, мысль должна быть совершенно чиста".

"Как вы хотите, чтобы неподвижность, устойчивость, сущность, истина были включены в то, что всегда становится все иным и иным и делает всегда все иначе и иначе? Какая истина, какой портрет может быть написанным и запечатленным там, где зрачки очей растекаются водой, вода - паром, пар - пламенем, пламя - воздухом, а воздух претерпевает одно изменение за другим, без конца проходя через субъект чувства и познания в кругу изменений в бесконечности".

Это противоречие Бруно разрешает также в собственной системе координат. Начинающий исследователь проявляет внешнюю активность. Переходя на все более высокие ступени познания мира, он начинает приближаться к Истине с помощью все более идеальных инструментов. Но что же такое сама Истина?

"Об умственной пище надо сказать, что ею может быть лишь то, чего ум сильно желает, ищет, принимает и вкушает охотнее, чем что-либо иное, в силу чего он наполняется, удовлетворяется, получает пользу и становится лучше,- а это и есть истина, о которой в любое время, во всяком возрасте и во всяком состоянии, в каком находится человек, он всегда мечтает и при помощи которой презирает всякую усталость, выносит всякое усилие, не обращает внимание на тело и ненавидит эту жизнь. Так как истина есть дело бестелесное, и так как никакой истины, ни физической, ни метафизической, ни математической, нет в теле, то отсюда вы видите, что вечная человеческая субстанция не находится в индивидах, которые рождаются и умирают. Специфическое единое, говорит Платон, а не численное множество составляет субстанцию вещей. Вот почему я называю идею единым и многим, устойчивым и подвижным, потому что как вид нетленный она есть вещь умопостигаемая и единая, а как сообщающаяся с материей и подверженная движению и зарождению - есть вещь чувственная и множественная".

В этом определении очень интересно и важно вычленение двух систем, к которым одновременно относится идея. Подставьте на место "идеи" понятие приема, стандарта и получите совершенно сегодняшнюю формулировку. Прием един, но реализации его, зависящие от материального исполнения, могут отличаться.

Задается также определенный идеал творчества. Истинный творец формирует требуемый порядок "не в какой нибудь последовательности, но вместе и сразу.

"он не создает… каждую вещь отдельным творческим актом, бесконечным количеством усилий творя бесконечное количество дел, но все прошедшее, настоящее и будущее творит простым и единичным актом".

"Приходит Благоразумие и бросает в урну не более двух - трех имен, приходит София и кладет туда четыре - пять, приходит Истина и оставляет там одно".

Техника поиска Истины занимает огромное место в работах Бруно. В частности он активно работает над классификацией способов поиска Истины, рассматривая подходы различных школ и течений.

"В действительности же мы видим, что существует многообразие созерцателей и исследователей, в силу того что одни (согласно навыкам их первых и основных дисциплин) действуют при помощи чисел, другие - при помощи фигур, третьи - системой порядков и ее нарушениями, четвертые - сочленением и расчленением, пятые - отделением и сочетанием, шестые - исследованиями и сомнениями, седьмые - дискуссиями и определениями, восьмые - толкованиями и разъяснениями мнений, терминов и речений. Так возникает многообразие созерцателей, которые с разными страстями отдаются изучению написанных мнений и применению их в действии; а в итоге получается, что один и тот же свет истины, выраженный в одной и той же книге одними и теми же словами, используется многочисленными различными и противоположными сектами".

И еще:

"Следовательно, мы согласны в том, что человеческая душа имеет свет, изобретательский ум и инструменты, годные ей для охоты.

Здесь помогает созерцание, тут приходит на помощь логика, самый подходящий орган для постижения истины, чтобы различать, искать и судить.

Затем путь идет, бросая свет на лес вещей природы, где столько объектов находятся в тени и под покровом и где, как в густом, глубоком и пустынном уединении, истина обычно пребывает в ямах и пещерных убежищах, заросших колючками, скрытых лесистыми, шершавыми и густолиственными растениями, куда с полным основанием то, что более достойно и превосходно, чаще всего укрывается, завуалируется и очень тщательно прячется, наподобие того как обыкновенно мы скрываем главнейшие сокровища, особенно старательно и заботливо, чтобы их не могли без особого труда открыть толпы разных охотников (из которых одни более, а другие менее искусны и опытны).

Туг приближается Пифагор, отыскивая истину при помощи отпечатлевающихся в вещах природы следов и признаков, чисел, показывающих ее шествие, причины, модусы и действия в некоторых способах, потому что в исчислении единиц, размеров, времени или веса истина и бытие находятся во всех вещах.

Здесь подходят Анаксагор и Эмпедокл, которые, принимая во внимание, что всемогущее и всеродящее божество наполняет все, не находили ничего настолько малым, чтобы не считать, что под ним не была скрыта истина со всеми основаниями, хотя они выдвигали всегда истину там, где она была преобладающей и выраженной в более великолепных и высоких основаниях.

Тут халдеи искали её при помощи отрицания, не зная, что дело её - утверждать, и производили они это без когтей демонстраций и силлогизмов, но лишь силясь углубить, снова передвигая, разбивая мотыгой, извлекая истину из чащи силою отрицания всех видов и предикатов, как доступных пониманию, так и тайных.

Здесь шел Платон, то переворачивая, то выкорчевывая, то воздвигая преграды; потому что виды преходящие и убегающие оставались точно в сетях и удерживались преградой определений, поскольку высшие вещи рассматривались в их участии и отраженное в вещах низших, а эти - в тех, но в большем достоинстве и превосходстве; тогда как истина считалась находящейся в тех и в других вещах, соответственно известной аналогии, порядку и ступенчатости, с какими низшее высшего порядка всегда сочетается с высшим низшего порядка. Таким-то образом существует прогресс от низшего в природе к высшему, как от зла к благу, от тьмы к свету, от чистой возможности к чистому действию через посредствующие.

Там хвалится Аристотель тем, что по отпечатлевшимся признакам и следам он может добраться до желанной добычи, когда от следствий хочет довести себя до причин; тогда как в действительности он гораздо больше, много больше, чем все другие, занимавшиеся изучением такой охоты, ошибался на этом пути, почти не умея различать следы".

Итак, Бруно считает, что от следствий не всегда можно добраться до причин. Но какой же путь из перечисленных верный? Собственная его теория формируется как магическое искусство понимания и изменения всего мира с помощью моделей (ведь что такое, например, веполь - как не магическое вопрошание о решении?). Надо сказать, что Бруно определял магов как людей, пытающихся поставить себе на службу силы внешнего мира с помощью знания неких закономерностей этого мира.

Описанием используемых им моделей мы займемся при рассмотрении доктрины Раймунда Луллия.

В попытках приблизиться к идеалу, Бруно находит принципиально новый образ человека ищущего истину. Он считает, что собирать знания, укладывая собранное в хранилища можно только в том случае, когда они незначительны, непринципиальны, соответствуют ранее созданным моделям. Если же новое знание велико и принципиально отличается от ранее известного, оно вбирает в себя охотника, делает его частью себя. (Так, в наше время многие из тех, кто нашел новое для себя знание о методах решения задач, остались внутри найденного).

"Итак, из числа тех многих, которые ходят как названными, так и иными путями по этому пустынному лесу, лишь очень немногие добираются до источника Дианы. Многие остаются довольными охотой на лесного и прочего малоценного зверя, большая же часть вовсе не умеет вести лов, обладая сетями, раздуваемыми ветром, и потому остается с руками, полными мух. А самые редкие, скажу я, это - Актеоны, которым дана судьбой возможность созерцать Диану нагой и стать настолько очарованными прекрасным телосложением природы и настолько руководимыми теми двумя светочами-близнецами - сиянием божественного блага и красоты, - что они превращаются в оленя, так как становятся уже не охотниками, но преследуемой дичью. Поэтому в самом конце и в заключение этой охоты они приходят к обладанию той ускользающей и дикой добычей, из-за которой добытчик становится добычей, а охотник должен стать объектом охоты; поэтому во всех других видах охоты, которая ведется за частными объектами, охотнику удается поймать себе разные вещи, поглощая их устами собственного ума; но в охоте божественной и универсальной он развертывает такой охват, что и сам, по необходимости, становится охваченным, поглощенным, присоединенным.

"…он более не видит свою Диану как бы через отверстия и окна, но видит стены поваленными на землю, а перед своими глазами - весь горизонт. Отсюда выходит, что на все он смотрит как на единое и перестает видеть при помощи различий и чисел, которые, соответственно разнообразию чувств, точно через разные щели, позволяли смутно видеть и воспринимать".

Итак, растворившись в предмете своих поисков, человек сможет находить новое не постепенно, не "через отверстия и окна", но видя сразу "весь горизонт". Человек должен перестать видеть окружающее "при помощи различий".


продолжение следует...

Джордано Бруно - героический энтузиаст


Зачем человеку нужна изобретательность? Только ли о поэтическом искусстве идет здесь речь? Нет, Бруно удивительно точно для своего времени понимает, в чем таится основное преимущество мыслящего существа.

"Боги одарили человека умом и руками, сотворив его по своему образу и подобию и одарив способностями свыше всех животных; способности эти состоят не только в том, чтобы действовать сообразно природе и ее порядкам, но, кроме того, вне законов природы; то есть образовывать или быть в состоянии образовывать иную природу, иное направление, иные порядки своим умом, той самой свободой, без которой нечего было бы и говорить о подобии и тем самым сохранять себя земным богом".

Любопытно, правда? Человек предназначен образовывать иную природу… иные порядки. Основной ресурс при этом - свобода. (Собственно говоря, все методы решения проблем - своеобразные технологии использования этого ресурса).

"Когда между людьми вследствие соревнования к божественным делам и увлечения духовными чувствами родились трудности, возникла нужда: тогда обострились умы, были открыты ремесла, изобретены искусства; и все время со дня на день вследствие нужды из глубины человеческого ума восходили все новые и чудесные открытия".



"Умственная сила никогда не успокоится, никогда не остановится на познанной истине, но все время будет идти вперед и дальше, к непознанной истине. Так, воля, которая устремляется к познанию, никогда, как видим, не удовлетворяется оконченным делом. Отсюда следует, что сущность души связуется только с одним пределом: с источником своей субстанции и целостности. Затем при помощи сил природы, которые ее отдают на милость и в управление материи, она идет к тому, чтобы связаться с нею и получить толчок к использованию и передаче кое-чего от своего совершенства низшим вещам, в силу того подобия, которое у нее есть с божеством".

Эта схема нам уже встречалась. Душа, связанная с Абсолютом, неуклонно стремится к нему, открывая все новые и новые истины. Но так как душа связана через человека еще и с материей, открытые истины удается реализовать, использовать в реальном мире. Здесь виден подход, основанный на моделях, как на идеальностях, вносимых в мир.

Стандартно применяемые процедуры освоения нового не устраивают, их список надо дополнить:

"Ведь для созерцания божественного необходимо открыть себе глаза при помощи фигур, уподоблений и прочих оснований, которые называются у перипатетиков фантазмами, или же посредством созерцания сущности, идя от следствия к познанию причин; но эти средства настолько же неудовлетворительны и бесполезны для достижения означенной цели, что скорее надо видеть в них препятствия... Эти два способа, хотя они и различны в познании умственном и в видении глазами, все же всегда соревнуются в одном: в познании рациональном, или интеллектуальном".

Итак, стандартные пути: Фантазмы - видение "при помощи аналогий и загадок, так как мы видим не истинные следствия и истинные виды вещей, или субстанцию идей, но тени, следы и подобия их" , и логика - движение от следствия к причинам. Бруно считает оба пути бесперспективными в той большой охоте, которую он разворачивает. Им найден третий путь, через "открытое видение" - уже описанное ранее познание "всего и сразу" в рамках единого акта.

"Однако при посредстве открытого видения, которое проникает и сознает, что проникает, дух, подобный тому или лучший, чем тот, о котором плачет Платон, желая выйти из пещеры не через отражение, а через непосредственное обращение, может снова увидеть свой свет".

Естественно, что технология подобного открытого видения не нашла отражения в дошедших до нас материалах... Однако вызывает уважение то упорство, с которым великие мистики всех времен говорят о подобном пути постижения мира.

Большое внимание уделял Бруно формированию перечня качеств, которыми должен обладать человек, поставивший себе задачу найти Истину. Первоначально эпизодическая, эта тема постепенно становится доминирующей в его произведениях. Ей целиком посвящены две наиболее значительных книги его Английского цикла: "Изгнание торжествующего зверя" и "О героическом энтузиазме".

"О Героическом энтузиазме" - книга, посвященная описанию того, как двигаться к высокой Истине. И естественно, что в здесь показываются и качества, необходимые для такого рода поиска.

"Здесь показывается, как воля пробуждается, направляется, движется и руководится сознанием, и взаимно: как сознание возбуждается, формируется и оживляется волею; так что идет впереди то одно, то другое. Здесь рождается сомнение насчет того, что имеет большую значимость: интеллект, или вообще познавательная способность, или акт познания, или же воля, или вообще способность желать, или даже страсть; и можно ли любить сильнее, нежели понимать; а также означает ли, что все то, что в известной мере желаемо, вместе с тем в той же мере и познаваемо или же наоборот, в силу чего принято звать желание познанием, как мы это видим у перипатетиков, учение которых нас воспитывало и питало в юности и которое называют познанием; все это, начиная с желания возможного и естественного действия, откуда все следствия, цели и средства, начало, причины и элементы делят на начально, средне и окончательно известные по их природе, в которых участвуют, в конце концов, совместно и желание и познание. Здесь предполагается бесконечное могущество материи и помощь действия, которое не дает оставаться этому лишь пустой возможностью".

Интересен образ "бесконечного могущества материи" как "пустой возможности", которая реализуется на практике через "помощь действия". Это ли не практический манифест использования сил природы человеческим разумом?

Качества, необходимые человеку, делающему высокое дело ("героическому энтузиасту"):

"Итак, мы делаем заключение, что если кто ищет истинное, тот должен подняться выше мыслей о телесных вещах. Кроме того, надо иметь в виду, что все питающееся имеет некоторую мысль и природную память о своей пище и всегда (в особенности, когда в этом существует необходимость) имеет в наличии подобие и вид её, тем более возвышенные, чем более высоким и славным является тот, кто стремится, и то, что ищется. Оттого что каждый ведь имеет врожденное понимание тех вещей, которые связаны с сохранением индивида и вида и, кроме того, с целевым совершенствованием, от этого и зависит мастерство в отыскании своей пищи при помощи того или иного вида охоты".

Контроль за временем. Начинать нужно, конечно, с самого простого.

"Очень важно, конечно, что время, которого может не хватить нам на необходимое дело, как бы внимательно мы это время не берегли, большею частью затрачивается на вещи поверхностные, то есть низкие и постыдные".

Но для высоких дел, естественно, требуется полная концентрация и уединение.

"Если ты стремишься к высокому сиянию, то замкнись, насколько можешь, в одиночестве, соберись, насколько можешь, в себе самом так, чтобы не быть подобным многим, поскольку они - многие; и не будь врагом многих из - за того, что они не подобны тебе…".

"Благородные умы… на низкие и постыдные дела не должны терять времени, быстрота которого бесконечна; ведь поражающе стремительно протекает настоящее и с той же скоростью приближается будущее. То, что прожито - уже ничто, то, что переживаем сейчас, мгновение; то, что будет пережито, еще не мгновение, но может стать мгновением…".

Воистину, "есть только миг между прошлым и будущим" и истина эта заново осознается каждым поколением!

В рамках заданного идеала творца, Бруно проповедует идею неизменности, сохранения себя.

"Ведь мудрый не меняется каждый месяц, тогда как глупый меняется как луна"

Это можно обеспечить, если человек "остается столь же твердым и устойчивым против северных бурь и зимних непогод в силу собственной устойчивости на своей планете, на которой он коренится как … дерево с его обильными корнями, переплетающимися с венами земли".

Отсюда и путь к обеспечению "совершенства стойкости"

"Оно не в том, что дерево не рушится, не ломается или не гнется, но в том, что оно избегает движения; подобно дереву и Энтузиаст устремляет дух, чувство и интеллект туда, где нет буйных ударов".

И в то же время человек должен постоянно меняться, бороться с собственным незнанием, с собственной слепотой.

"Тот вдвойне слеп, кто не видит своей слепоты; в том и состоит отличие прозорливо - прилежных людей от невежественных ленивцев; такие лентяи погружены в летаргию из - за отсутствия суждения о своем невидении, а изучающие предусмотрительны, бодрствуют и благоразумно судят о совей слепоте, и потому они пребывают в процессе исследования и стоят у дверей приобретения света…".

Бруно подробно разбирает возможные типы интеллектуальной слепоты.

Важное качество человека, ищущего новое - бесстрашие.

"Посмотри на результаты боязни зла, - они хуже самого зла!. Страх смерти хуже, чем сама смерть… Что может быть глупее, чем мучиться из - за отсутствующего будущего, присутствие которого еще и не чувствуется?"

Бруно развивает тему преодоления страха.

"То, что вы называете переносить, есть часть твердости, а не вся добродетель, которую я называю переносить с силою. А Эпикур называл не чувствовать. Эта нечувствительность имеет причиной то, что все охвачено заботой о добродетели, об истинном благе и о счастье".

Поглощенность делом не оставляет места для забот об ином. Это позволяет не бороться со страхом, а не ощущать его. Эта же "техника" может использоваться и для преодоления иных слабостей - например зависти, усталости.

И еще - обязательно доводить дело до результата.

"Почему крепость, которая не может выдержать испытания, падает и великодушие, которое не может победить, ничтожно, равно как и тщетно усилие без плода?"

Основной инструмент для этого - воля. Это капитан, управляющий при помощи разума страстями.

"Звуком трубы он созывает всех воинов, вызывает все силы или проявления этих сил… и старается организовать их под единым знаменем определенной цели".

В "Изгнании торжествующего зверя" ставится глобальная задача изменения всей природы человека. И это уже не отдельный исследователь, а вообще все люди. Человек в книге сравнивается с Юпитером -центральным божеством греков. Юпитер занимается своеобразной перестройкой - себя и всего небесного свода - тех звезд, под которыми протекает жизнь. Бруно смещает практически все созвездия, возвещая новые ценности.

"Сбросим прочь с нашей души Медведицу безобразия, Стрелу развлечения, Конька легкомыслия, Большого Пса ворчания… Если мы, о боги, очистим наше обиталище, если так мы обновим наше небо, то обновятся созвездия и влияния, обновятся внушения, обновятся судьбы, ибо от сего горнего мира зависит все, а противоположные причины производят противоположные действия".

Рассмотрим некоторые, наиболее любопытные предложения:

"Там где изгибается и извивается Дракон, там в соседстве с Истиной располагаются Благоразумие со своими подругами - Диалектикой и Метафизикой… А прогоняют с этого места Случайность, Непредусмотрительность, Случай, Нерадивость…"

Любопытно, правда? Введением Диалектики изгоняется Непредусмотрительность и Случайность.

Еще:

"У Персея крылатые сандалии плодотворной Мысли и Презрения к обыденному благу; помощниками у него Упорство, Ум, Прилежание, Искусство, Исследование и Старательность; сыновьями он признает Изобретение и Приобретение…"

Еще интересный момент - Юпитер, одаривая муз, вручает четвертой из них, Логике, дар "для упорядочения способности изобретения и суждения".

Всего модифицируются, расставляются сорок восемь элементов астрологической карты и на основании этих изменений строится новое понимание целей и задач человека, новая этика. Это уже не просто перечень качеств, требуемых для достижения конкретной цели, но комплексная программа по совершенствованию человеческой природы. У Бруно астрология, магическое искусство смыкаются с этим "моральным кодексом". (Подобно героям Стругацких, размышляющим над тем, как заставить целый народ мгновенно стать лучше и обсуждающим в этой связи идею спутниковых гипноизлучателей, Бруно решил изменить звезды, предопределяющие жизнь и поведение человека).

"Дозволь, о Юпитер, познать им собственные силы и направить свои стремления на высшие дела, тогда они будут уже не людьми, а богами".

Но верил ли сам автор в эти планы? С помощью каких ресурсов он планировал достичь поставленных целей? Неужели Бруно изменяет своему кредо - творчество должно быть практически реализуемым? - и мы имеем здесь пример чистого творчества, предельного утопизма? Нет, здесь имеется план - грандиозный план, приведший автора на костер.

В "Изгнании торжествующего зверя" возникает тема апологетики того, что стало главным, последним делом философа. Человек накапливает, синтезирует все, что проходит через него. Знания Востока, наследство античности, Луллий с его классификацией мира, переходящей в магию и предельный мистицизм - все это слилось у Бруно в единой идее интеллигибельного Солнца, излучающего не просто свет, но свет Истины. Приближение к Истине - это познание все более полных моделей мира. Бруно и раньше говорил о том, что человек, изучающий мнемотехнику по методу Луллия не просто совершенствует память, но совершенствуется целиком, так как весь становится ближе к тому предельному, что царит над всем. Идеалом мудреца для Бруно становится Гермес Трисмегист. Наконец наступил момент синтеза или озарения, он сам становится тем Актеоном, о котором писал и с этого момента путь к трагическому финалу практически предопределен.

Джордано Бруно поставил перед собой задачу, которую за всю свою историю человечество смогло решить только несколько раз - создание и внедрение новой религии. Вернее, религию предполагалось ввести старую, настолько старую, что сами основы ее были практически забыты вместе с народом, который ее исповедовал. К такой неожиданной идее священника Джордано Бруно подтолкнули размышления. Сопоставление духовных сокровищ античного мира, широким потоком вновь входящих в мир после тысячелетнего забвения, с успехами современных Бруно ученых, привело к появлению грандиозного вывода - необходимости вернуться назад, в античность, а лучше бы еще глубже, в Древний Египет, то есть туда, где были созданы все эти великолепные манускрипты, открыты и начертаны все эти скрижали древней мудрости...

Вернуться - то есть восстановить принятые в древности обряды, античных богов, за которыми в пределе выглядывает религия Египта и его магическое искусство - поклонение Солнцу, в котором Бруно усматривал поклонение свету истинного Интеллекта, общего разума Вселенной. Бруно не знал о трагической судьбе Аменхотепа - фараона, пытавшегося ввести в Египте эту религию. Но конечно, и это знание ничего бы не изменило…

Но почему вообще возникла подобная идея?

Шестнадцатый век - это не только эпоха Возрождения, но и его закат. Это появление и укрепление ордена иезуитов, развитие святой инквизиции. Это жестокая и часто кровавая борьба между многочисленными направления христианской церкви (достаточно вспомнить Варфоломеевскую ночь, но сколько их еще было, подобных ночей...). Скитаясь по странам Европы Бруно нигде не мог найти себе постоянного пристанища.

"Мудрость и справедливость впервые начали покидать землю, когда секты стали превращать мнения в источник доходов. Тогда за мнения партий начали бороться словно за собственную жизнь или за жизнь своих детей, вплоть до окончательного истребления противников".

Поэтому стремление добраться до истоков, до основ жизненно важно.

"Если бы от природы было известно различие между светом и мраком, прекратилась бы древняя борьба мнений, в которой целый ряд поколений стремился истребить друг друга; причем люди, воздевая руки к небу, заявляли, что только они обладают истиной и веруют в Бога, который, будучи отцом и подателем вечной жизни для одних людей, выступает против их противников как неумолимый, мстительный, карающий вечной смертью судия. Поэтому - то и происходит, что различные расы и секты человечества имеют свои особые культы и учения и предъявляют свои претензии на первенство, проклиная культы и учения остальных".

"Как же недостойно, глупо, невежественно и кощунственно думать, что боги ищут уважения, страха, любви, служения, и почтения от людей ради другой какой цели и пользы, как не для самих же людей; ибо, будучи славнейшими в себе, так что извне ничего нельзя прибавить к их славе, боги установили законы не для своей славы. Но для того, чтобы сообщить славу людям".

И потому нужна новая религия. Вселенная Бруно начинается с высшего "начала", в причины всего, с сверхразума.

"Разум, дающий жизнь всему… Это Тимей, дающий формы; Душа, как формальное начало, названная… источником форм; материя, из которой творится и формуется любая вещь - хранилище форм".

Идея единого божества, Солнца, излучающего интеллект, мудрость, истину обосновывалась Бруно с помощью разных средств. Большой поддержкой он считал открытие Коперника - то, что солнце становилось в центр системы, как нельзя более соответствовало идеям самого Бруно.

Детальное описание особенностей предлагаемой религии не входит в наши задачи. Интерес представляет проследить особенности работы Бруно как методолога. Так, очень интересно, глубоко и изощренно построена у Бруно система обоснования магических культов египтян. Обоснование рассчитано именно на понимание, на внедрение через логику.

"мы, боги, желаем, чтобы люди слушали и понимали нас не в звуках тех наречий, какие они, люди, измыслили, но в звуках явлений природы, так и египтяне хотели достичь того, чтобы мы их понимали, посредством обрядовых действий над вещами природы… Эти мудрецы знали, что Бог находится в вещах, и что божественность скрытая в природе, проявлялась и сверкая по разному в разных предметах и посредством различных физических форм, приобщает их всех к себе в известном порядке, приобщает, говорю, к своему бытию, разуму жизни. Поэтому - то, конечно, сообразно с тем, какого рода и сколько даров желали для себя, египтяне различным образом подготовлялись к принятию их".

"Смотри же, как простое божество, которое находится во всех вещах, плодоносная природа, мать - хранительница вселенной сообразно различным своим проявлениям отображается в различных предметах и принимает различные имена… поэтому те, кто наверняка хочет получить от Бога помощь, должны приближаться к нему сообразно своей потребности установленным путем; все равно как тот, кто хочет хлеба, идет к пекарю; кто желает вина - к виноторговцу; кому нужны фрукты - к садовнику; кому учение - к учителю, и так далее во всем прочем".

Говоря о разнообразии этих имен, Бруно разворачивает краткий очерк той системы, которую построил Раймунд Луллий - системы частей, цветов, свойств, характеров, символов, изображений… И далее:

"Для всего этого, конечно, необходимы та мудрость и суждение, то искусство, деятельность и пользование духовным светом, каковые духовное солнце открывает миру в иные времена больше, в иные - меньше. Вот этот обряд и называется Магией: и поскольку занимается сверхъестественными началами, она божественна, а поскольку наблюдением природы, доискиваясь ее тайн - она естественна, срединной и математической называется, поскольку исследует силы и способности души…".

Бруно строит и образ Вселенной.

"Итак, вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Единая абсолютная возможность, единое действие, единая форма, или душа, единая материя, или тело, единая вещь, единое существо, единое максимальное и наилучшее; которое недоступно пониманию; она не может иметь границ и конца и потому безгранична и бесконечна, и вследствие этого неподвижна. Она не перемещается в пространстве, ибо не имеет вне себя ничего, к чему она могла бы переместиться, потому что она - все…Она недоступна постижению, ибо она не больше себя…Это род термина, не являющегося термином, форма, которая не является формой, такая материя, которая уже не материя, и такая душа, которая, скорее, не душа: потому что это - неразличимое все, и вселенная есть единое".

Образ любопытный и сегодня. Интерес, например представляет тезис о том, что вселенная "недоступна постижению, ибо она не больше себя". Так ярко и точно сформулировать идею теоремы Геделя удается не каждому. Вообще, у Бруно повсеместно разбросаны элементы, интересные представителям различных наук. То он начинает сравнивать мифы различных народов, убедительно показывая, что обилие совпадений говорит о том, что в их основе лежит один исторический факт, то развивает представление Бога в виде "сферы с центром повсюду и без периферии". Это было очень важным следствием, так как Бог, находящийся всюду, находится и в человеке.

"Итак, приступай и поймешь, где находятся Природа и Бог, ибо там же находятся причины вещей, сила начал, жребий элементов, семена возникающих вещей, формы - прообразы, активная возможность, все открывающая и прославленная под именем первой субстанции. Она же есть материя, пассивная возможность, подлежащая, пребывающая и присутствующая, приходящая почти всегда к единому. Ибо не существует как бы нисходящего свыше подателя форм, который бы извне образовывал вещи и давал им порядок".

Творить формы - задача человека.

А сделанный им из представления о бесконечной вселенной вывод о существовании бесконечного количества миров со своими солнцами и планетами (конечно же заселенными разумными жителями) становится визитной карточкой философа на все последующие времена.

Конечно, этот тезис, также как и иные, был отвергнут Католической Церковью. Но Бруно был готов к этому.

"…у тех, кто является любимцем небес, самые большие горести превращаются в столь же великие блага; потому что нужда порождает утомления и усилия, а это чаще всего приводит к славе бессмертного сияния.

…И смерть в одном веке дает им жизнь во всех последующих веках".

Так чист костер, зажженный красотою,
Так нежны путы, вяжущие честь,
Что боль и рабство мне отрадно несть,
И ветер воли не манит мечтою.
Я цел в огне и плотью и душою,
Узлы силков готов я превознесть,
Не страшен страх, в мученьях сладость есть,
Аркан мне мил, и радуюсь я зною.
Так дорог мне костер, что жжет меня,
Так хороши силков моих плетенья,
Что эта мысль сильней, чем все стремленья.
Для сердца нет прелестнее огня,
Изящных уз желанье рвать не смеет,
Так прочь же, тень! И пусть мой пепел тлеет!