Максимум Online сегодня: 681 человек.
Максимум Online за все время: 4395 человек.
(рекорд посещаемости был 29 12 2022, 01:22:53)


Всего на сайте: 24816 статей в более чем 1761 темах,
а также 367221 участников.


Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
Вам не пришло письмо с кодом активации?

 

Сегодня: 13 10 2024, 16:29:21

Сайт adonay-forum.com - готовится посетителями и последователями Центра духовных практик "Адонаи.

Страниц: 1 2 | Вниз

Опубликовано : 16 07 2010, 17:33:59 ( ссылка на этот ответ )

Горе-злосчастие

Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину — оборвала нить. Дурная примета — злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.
Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как — про судьбу своего ребенка узнать.
А та ей и говорит:
— Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.
Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того — себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.
Залилась мать слезами:
— Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду...
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.
Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду... Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется.
— Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.
— А от чего горедушный? — спрашивает Дарьюшка.
— Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.
Разобрало Дарьюшку любопытство.
— Давай подойдем к нему, — говорит.
— Да ну, — отвечает подружка и руками замахала, — с ним тока тоску разводить.
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.
Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.
— Об чем твоя печаль-забота? — спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.
— Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.
— А что так? — допытывается Дарьюшка.
— Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
— Приходи на посиделки, у нас весело.
— Ладно, — сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.
— А я не шутила вовсе, — говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет — весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
— Сядь, — говорит, — опочинься и ни о чем не кручинься.
— Легко сказать, — отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.
— А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.
— Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.
И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.
— Что ж тебе радоваться неохота?
— От чего ж? — удивился Кузя. — Охота смертная, да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
— Гляка, гляка, как она к нему липнет.
— Вот так пара!
— А Кузя-то, кочетом себя ведет.
Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
— Пойдем, — говорит, — отсель.
Вздохнул Кузя:
— Вишь, злости сколько в людях.
— Эко, горе.
— То-то ж, что горе.
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
— Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.
— Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.
Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
— Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.
Удивился Кузя, слов нет.
— Я не могу, — говорит.
— От чего ж?
— Если и отдадут тебя за меня, то все одно — я с тобой жить не смогу.
— От чего ж? — допытывается Дарьюшка.
— Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, — говорит Кузя. — Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
— Иль, — говорит, — себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.
Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:
— Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
— На ком?
— На Дарье, — отвечает Кузя.
— Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.
Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
— Она мне в совесть, и я ей тож.
— Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.
— Не до смеха нам...
И завздыхал Кузя горестно.
А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
— Да ты только проведай, — упрашивает ее мать. — Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
— Ладно, — говорит, — вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.
Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.
О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.
— Давай выкладывай, зачем явилась, — говорит атаман. — А то ходишь все вокруг да около.
Помялась сваха и зачастила:
— У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
— Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?
— Купец-молодец Кузя.
— Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Все одно — позор на свою голову накликала.
— Надо бы дочь спросить.
— Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья выходит. Своевольница.
— Отдай меня за Кузю. И на колени бух.
— В совесть он тебе штоль?
— В совесть, — отвечает Дарья твердо.
— Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.
— Я наделю, — говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.
— Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем.
Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел — не удалось, пошел в другой...
Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился — и все тут.
— Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, — загоревал Кузя. — Значит, рубашка для меня еще не сшита.
Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя.
Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:
— Вы сюда по делу или для легкого воздуха?
— По делу, — промямлил Кузя.
— Вы, что ж, свой антирец имеете?
— Имею, — отвечает Кузя, — с Дарьей свидеться хочу.
— Нельзя!
— Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
— Не был бы такой квелый, — кричит, — навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.
Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.
На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду.
«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», — решила Дарья, И поехала куда глаза глядят.
В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, — думает, — она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:
— Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело.
Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.
— Ну, будя с тебя, — говорит каменная девка, — видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
— Услуга за услугу.
— Кузя твой в обратной стороне, — говорит каменная девка. — Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
— Какое Горе-Злосчастие? — забеспокоилась Дарья. — Я ни разу его не видала.
— Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.
Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.
Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела.
Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися.
Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет — спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею — согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет — застонет Кузя, закручинится... Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, — думает, — погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой».
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.
На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп — придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:
— Горе-Злосчастие, покажись-объявись.
А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.
Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.
Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
— Хошь, ленту подарю?
И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
— Ну покажись-объявись, — просит Дарья. А Горе-Злосчастие — ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.
— Хошь, перстенек подарю, тока объявись.
Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало.
И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.
— Хочешь, говорит, — платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.
Горе-Злосчастие хвать платок.
А Дарья его держит.
Горе-Злосчастие на себя его тянет.
А Дарья на себя.
— Отдай платок! — кричит Горе-Злосчастие.
— Не отдам, — говорит Дарья. — Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет.
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
— Тебе каким манером показаться?
— А каким ты можешь?
— Дык, я в любом виде могу объявиться.
— Ды не сможешь.
— А вот и смогу!
— Ды не сможешь!
— Смогу!
— Завейся тогда веревочкой.
Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.
Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.
Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.
— Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!
И на колени упала.
Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя.
Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.
Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.
— Вставай, — говорит, заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даешься.
Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль?
А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:
— Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша.
Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя — он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:
— Это ты никак, Кузя?
— Нет, — отвечает казак, — не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
— Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

 

 

Ответ #1: 16 07 2010, 17:35:32 ( ссылка на этот ответ )

Оборотень

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.
Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.
А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.
Мать Миньки вздыхала горестно.
— У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,
— Опять заялдычила, — досадовал отец, — ты на своих дочек возлюбленных посмотри.
Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.
Вот однажды играли казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. «Тута, — думает, — ни за что не найдут, обыщутся». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. «Ну, — думает, — ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду».
Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило...
Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.
Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше
замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся — Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.
— Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:
— Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?
— С Жогшей не поздоровкался.
Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.
— Это, чтоб помнил, — говорит отец, — старших уважать надо.
В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать, «Ладноть, — думает Минька, — однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду».
Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.
— Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.
Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:
— Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?
Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:
— Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.
И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:
— Одрало бы тебя!
Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.
Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.
Сколько времени с тех пор прошло — никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.
Вдруг отец во двор заходит.
— Ты чо, расселся, — говорит, — на ярманку пора ехать.
— Счас, — отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.
Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.
Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.
За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!
Взмолился Жогша:
— Не бей ты меня, пожалей... Бросил палку Минька.
— Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?
— Я то был...
Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.
— Отпусти ты меня, — просит Жогша и горько плачет, — не буду я больше никому вреда делать.
— Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.
Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.
— Ты что такой замусатенный? Всё ли благополучно?
А Минька отвечает весело.
— Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.
Махнула мать рукой:
— Ложись спать, мелево!
После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.
Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.
— Эх, щечки, — говорит, — точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.
— Уйди, шабол! — говорит. — Куды руки тянешь? Не твое — не трожь!
— Дай срок.
Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.
Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили — долго ли до беды. Минька мать успокоил.
— Не беспокойся, я сам до него донесусь.
Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.
Зашел Минька в хату к Жогше — нету никого, В кухнешку заглянул — нету, на базы — тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.
Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк, — подумал Минька, — вновь что-то замыслил». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:
— Приходи на свадьбу, Жогша!
А в ответ ругательства да проклятья.
Дома мать Миньку спрашивает:
— Ну как, пригласил Жогшу?
— Пригласил.
— Придет?
— С полным удовольствием.
Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.
Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.
Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.
— Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.
Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.
— Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.
Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.
— Смотри, — говорит Жогша, — какая еще комедь-потеха будет.
Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.
Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.
— А зараз, — говорит Жогша, — я сине море сделаю.
Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.
— И тебя я зараз подкую, — говорит колдун.
Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.
Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:
— Где Татьяна?
— Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.
Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.
А та, как его завидела, прочь со двора погнала:
— Терпеть тебя ненавижу как!
«Знать, любовь твоя невысокая была», — подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.
— Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, — говорит, — А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?
Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.
— Ну, тогда приходи вечерком за околицу.
Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.
— Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.
Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.
— Вот тута самый раз будет, — говорит Жогша и слез с парня.
Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.
— Прыгай, — говорит, — через нож.
Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.
Захохотал Жогша.
— Быть тебе волком за твою овечью простоту.
Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.
Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.
— Мать, — говорит, — мать, выйди на час.
Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!
Отдышался Минька-волк в лесу. «Все, — думает, — нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой — оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.
Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат — куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.
— Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?
— Справедливы твои слова, — отвечает Минька-волк. — Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?
— Нет твоей вины, — говорит старуха. — Иди в хату, а я покуда погоню отведу.
Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.
— Страсти Господни, — говорит старуха. — Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.
— Так нож-то у Жогши. — Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.
Вышли они во двор. Крикнула старуха.
—Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!
Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.
Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.
Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели — нет нигде ножа.
Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.
Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.
Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:
— Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.
Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы — в руки, и волчья шкура враз слезла.
Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.
Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.
— Да нет, — говорит старушка, — еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.
Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.
Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.
Однажды старуха ему и говорит:
— Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело — людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.
«Что за праздник такой», — подумал Минька, но спрашивать застеснялся.
Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.
Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.
Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.
— Двум медведям в одной берлоге не ужиться, — говорит колдун.
— Так-то, медведям, — отвечает Минька, — а мы же люди.
Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.
Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.
Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.
— Отпусти меня, — просит.
— Я тебя раз отпустил, — говорит Минька, — вона как все обернулось.
Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.
Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.
— Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!
Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.
Когда хватились — нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.
— Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, — скомандовал Минька.
Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.
— Нашелся-таки, — говорит.
Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.
Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.
Говорит Минька:
— Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

 

 

Ответ #2: 16 07 2010, 17:38:36 ( ссылка на этот ответ )

Лихо одноглазое

Еще при царе это было. Возвращался казак Тишка со службы домой. Все ближе и ближе родимая сторонушка. Ширится радость в груди у казака, наполняется сердце. Конь боевой легко несет. Едет казак, думу думает, что ждет его дома дорогая матушка и невестушка его Лизанька. Ждут не дождутся. Тому уж три года минуло, как казака дома не было. Завздыхал Тишка. Вот и станица завиднелась. Приосанился казак, песню заиграл, думает: «Мои-то давно прослышали, что я возвращаюсь, с хлебом-солью встретят. Букетами коня украсят. Закатим пир на всю округу». Подъехал Тишка к станице — никто его не привечает. Дома покосились, не белены. Скотина ревмя ревет, не поена, не кормлена. Поля не вспаханы, на засеяны. Плач над куренями стелется, ругань по переулкам гуляет, «Ошаламел народ», — удивился Тишка. Никто его не признает, никто с ним не здоровается. Казаки друг дружке в глаза не глядят, а смотрят — так зло. Бабы причитают: «Ох-х, лихо нам, лихо!» Послушаешь их, так и свет не мил. Детишки в игры не играют, горькие слезы льют.
«Что-то тут не так», — смекает Тишка.
Подъехал он к своему куреню. На приступках мать сидит, слезами обливается. В голос кричит, тоскует по единственному сыночку, Тише ненаглядному.
— А вот и я, — говорит Тишка, — живой и невредимый!
Мать плакать перестала, посмотрела на сына и не признала.
— Не сын ты мне вовсе, — говорит, — лежат косточки мово сына на чужедальней стороне. — И опять слезами залилась пуще прежнего.
Как ни бился Тишка — не признает его родимая матушка дорогого сына. И все тут.
Расстроился Тишка. «Пойду, — думает, — к Лизаньке наведаюсь, к суженой своей».
А у Лизаньки та же картина.
— Иди, — говорит, — отсель, знать тебя не знаю и знать не хочу. А Тишку твоего ненавижу всей душой, потому как знаю, с кем на службе прохлаждался. Вот и сгиб ни за грош. А я его так любила...
— Да вот я, живой, здоровый, — говорит Тишка.
— Иди, казачок, отсель подобру, а то неровен час до беды-то.
Лизанька девушка была крупная, в поле за троих казаков управлялась. Тишка опасливо посмотрел на нее. «А ведь правда, долго ли до беды...» — И подался к калитке. А Лизанька ему вслед:
— Наплевать мне на твоего Тишку и растереть. Я за Ваську Косого замуж собралася. — И в рев: — Ох, лихо мне, лихо!
Тишка ей из-за плетня:
— Тоже мне казака нашла! Тьфу, срамота!
А у самого душа заныла. «И что ж такое делается на белом свете? Ну погоди, бабья порода! Я тебя плеточкой, ишо мозги прочищу».
Идет Тишка улицей. Смотрит: лужа большая, в луже старуха сидит, на один глаз кривая. Горбатая. Лохмотья к худому телу прилипли, в чем только душа держится. Рядом с ней мешок плавает. «Что-то тут не так, — смекает Тишка, — надо ухо востро держать». Завидела его старуха, запричитала:
— Помоги, касатик, помоги, Тиша дорогой. Шла-шла да упала, а встать не могу и никому до меня нет дела.
Обрадовался казак, что хоть один человек его в станице признал. Забыл про то, что сторожко обещался себя держать. Зашел в лужу, подхватил старуху на руки, а та кричит:
— Мешок, мешок не забудь!
Прихватил Тишка мешок, и будто радостью его обдало. И такая радость, что хоть в луже в пляс пускайся. «Что такое, — думает Тишка, — не пойму, что со мной творится». — И говорит старухе:
— Чтой-то я тебя, бабуся, здеся раньше не видывал.
И хочет ее на землю, где посуше, поставить. А та не дается — прилипла, не отлепишь.
— А-а-а! — кричит. — Казачок! Давненько я тебя здесь поджидаю. Сколько денечков прошло, со счета сбилась. — И на шею ему — раз!
— Вот лихо-то, — прошептал Тишка и вздохнул.
— Ага, оно самое и есть. Говорили мне люди, что хитрей тебя казака во всей округе не найдешь, только я похитрей тебя оказалась.
— Выходит, так, — отвечает Тишка со вздохом. — Это ты народ взбулгачила?
— Я, — отвечает Лихо, — кому ж еще. Вон полон мешок радости набрала. Твоей только не хватает.
— Ох и молодец, — нахваливает ее Тишка, а сам думает, как быть, что делать. — Как же ты, — говорит, — в такой маленький мешок так много радости набрала?
— Это я, — говорит Лихо, — вашу радость уминаю.
— Нехорошо, — говорит Тишка, — по человеческой радости топтаться.
— Ничего, — отвечает Лихо, — зато мне от этого веселей становится.
Так они друг с дружкой переговариваются. А Тишка тем временем от станицы далече ушел. Думает: «Счас до яра дойду и вниз головой брошусь. Сам погибну, так и Лиху распроклятому конец придет».
Только он это подумал, как Лихо ему говорит:
— Хватит, казачок, меня на своем горбу таскать, пора о деле подумать.
Остановился Тишка. Слезла с него Лихо и предупреждает:
— Не вздумай от меня бежать и в мыслях не держи, а то хуже будет. «Куда ж хуже-то», — думает Тишка и говорит:
— Ну что ты, я теперь твой слуга на вечные времена.
— Известное дело, — соглашается Лихо. — Пока у тебя всю радость не заберу, не отстану.
— Да бери, — говорит Тишка. — Что ее у меня, мало, что ли? Бери, и дело с концом.
— А зачем мне ее брать? Сам отдашь.
— Это как?
— А вот так. Сейчас, дай дух перевести. Села рядышком, да как закричит, да как запричитает во весь голос.
— Так мне тебя жалко, казачок, спасу нет. У Тишки от удивленья глаза на лоб полезли.
— Если жалко, отпусти на все четыре стороны. Зачем сердце рвешь?
— Вот поговорим о жизни нашей и отпущу, не резон мне тебя держать.
— Про жизнь так про жизнь.
— Смотрю я на тебя, казачок, голова твоя поседела, тело твое изранетое. Воевал, себя не жалел. А много ль от царя-батюшки наград получил?
— Да ничего, — говорит Тишка, — не получил. Так не за царя кровинушку свою по капле отдавал, а за Родину свою, за землю, на которой живу.
— И то так, — отвечает Лихо. Видит, здесь казака не проймешь, с другого бока подступает. Голос еще жалчей сделала:
— Был бедняк, бедняком и остался. Дома коровешку оставлял, и та без тебя сдохла.
— Ничего, — говорит Тишка, — были б руки-ноги целы — не пропадем.
А Лихо свою линию гнет, не успокаивается:
— Суженая твоя к другому подалась.
— Твоя правда, — сказал Тишка. И завздыхал, закручинился, да так, что свет не мил показался.
Лихо довольная. Руки потирает. Довела-таки казака. Смотрит Тишка, а мешок-то с радостью вроде как поболее прежнего стал. Смекает, в чем дело. «Ну ничего, старая, я еще над тобой позабавлюсь». И залился слезами, уже понарошку. А Лихо развеселилась. В пляс пошла. Откуда прыть взялась.
— Говори, — кричит, — говори, на душе легче будет.
— Ох, — говорит Тишка, — уморила ты меня. Не житье мне на белом свете. Пойду руки на себя наложу. Просьба у меня напоследки жизни. Дай передохнуть.
А Лихо довольная такая. Что ж, мол, передохни. А потом еще погорюешь.
— Сильная ты, Лихо, никогда бы не подумал. Ловко умеешь человеческую радость собирать.
Лихо в ответ: «Я, — говорит, — такая. К человеку подход имею. Так человека разжалоблю, так его растревожу. Всю радость до капельки отдаст, а без радости и совесть легко потерять. Водички попрошу напиться. Кто ж не даст. Глядишь, разговор завязался. Как живешь, спрашиваю. Хорошо, говорит, живу. Кто ж тебе сразу скажет, что плохо живет? Ничем, спрашиваю, не обижен в этой жизни? Кто же, говорит, не обижен. И начинает... А я подначиваю. И пошло-поехало. Человек в слезы. А у меня мешок наготове».
— Ох, и хитра ты, Лихо, где мне тебя перехитрить. Давай, — говорит, — в прятки поиграем. Я страсть до чего любил в детстве в прятки играть. Никто сыскать меня не мог.
— Ну что ж, — говорит Лихо, — давай поиграем, только от меня прятаться — бесполезное дело. Я тебя везде сыщу.
И стали они в прятки играть. Тишка в копешку с сеном залез. Лихо нашла.
На дерево взобрался. За ветвями укрылся. И там нашла.
— И правда, — говорит Тишка, — бесполезное дело от тебя прятаться. Ну-ка теперь ты попробуй схоронись.
Повернуться не успел, глядь, нет Лиха. Куда подевалась, может, не было ее вовсе. В страшном сне привиделась. Тишка туда, Тишка сюда. Глядь, мешок с человеческой радостью лежит на месте. «Не сон, знать, мне привиделся, — думает, — и не умом я тронулся». Мешок бы развязать, да и дело с концом. Потом думает: «Негоже так, надо сначала с Лихом разделаться».
Стал Тишка приглядываться да присматриваться. Видит: на дереве сучок выбит, маленькое такое дуплишко образовалось. А из дуплишка носик остренький торчит, грязью перепачканный. «Э-э-э, — думает казак, — смекай, Тишка, не просчитайся. Как же это она туда забралась?» И говорит:
— Выходи, Лихо, покажись, не могу тебя сыскать. Где мне с тобой тягаться.
А Лихо тут как тут, до чегошеньки довольная, от казачьей похвалы голова кругом пошла. Тишка виду не кажет. Удивляется:
— Где ж ты так схоронилась?
— А туточки, рядышком была. Ты мимо меня сто разов прошел... В дупле я была, вот где!
— В такое маленькое дуплишко забралась, ай да Лихо, ай да молодец.
— Это что, — говорит Лихо, — я вот в такую щелочку пролезу, клубочком свернусь, никто меня не приметит.
— Это что, — говорит Тишка, — это еще не удивление, а вот в кисет сможешь забраться? Смотри, какой маленький! — И сам кисет вытащил, развязал. — Нет, — говорит, — в кисет не сможешь. — И вздохнул. — В ноздрях у тебя еще не кругло.
— Это у меня не кругло? — расходилась Лихо, — Да я в один момент... Хоп! — и готово.
Казак кисет чуть не выронил, до того он тяжелый стал. Быстренько завязал его тройным узлом.
— Понюхай, — говорит, — Лихо, табаку.
И рукавом пот со лба смахнул. Умаялся. Большое дело сделал. А Лихо из кисета кричит:
— Залезла, казачок, а ты не верил. Тишку смех разбирает.
— Молодец, — говорит, — ты, Лихо, твоя взяла! Только из кисета тебе теперь ходу нет.
Запричитала Лихо, стала просить казака, чтобы выпустил он ее. Потом грозить начала.
— Нет, — говорит Тишка, — ты меня этим не проймешь. Кисет жалко, Лизин подарок. Ну так ничего, в дело пошел.
Подкинул Тишка кисел на ладони. Тяжеленький. И запустил его подальше в репьи да калюку. Развязал он мешок с человеческой радостью... В станице кочеты запели. Все разом, в один голос. На душе радостно. Слов нет. Кто-то песню заиграл. Веселую. «Никак, моя Лизанька старается, — подумал Тишка, — эх, пора и мне домой возвращаться». Не успел он шага шагнуть, а народ ему навстречу валом валит. Тишу-дорогушу встречать-привечать. Впереди мать идет. Чуть поодаль Лизанька. Плачут. Уже от радости. «Дождались мы тебя, Тишу-казака. Без тебя пропадай наши головушки». Тишка усы подкрутил, подбоченился, то-то, мол. И пошел навстречу. Но на этом дело не кончилось.
Ехал барин по дороге. В карете дорогой. Весь в золоте убратый. Смотрит: впереди по дороге что-то катится. Кучеру в бок толк — мол, придержи коней. Из кареты вылез, не поленился. Видит: кисет на дороге лежит. Схватил его. Тяжелый. Золото, думает. Пока развязал, ногти холеные пообломал. Выскочила из кисета Лихо. И уселась барину на шею. И ласково так говорит:
— Вот спасибо, друг ты мой милый, выручил! Теперь в услужении у меня будешь, пока я твое добро до нитки не спущу.
И кучеру рукой махнула, мол, поехали.
Поехали так поехали. А нашей сказке тут остановка.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

* Лихо одноглазое.jpg

(33.54 Кб, 640x493 - просмотрено 2118 раз.)

 

 

Ответ #3: 16 07 2010, 17:49:44 ( ссылка на этот ответ )

Султанская дочь

При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались казачки всем миром — и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.
И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.
Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.
Говорили ему станичники, вразумляли:
— Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.
Держали Родьку в обозе. Вместе с казаками, что в возрасте были, с перестарками.
Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.
Думает: «Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут».
Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.
Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. «Эх, — думает Родька, — виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые». Взял под козырек да как гаркнет:
— Здорово, братцы!
Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.
— Зачем, — спрашивает Махмет, — к нам пожаловал?
Родька сапожок вперед выставил: эх, была ни была.
— Хотел, — отвечает Родька, — тебя в полон захватить и до наших довести.
Говорит Родька, а у самого сердце, как заячий хвост колотится.
Загоготали гололобые, и сам Махмет-султан заулыбался. Видно, понравился ему Родька, безрассудная головушка. Молод да горяч, вот таких бы молодцов ему поболе. Хлопнул султан в ладоши. Принесли яства диковинные, вина заморские.
— Садись, — говорит Махмет-султан, — отведай с нами.
— Это можно, — отвечает Родька. И сел рядом с султаном. Стали они угощаться. Наелся Родька, пузо трещит.
Говорит ему Махмет-султан:
— Родивон, переходи ко мне служить, я тебе за это сто рублей положу.
— Сто рублей — деньги не малые, сто рублей сразу не наживешь, — отвечает Родька. — Тока я не согласный свою отчизну продавать.
И этот ответ пришелся по душе Махмет-султану.
Скоро за чайком да цигарочкой совсем сошлись.
— Хочешь, — говорит султан, — дочь свою любимую, Айлюк, замуж за тебя отдам?
Хлопнул в ладоши.
Дочь в залу вошла. Ничего. Красовитая. Чернявая. Да уж дюже худа. Как взглянула на Родьку, так и глаз своих ни разу не отвела от него.
А Родька чо? Родька ничо. Подбоченился. Знамо дело, приятно, когда на тебя девка глаза таращит.
— Ну, что, Родивон, — спрашивает султан, — оболваним это дело?
— У меня, — говорит казак, — в станице девка на примете имеется, так что не обессудь.
Заплакала султанова дочь, из залы выбежала. Нахмурился султан и говорит:
— Коли дело наше с тобой расходится, посиди малость в тигулевке, поостынь.
Посадили Родьку в тигулевку. Сидит он, томится. Вдруг кто-то через окошко ему бумажку кинул. Развернул Родька бумажку, а это письмо.
От самой дочки султановой.
Пишет ему Айлюк, так, мол, и так, полюбила я тебя до беспамятства. Тока о тебе и думаю, ночи не сплю. Если люба я тебе, ответь, а если нет, то не тревожься и меня не май.
Посидел Родька, подумал. Что делать? Надо из положения выходить. И решил казак покривить душой.
Нашел уголек и нацарапал ответ. Если, де, люб я тебе, помоги мне утечь отседа. Подадимся в наши края. Там нам самое место. Будешь мне женой, а я тебе мужем. А в сердце ты мое запала еще с первого взору.
Только казак ответ писать закончил. Видит через решетку рука просовывается. Сунул Родька свое послание в ладонь. И вздохнул с облегчением. Сердцем повеселел. Вот она, надежа, заблестела вечерней звездой.
Через сколько времени получает Родька записку. Жди, мол, в полночь.
Измаялся Родька, места себе не находит. Дождался наконец полночи.
Замок щелкнул, дверь открылася. Вбежала Айлюк в тигулевку. К Родьке припала. Радуется. Плачет.
А Родька ее торопит. Время, де, не терпит. Вышли они из тигулевки. Стража спит вповалку.
Вскочили они на горячих коней. И в бега вдарились.
Всю ночь скакали. Звезды поблекли. Остановила дочь султана своего коня.
— Послушай, — говорит, — нет ли за нами погони.
Слез Родька с коня, ухом припал к земле. Топот лошадиный слышит. Гудит земля.
— Идет, — говорит, — за нами погоня. Вот-вот близехонько будет.
Вытащила Айлюк гребень и бросила назад через левое плечо. И вырос лес сзади них. Деревья вековые стволами друг о дружку трутся. Поскрипывают. Ни пройти, ни проехать. Чудеса чудесные. Повеселел Родька. Улыбается ему судьба, до дому ведет. Вскочил на коня. И поехали они дальше.
Время уже к полдню клонится. Пали у них кони. Пошли они пешки.
Видит Родька, никак впереди наш стан. Казачки в круг расположились. Дело какое-то обсуждают. Обрадовался Родька. Оглянулся, сердце замерло. Погоня совсем близехонько. Бросил Родька дочку султанову и к своим побег.
— Братцы, — кричит, — братцы! Помогите!
Да где там! Не слышны казачкам крики Родьки, Подоспела погоня. Схватили Родьку, связали и бросили поперек седла, как мешок. Вот она, беда. Вот оно, горе-горькое. Казнят теперь Родьку, лишат его молодой жизни. Плачет Родька, слезами умывается. О себе горюет.
Предстал Родька опять перед султановыми очами. Глядь, вводят Айлюк. Говорит султан:
— Казачка не трожьте. Не его вина, что в бега вдарился. А вот дочь моя виноватая.
Бровью повел.
Сорвал палач одежды с Айлюк. И стал ее тело белое истязать: кнутом бить, огнем жечь.
Отвернулся казак. Не в силах смотреть.
— Смотри, казачок, смотри. Впредь неповадно будет бегать — говорит Махмет.
Султанская дочь ни звука не проронила, ни охов, ни вздохов от нее не слышали. Впала в беспамятство. Утащил ее палач. А Родьку в тигулевку увели.
Сидит Родька в тигулевке, совесть его мучает. Душа томится: нехорошо получилося. Бросил султанскую дочь на растерзание. На произвол судьбы.
Много времени прошло. Пришла к Родьке записка от султанской дочки, мол, де, жди полночи.
Обрадовался Родька, знать, простила. В полночь дверь открылася. Айлюк на пороге. Кинулся Родька к ней, прощения просит. Султанская дочь к нему ластится, об том, мол, и думать позабыла.
Вышли они из тигулевки. Вскочили на коней — и в путь. Утро наступило. Говорит султанская дочь:
— Припади к земле, нет ли погони.
Слез Родька, припал к земле. Дрожит земля-матушка. Птицы кричат. Звери рычат.
Вытащила Айлюк платок и бросила через левое плечо.
Разлилось позади озеро. Волны огромные по нему ходят, о берег бьют, не подступишься.
Ударили Родька да султанская дочь в шенкеля. И поскакали дальше.
Запалили коней. Бросили, бегом побежали. Вот и стан казачий. Видно, как люди около костров гурбятся, обед себе, видно, варят. Обрадовался Родька. Хоть на этот раз уйдет. Оглянулся, батюшки мои! А погоня совсем рядом.
Забыл Родька обо всем на свете. Одна мысль — до своих добежать. Бросил султанскую дочь. И к своим.
— Братцы! — кричит. — Братцы! Выручайте!
Да где там! Не слышны казачкам родькины призывы. Схватили Родьку, связали и обратно к султану доставили.
И опять та ж картина повторилась. Истязали Айлюк до умопомрачения. Крепился казак, однако ж, изнылась его душа.
— Не надумал еще, казак, во услужение ко мне иттить? — спрашивает султан.
— Нет, не бывать тому, — отвечает казак.
— Ну, что ж, — говорит Махмет, — пришло время твою жизнь забрать.
Посадили Родьку в тигулевку. Не находит себе места он, султанская дочь из головы не идет. В кратких снах является, как бы совесть его. Тянет к нему руки, плачет.
Вдруг в полночь дверь отворяется. Айлюк его к себе манит.
Встал казак, понурясь, вышел из тигулевки. Спит стража. И конь стоит. Говорит ему султанская дочь. А лицо строгое, неулыбчивое.
— Вот тебе, казак, конь, возвертайся к своим один.
— Нет, — отвечает Родька, — без тебя не могу. Не будет мне дороги без тебя в этой жизни. Если можешь, прости и поедем вместе.
Смотрит на Родьку султанская дочь. То укоризна в глазах, то любовь.
Эх, что тут думать! Вскочил Родька на коня. Подхватил султанскую дочь. И айда — к своим. Припала к нему Айлюк. Доверие заимела.
— Хорошо мне, — говорит. — Никогда так в жизни не было.
— Погодь, — отвечает Родька, — вот к своим доберемся. То ли еще будет.
Далече отъехали. Пал их конь. Пошли они пешки. За руки взявшись. Чу, погоня опять.
— Сделай что-нибудь, — просит Родька. — Сотвори преграду какую-нибудь.
— Не могу, — отвечает Айлюк. — Нет боле у меня ничего такого, чтоб чудо сотворить.
Видит Родька, никак стан казачий. Схватил Айлюк на руки и к своим побег.
— Братцы! Братцы! — кричит.
Услышали его казачки. Мигом на коней вскочили. Вот оно, избавление.
Обернулся Родька — и погоня, вот она, рядом.
Впереди султан на белом коне. Увидели турки, что казаки на выручку поспешают, наставили на беглецов ружья. Загородил собой Родька Айлюк. Стоит на земле твердо. Любовь ему уверенность придает.
Дали залп турки со всех ружей. Только неведома сила пули от Родьки отвела. Кому эта сила неведома, а кому ведома.
Сотворилось чудо — на Родьке ни единой царапины.
Обрадовался Родька, за себя гордый. Что сумел себя превозмочь. Тепло на душе, хорошо. Любовь таматко купается, плещется.
Обнял казак султанскую дочь, поцеловал. А тут казаки-станичники подоспели. С возвращением Родьку поздравляют, с молодой женой. Шутки шутят. Да не обидно Родьке, радостно.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

* Картинка 17 из 6439.jpg

(21.7 Кб, 334x495 - просмотрено 2057 раз.)

 

 

Ответ #4: 16 07 2010, 17:52:54 ( ссылка на этот ответ )

Казак и судьбина

Жил-был Казак. Скучно ему дома сидеть. Томно. Вот решил он белый свет поглядеть да себя показать. Оседлал коня и поехал.
Ехал-ехал. Видит, на перекрестке трех дорог кабак стоит. «Зайду, — думает, — передохну перед дальней дорогой». Сел за стол.
Поел-попил. Видит, к нему старик подсаживается. Посмотрел на него Казак, вроде как где-то видались. И спрашивает:
— Не знакомцы ли мы с тобой? А старик отвечает:
— Я — Судьбина твоя.
Смотрит Казак на Судьбину свою, разглядывает. Седой, старостью скрюченный... На лице шрамов не счесть. Из мутных глаз слезы точатся. Заныло сердце у Казака. Страшно стало.
Судьбина усмехается:
— Вишь, — говорит, — Казачок, что тебя впереди ждет. Мой тебе совет — возвертайся домой, а то плохо тебе будет. Много горя примешь.
Расстались они. Поехал Казак домой. Растревожил душу Судьбина. «Ох, — говорит, — не будет мне покоя дома. Должон я знать, что меня в этой жизни ожидает». Развернул коня и поехал куда глаза глядят, лишь бы от дома подальше.
Много времени с тех пор прошло. Состарился Казак, чувствует, что жизнь в концу подходит. «Заеду, — думает, — в тот кабак, где Судьбину встретил». Через порог переступил, глядь, а тот уже в кабачке сидит, ждет-поджидает.
Выпили они за встречу.
— Ну что, Казачок, — говорит Судьбина, — понюхал, почем фунт лиха?
Казак головой кивает, соглашается.
— Да, — говорит, — твоя правда была, много горя принял.
— Не жалеешь, что меня не послушал?
— Нет, — говорит Казак, — не жалею, что ж о прожитой жизни жалковать. И вздохнул. А Судьбина дальше пытает.
— А если б, — говорит, заново жизнь повернуть, согласился бы? Казак подумал.
— Нет, — говорит, — не согласился бы. Моя жизнь мной прожита.
И выпили они по второй рюмочке.
Дивятся на них люди, думают, что родные братья беседу ведут, до того похожи. Посмотрел Казак на Судьбину внимательно и усмехнулся. Судьбине это не по нраву.
— Ты, — говорит, — что усмехаешься. Если есть что на душе, скажи, не держи.
— Глаза у тебя, — говорит Казак, — светом полны, не то что давеча. Вот я и смекаю, знать, и мне в этой жизни удача была.
Помолчал Судьбина и говорит:
— На этот раз правда твоя, Казак. Жил ты по совести.
И выпили они по третьей рюмочке.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

* Картинка 21 из 80804.jpg

(66.44 Кб, 450x458 - просмотрено 2091 раз.)

 

 

Страниц: 1 2 | ВверхПечать