Французское масонство

Французское общество каменщиков, возникшее на рубеже XIV—XV веков, практически с самого начала раскололось на две антагонистические и противоборствующие друг другу группы, носившие название «Союз свободы», или «Дети Соломона», и «Партия долга», или «Дети Субиза». Истинные причины этой вражды теперь уже канули в небытие, однако известно, что поводом к такому расколу формально послужило различное толкование преданий, связанных с основанием масонства. Изначальная версия (которой придерживалась «Партия долга») гласит, что среди тамплиеров, считавшихся основателями масонства как такового, ходила легенда о строителе храма Соломона, неком Адонираме, или Хираме.

Этот Адонирам якобы создал среди строительных рабочих тайное общество мастеров и подмастерьев. Подмастерья пытались выведать у него лозунг мастеров, но тот отказался открыть им тайну, и тогда его умертвили. После этого подмастерья создали свою тайную организацию — «Союз свободы», среди членов которого было два француза — каменотес Иаков и плотник Субиз. Закончив строительство храма, они вернулись на родину и в свою очередь создали там тайные союзы: первый — в Марселе, второй — в Бордо. Члены «Союза свободы» тоже признавали эту легенду, только, по их версии, Хирама убили его враги или завистники, а его сторонников объединил в союз сам царь Соломон. Прямо-таки наглядный жизненный пример свифтовских лилипутов, две партии которых враждовали из-за отношения к яйцу: как правильнее разбивать его — с острого или тупого конца!

«Масонство прозелитов». Французские масонские общества объединяли представителей всех классов и сословий и на протяжении всей истории играли весьма значительную роль в политической жизни страны. Оказались они и в авангарде Великой французской революции. Неслучайно Мария Антуанетта в письме к брату в Вену писала об их подрывной деятельности, сетуя на то, что масонские общества сеют смуту в обществе. Да и то обстоятельство, что королевская семья перед казнью содержалась в доме, служившем некогда «штаб-квартирой» парижского Ордена тамплиеров,, как и сама казнь, заставляет думать, что это было ритуальное убийство, запоздалое исполнение приговора потомкам Филиппа Красивого, некогда разгромившего орден.

Следует, однако, заметить, что ко времени Великой французской революции тайные масонские ложи создали весьма эффективную систему защиты, окружив действительно посвященных множеством профанов, большинство которых были выходцами из родовитых дворянских семей и даже из правящей династии. Так, например, когда в 1738 году (в том же самом году, когда Папа Климент XII издал буллу, предававшую франкмасонов анафеме) в Париже было во всеуслышание провозглашено основание Великой французской ложи, король (видимо, чтобы не ссориться с Ватиканом) тотчас выпустил указ, запрещающий подданным сношения с франкмасонами. Однако дальше указа дело не пошло, так как обнаружилось, что членами этой ложи были весьма знатные и влиятельные особы. В 1743 году Великим магистром этой ложи становится принц Бурбонский, под руководством которого масонское движение разрастается, принимая форму так называемого «масонства прозелитов», состоявшего из масонов-профанов, усвоивших масонскую обрядность, но понятия не имевших об истинных целях реального масонства. В эти ложи принимали и женщин. Например, в 1775 году Великой мастерицей Великой шотландской ложи стала герцогиня Бурбонская, а в 1780-м — принцесса Лабаль. Все эти блестящие ложи, назначением которых было отводить внимание от настоящего масонства, прекратили существование вместе с революцией.

Но если «масонство прозелитов» требовало от новых членов принадлежности к Римско-католической церкви, то тайные масонские ложи, в соответствии с традицией, оставались противниками христианства. Их боевыми лозунгами на протяжении XVIII века были: «Не нужно догматического христианства» (Толенд, 1722), «Нет историческому христианству» (Шубба, 1744), «Вообще не нужно христианства» (Болингброк, 1750) и, наконец, призыв Вольтера «Уничтожьте гадину!». Все эти лозунги и воззвания давали повод противникам масонства подозревать последних в атеизме, но это отнюдь не значит, что масоны и в самом деле были атеистами. Они не только признавали единого Бога, но и практически каждая ложа имела собственных богов, которым служила мессы как своим защитникам и покровителям.

Несомненен и тот факт, что именно посвященная верхушка масонских лож выдвинула знаменитый лозунг «Свобода, равенство и братство!». Цель этого очевидна. Носители денежного капитала из среды братьев не могли рассчитывать на успех в классовом сословном обществе, поскольку даже самые богатые из них по сословным соображениям не могли быть допущены в высшее аристократическое общество. Отсюда и возникло требование равенства для всех, тогда как отрицание христианства («свобода») позволяло ввести в верхи общества представителей других концессий.

Как уже говорилось, «масонство прозелитов» было сметено натиском революционных бурь, но ненадолго: уже в 1795 году восстанавливается одна из основных масонских лож — ложа «Великий Востбк». К 1814 году во Франции насчитывается 886 масонских лож и 37 капитулов, которые представляли реальную угрозу существующему режиму. Правительство Наполеона III попыталось взять масонство под контроль, назначив Великим магистром маршала Маньона, который никогда раньше и никаким боком с масонством связан не был. При нем ложа «Великий Восток» объединилась с орденом Мемфиса и Мицраима (о нем уже упоминалось выше в связи с французским розенкрейцерством), который изначально был основан в Египте (по легенде, Мицраим, сын Хама, создал там тайный орден, где толковалось и распространялось сакральное учение об Осирисе). Из Египта орден перекочевал в Италию и уже оттуда в начале XIX века был «импортирован» еврейскими купцами во Францию. Ложа «Великий Восток» оказалась поистине демократической и атеистической организацией, ибо в 1869 году ее члены высказались за прием в общество представителей других наций, а в 1877-м из устава ложи был вычеркнут тезис о бытии Бога и бессмертии души. Это наводит на мысль о том, что примерно в это же время тайное масонство легализовалось под крышей «масонства прозелитов», утвердив в нем положения из своей конституции.

http://www.kybalion.ru

Масонство не принадлежит ни к какой стране; его нельзя назвать ни французским, ни шотландским, ни американским. Оно не может быть ни шведским в Стокгольме, ни прусским в Берлине, ни турецким в Константинополе потому только, что оно там существует. Оно одно и всемирно. Оно имеет многие центры своей деятельности, но в то же время имеет один центр единства»,— писал один из влиятельных членов масонской ложи. Следовательно, нет и русского масонства, несмотря на то что масоны в России были, есть и, думается, будут, поэтому будет полезно проследить, хотя бы поверхностно, как именно проникало масонство в Россию, и какими особенностями оно здесь характеризовалось.

Если судить по официальным источникам, первые масонские ложи в России возникли при Петре I. «В одной рукописи Публичной библиотеки,— сообщает историк Вернадский в своей книге „Масонство в царствование Екатерины II",— рассказывается, что Петр принят в Шотландскую степень св. Андрея. Его письменное доказательство существовало в прошлом веке в той ложе, где он принят, и многие оное читали». А среди рукописей масона Ленского есть обрывок серой бумаги, на которой значится следующее: «Император Петр I и Лефорт были в Голландии приняты в тамплиеры». «Петр I,— пишет другой исследователь, В. Иванов,— стал жертвой и орудием страшной разрушительной силы, потому что не знал истинной сущности братства вольных каменщиков. Он встретился с масонством, когда оно еще только начало проявлять себя в общественном движении и не обнаруживало своего подлинного лица». «В Россию свет масонства,— сообщает Т. Соколовская,— проник, по преданию, при Петре Великом, документальные же данные относятся к 1731 году».

Как бы положительно ни относились к деятельности и реформам Петра I в современной интеллектуальной (да и чисто народной) среде, нельзя не признать, что многие его начинания оказались плачевны для России. Война со Швецией при огромном превосходстве сил шла двадцать один год. Отданные под командование иностранным офицерам и обученные по-новому войска были наголову разбиты под Нарвой. Первую же победу над шведами одержала дворянская конница с пятидесятилетним московским воеводой Шереметевым во главе. С его же именем связаны и все последующие победы.

За годы правления Петра от непосильного труда погибли миллионы людей. По данным М. Клочкова, население страны уменьшилось на одну треть. Один иностранец из окружения Петра писал, что содержание русского рабочего «почти не превышало того, во что обходится содержание арестанта». В. Ключевский сообщает, что Петр I «понимал народную экономику по-своему: чем больше колотить овец, тем больше они дают шерсти». Для взыскания налогов этот царственный реформатор посылал воинские полки, но и это не помогало, и Петру доносили, что «тех подушных денег по окладам собрать невозможно, а именно за бесконечной крестьянской скудостью и за сущей пустотой». П. Милюков считал, что из созданных путем страшного насилия фабрик и заводов лишь немногие пережили царя. «До Екатерины,— пишет он,— дожило только два десятка».

Екатерина II, с одной стороны, относилась к масонству резко отрицательно, но с другой стороны — никак с ним не боролась. Возможно, масонство представлялось ей неопасным. При этом, однако, сама государыня, хотя и невольно, сделала немало для будущего масонства в России, насаждая в высшем обществе антихристианский дух «вольтерьянства». С ее легкой руки оно стало модным среди русской знати. В. Ключевский писал по этому поводу: «Философский смех освобождал нашего вольтерьянца от законов божеских и человеческих». Вопреки тому, что нравственные устои предыдущих поколений в русском обществе были еще сильны, разрушительная работа импортируемых с Запада идей уже началась, поэтому неслучайно русский просветитель Н. И. Новиков записывает в это время в своем дневнике, что уже стоит «на распутье между вольтерьянством и религией». «Направление русских умов становилось уже не усвоением европейской цивилизации,— резюмирует В. Ключевский,— а болезненным расстройством национального смысла».

В первое десятилетие царствования Екатерины масоны в России больше увлекались обрядовой стороной, почти не предпринимая каких-либо решительных попыток расширить свое влияние на общественную мысль, и только к концу царствования Екатерины здесь наконец сложились две масонские системы: так называемые елагинская и циннендорфская (шведско-берлинская). Первая названа по имени И. П. Елагина, который, по его же словам, встретился где-то в пути с одним путешественником-англичанином, и тот открыл ему, «что масонство есть наука». Вторая система была основана немцем из Берлина, посланным в Петербург знаменитым тогда Циннендорфом. В 1776 году обе системы объединились, однако в масонских ложах в ту пору преобладали исключительно иностранцы, жившие в России, тогда как для самих русских масонство оставалось некой игрой «непонятных иноземцев».

Настоящие масоны появились в России только в конце царствования Екатерины. Одним из них был И. Г. Шварц, уроженец Трансильвании. В Россию он приехал в 1780 году в качестве гувернера, но вскоре стал профессором Московского университета, где со временем сколотил вокруг себя небольшой масонский кружок из числа преподавателей и студентов в количестве восьми человек. Обрядность и ритуал там не практиковались, и вообще непонятно, чем занимались члены кружка на своих заседаниях, но кружок был тайным, и другие масоны в него не допускались. Шварц, по его заверениям, «привез с собой градус единственного верховного представителя теоретической степени соломоновых наук в России», то есть, иначе говоря, был посвященным, специально посланным в Россию представлять и насаждать здесь «великую идею масонства». И, видимо, небезуспешно, так как на Вильгельмсбаденском конгрессе масонов в 1782 году Россия была признана «восьмой провинцией масонского мира».

После конгресса Шварц энергично принялся за распространение среди российских масонов учения розенкрейцеров. Почти год он проводил с ними «тайные занятия», читая лекции в духе Якоба Бёме и поощряя увлечение своих слушателей магией, алхимией и каббалой «как науками божественного происхождения, доступными для немногих и допускавшими единение с божеством». Ибо, как убеждал Шварц своих учеников, «откровенная религия доступна лишь магам и каббалистам». Но свою «полезную» деятельность он закончить так и не успел, ибо скончался в 1784 году. Однако посеянные им семена дали всходы. Его друг и сподвижник Н. И. Новиков учредил «Типографическую компанию», выпустившую в свет большое количество масонских изданий. В своих статьях он писал, что «вере учат не так, как надо», и рекомендовал, как надо учить. О его деятельности донесли императрице, особо упомянув, что Новиков «со друзьями участвует в уловлении известной особы» (наследника Павла Петровичу). В указе от 1792 года Екатерина определила «запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость», увидев в этом «умном, но опасном человеке» врага России. В заточении Новиков провел четыре года: в 1796-м Екатерина скончалась, а вступивший на трон Павел I в тот же день освободил просветителя.

Несмотря на «просветительскую» деятельность Новикова, среди масонов после смерти Шварца действительно посвященных лиц не оказалось. Сам Новиков на допросе признался, что «многое ему неведомо». Поэтому на этом этапе масоны, хотя и отрицали церковную иерархию и обрядовую сторону религии, на саму Церковь не посягали, отдавая предпочтение алхимии и поиску «жизненного эликсира». Возможно, что приезд графа Калиостро в Россию в эти годы был далеко не случаен и сам граф ставил перед собой куда более далеко идущие цели, однако какого-то заметного влияния на развитие масонства в России его пребывание не оказало.

Во времена правления Павла I проникновение масонства в Россию совершалось через орден иоаннитов, который формально сохранял статус католического, но структурно и идейно был устроен по масонскому образцу. Орден иоаннитов, или Орден Святого Иоанна Иерусалимского, был создан в эпоху крестовых походов, но после изгнания крестоносцев из Палестины перебрался на Кипр, а в 1036 году, после завоевания монахами-рыцарями острова Родос, обосновался там. В 1521-м, после блестящей обороны острова от турецких полчищ, император Карл V пожаловал иоаннитам «в вечное наследство» остров Мальту, откуда обосновавшиеся там рыцари совершали походы на мусульман и при магистре де Валлетте достигли подлинного расцвета, став грозой всего Востока. Когда же в 1798 году молодой генерал Наполеон Бонапарт на пути в Египет фактически без боя захватил остров, значительное число рыцарей отправилось в Россию, где и нашло себе приют. И не без причины.

Дело в том, что один из руководителей ордена — граф Литта — был женат на племяннице Г. Потемкина, которая до этого была замужем за графом Скавронским и после его смерти получила в наследство громадное состояние. Поместья ее нового мужа в Италии были конфискованы французами, поэтому все его финансовые интересы сосредоточились в России. Граф Литта сумел произвести впечатление на Павла и с тех пор пользовался его неизменным покровительством. На своем собрании в Петербурге члены ордена сместили прежнего магистра и на его место избрали Павла I, который с восторгом принял это назначение. Президенту Российской академии наук даже было предписано обозначить Мальту в издаваемом Академией календаре как «губернию Российской империи».

Принимая звание Великого магистра, Павел руководствовался более романтическими чувствами, нежели политическим расчетом. Конечно, свой порт в Средиземном море русскому флоту не повредил бы, но удержать его было невозможно: Англия и Франция никогда бы этого не допустили. Итальянский поход А. В. Суворова принес русской армии новые победы и славу русского оружия, но самой России он ничего не дал. Ф. Ф. Ушаков обогатил военное искусство взятием неприступной крепости Корфу на Ионических островах, но после этого едва избег печальной необходимости сражаться в Средиземном море (по приказу императора) с английским флотом за интересы чуждого ему ордена. Эта попытка дорого стоила и самому императору: в результате заговора он был убит. Его наследник, Александр I* отклонил честь принять звание Великого магистра ордена и отменил изображение восьмиконечного мальтийского креста на российском государственном гербе, помещенное туда по распоряжению Павла. В России от рыцарей-иоаннитов остались лишь корона магистра, «кинжал веры» да портрет Павла в одеянии магистра кисти В. Л. Боровиковского.

Александр I (о чем говорилось выше) тоже состоял в масонской ложе. При нем в 1809 году в Россию для преподавания еврейского языка в Духовной академии прибыл уроженец Венгрии И. А. Фесслер, основавший в Петербурге ложу «Северная звезда» (некоторые масоны считали эту ложу иллюминатской), в которую входил и увлеченный его идеями М. М. Сперанский, оставивший заметный след в истории России своими реформами. Но в Петербурге Фесслер надолго не задержался, ибо вскоре был обвинен в том, что распространял среди слушателей академии социнианское учение. Чтобы избежать нежелательных осложнений, Фесслер перебрался в Саратов, но в провинциальной глуши учеников у него не нашлось. В 1822 году масонство в России было официально запрещено, и хотя оно, безусловно, продолжало тайно существовать, но никаких очевидных признаков его деятельности (и даже присутствия) не наблюдалось вплоть до конца XIX века.

Именно в это время в Россию стало постепенно проникать французское масонство (или розенкрейцерство) в лице доктора Папюса и его ордена мартинистов, но, поскольку этот процесс подробно был описан нами в разделе о розенкрейцерах, то мы перейдем сразу к следующему этапу.

Следующий этап становления масонства в России связан с именем известного религиозного философа, поэта и публициста Владимира Соловьева, основоположника учения о святой Софии, проповедовавшего «модернизацию» православия с последующим объединением всех церквей. Правда, сам Владимир Соловьев масоном как таковым не был — во всяком случае, нет никаких источников или свидетельств, подтверждающих факт его принадлежности к масонству. Тем не менее косвенно он оказался к нему причастен, так как его наиболее верные последователи сразу после смерти философа создали «Братство аргонавтов», собрания которого посещали В. Иванов, К. Бальмонт, Н. Бердяев и С. Булгаков. Примыкал к ним и А. Блок. „ «Мы были свидетелями, когда самые выдающиеся представители нашей интеллигенции, пресловутый мозг страны, устраивали мистерии с музыкой, песнями, плясками, причащались кровью... и посвящали восторженные стихи дьяволу»,— писал об этих сборищах историк-эмигрант Василий Иванов. Позднее «Братство аргонавтов» преобразовалось в религиозно-философское общество (1907), а после революции, в 1919 году, члены общества основали «Вольную философскую организацию», основным направлением деятельности которой стала борьба против православия. Однако с большевиками взаимопонимания они не нашли и в 1921 году были высланы за границу. После отречения царя к власти в России пришло Временное правительство, многие члены которого входили в масонские ложи, да и ряды их противников — большевиков — тоже, по чести говоря, полнились масонами, причем до такой степени, что в 1922 году II Коминтерн даже принял резолюцию о недопустимости одновременного пребывания в коммунистической партии и масонской ложе! Время развело «братьев». «Боевой орган пролетарской диктатуры», ВЧК, поставила задачей отсортировать тех, кто мог представлять опасность для новой власти, и использовать тех, чьи оккультные наработки можно было использовать на благо революции.

Такой подход вполне понятен. Сегодня известно, что многие «старые» большевики были членами мистических кружков. Так, писательница Нина Берберова сообщает в своих мемуарах, что масоном был Лев Троцкий. В архиве КГБ СССР нашлось свидетельство того, что к французской ложе «Великий Восток» принадлежал и нарком просвещения А. В. Луначарский. Одно время ходили также слухи о том, что В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев до 1914 года были членами французской масонской ложи «Союз Бельвиля», хотя, по другой версии, она называлась «Аретравай». Правда, документального подтверждения эти версии так и не получили.

Среди оккультистов, оказавшихся на службе у новой власти, особо стоит отметить уже упоминавшегося нами в связи с мартинистами А. В. Барченко, получившего хорошее медицинское образование и в то же время глубоко верившего, что в глубинах Азии существует страна Агарта (Шамбала), в лабораториях которой совершенствуется опыт древних цивилизаций. Увлечение А. Барченко мистикой привело к тому, что он всерьез занялся паранормальными способностями человека. С 1911 года он начинает публиковать результаты своих изысканий, проводит ряд уникальных опытов, связанных с приборной регистрацией телепатических волн, или М-лучей. В 1920 году судьба свела его с академиком В. М. Бехтеревым, руководителем Института мозга, который пытался дать научное объяснение феноменам телепатии, телекинеза и гипноза. По ходатайству Бехтерева Барченко был командирован в Лапландию для исследования загадочных явлений, часто происходящих в районе Ловозеро. Так, среди населяющих эти места лопарей и пришлых людей время от времени наблюдаются проявления массового психоза. Люди начинают повторять друг за другом те или иные движения, выполняют любые команды и даже предсказывают будущее. Если же человека в этом состоянии ударить ножом, то

нож не причиняет ему никаких повреждений и даже не проникает в тело.

Экспедиция прибыла на Ловозеро в 1920 году и действительно столкнулась со многими «чудесами». Среди них и мощеная дорога длиной в полтора километра, и изображение на стене огромной человечес-, кой фигуры, и специфические геомагнитные фено-, мены, и гигантские, внушающие страх колонны. Участникам экспедиции удалось также найти «каменный цветок лотоса», впоследствии утерянный, пирамиду на вершине одной горы и расщелину, уходящую в глубь земли. А. Барченко пришел к выводу, что все это остатки загадочной Гипербореи, легенды о которой присутствуют в мифах всех народов Европы.

В 1923 году А. Барченко поселился в петроградском буддийском дацане. Здесь посол далай-ламы в СССР Доржиев сообщил ему координаты Шамбалы — на стыке границ Индии, Синцзяна и Северо-Западного Непала. Любопытно, что к этому времени Барченко уже знал эти координаты, правда, из другого источника. Он получил их в Костроме от местного жителя, выдававшего себя за юродивого. У того были таблички, исчерченные неизвестными письменами. Барченко, по его словам, прочитал эти таблички и обнаружил, что речь в них шла о дюнхоре — буддийском эзотерическом учении, якобы происходящем из Шамбалы, в тайны которого Барченко рассчитывал посвятить руководителей коммунистического правительства России. Работами Барченко, с подачи германского посла в Москве Вильгельма Мирбаха и сотрудника ВЧК Якова Блюмкина, заинтересовалась коллегия ОГПУ, поручившая ознакомиться с ними Глебу Бокию. Так в недрах ОГПУ возникла секретная лаборатория нейроэнергетики, существовавшая при спецотделе в течение двенадцати лет.

Руководитель спецотдела при ОГПУ Глеб Иванович Бокий происходил из древнего дворянского рода. Отец Глеба был преподавателем химии, брат и сестра продолжили семейную традицию, став известными учеными, а юный Глеб выбрал стезю профессионального революционера. Одновременно с теорией и практикой революции он увлекался тайными восточными учениями и историей оккультизма. Наставником его в этом деле был известный врач и гипнотизер, член ордена мартинистов П. В. Моки-евский, тоже упоминавшийся нами. Он же в свое время рекомендовал в ложу и А. Барченко. Сколько-нибудь значительной карьеры у мартинистов Глеб Бокий не сделал — так и остался на уровне ученика. Но вот где он был подлинным мастером, причем от природы, так это в шифрографии. Воистину, это был гений по части шифра. Лучшие шифровальщики России пытались найти ключ к его шифрам, но безуспешно. В 1921 году Бокий назначается руководителем советской криптографической службы, название которой часто менялось, но она всегда состояла при ВЧК, то есть была автономной.

При личном знакомстве Барченко произвел на Бокия сильнейшее впечатление. В последовавшем затем разговоре Барченко произнес фразу, изменившую жизнь обоих собеседников: «Контакт с Шамбалой способен вывести человечество из кровавого тупика безумия, той ожесточенной борьбы, в которой оно безнадежно тонет!» Поэтому нет ничего удивительного, что Бокий и духовно близкие ему люди вскоре создали тайное общество «Единое трудовое братство», которое отвергало такие постулаты большевизма, как диктатура пролетариата и классовая борьба, и принимало в свои ряды людей, свободных от догм материализма. В 1925 году весь

спецотдел волновала одна проблема — экспедиция в Тибет. В числе горячих сторонников предстоящей экспедиции был сам Ф. Э. Дзержинский. Против же выступал нарком иностранных дел Г. В. Чичерин. Не помогло даже рекомендательное письмо сотрудника отдела международных связей Коминтерна Забрежнева, состоявшего одновременно и членом „ французской ложи «Великий Восток». Начались бюрократические дрязги и проволочки, и экспедиция в последний момент была отменена.

Парадоксально, но организация «Единое трудовое братство» просуществовала, несмотря на свои антисоветские настроения, до 1937 года, когда был учинен ее разгром. Еще раньше был расстрелян Яков Блюмкин — за свою близость к Льву Троцкому. От Бокия потребовали так называемую «Черную книгу», содержавшую компрометирующие материалы на видных большевиков и руководителей партии, которые Бокий собирал с 1921 года по личному указанию Ленина. Бокий отказался ее предоставить и был немедленно арестован. Вслед за ним арестовали и других членов «Братства».

1930-е годы в России (тогда уже СССР) стали временем «крестового похода» против масонства. Судя по документам, последняя масонская ложа была разгромлена в 1936 году. Правда, Нина Берберова утверждала, что масоны в правительственных структурах были всегда. Во всяком случае, отношения молодой советской власти с масонами строились весьма неоднозначно. Восемь масонских орденов, действовавших в стране после революции, спокойно пережили «красный террор» 1920-х годов и даже выросли численно. И все бы ничего, но тут свою роковую роль сыграл руководитель российского ордена мартинистов Борис Астромов (Кириченко). В мае 1925 года он внезапно появился в приемной Главного политического управления в Москве с предложением своих услуг. Для чекистов Астромов подготовил специальный доклад, в котором всячески подчеркивал общность задач гэпэушников и мартинистов и указывал на совпадение их символики, отмечая лишь различие в подходах, что, с его точки зрения, было несущественно. «Масоны скорее большевики, чем христиане»,— говорил Астромов. Суть же основной идеи его доклада состояла в том, чтобы использовать масонские каналы для сближения СССР с западными странами. Как впоследствии выяснилось, эту идею ему подбросил А. Барченко.

Однако как руководитель Астромов не пользовался у масонов особым влиянием. Более того, в дальнейшем оказалось, что это лживый и морально нечистоплотный субъект, склонный к педофилии и склонявший своих учениц к сожительству. «Братьям» вскоре стало известно о контактах своего руководителя с ОГПУ, и они немедленно распустил и, братство. ОГПУ не нашло ничего лучшего, как арестовать Астромова. Тот немедленно написал письмо Сталину, в котором предложил перелицевать Коминтерн по образцу масонства, а себя — в качестве консультанта. Но машина уже заработала: Астромову дали три года лагерей, а затем сослали на Кавказ. Других арестованных масонов тоже выслали в разные места — наказание по тем временам удивительно мягкое.

Связь большевизма и масонства прослеживается по многим источникам. Так, Василий Иванов, пользовавшийся французскими источниками по истории масонства, пишет в своей книге воспоминаний следующее: «В 1918 году над Россией восходит пятиконечная звезда — эмблема мирового масонства. Власть перешла к самому злобному и разрушительному масонству (красному) во главе с масонами высокого посвящения — Лениным, Троцким и их прислужниками и масонами более низкого посвящения — Розенфельдом, Зиновьевым, Парвусом, Радеком, Литвиным. <...> Программа борьбы „строителей" сводится к уничтожению православной веры, искоренению национализма, главным образом великорусского шовинизма, разрушению быта, русской православной семьи и великого духовного наследия наших предков».

По мнению автора, в начале 1930-х годов Россия превратилась в «самое чистое и самое последовательное масонское государство, которое проводит масонские принципы во всей их полноте и последовательности». Замечание, на наш взгляд, чересчур категоричное. Далеко не все коммунисты были масонами, и в партии постоянно шла борьба между космополитами, тянущимися к «гражданам мира», как называли себя масоны, и национально ориентированным большинством. И когда Сталин (возможно, чисто неосознанно) стал руководителем этого большинства, вопрос с масонством в СССР был предопределен: для практики строительства социализма в отдельно взятой стране масоны были не нужны и даже вредны!

И в заключение нельзя не вспомнить блаженную старицу Матрену Никонову, которая в 1943 году предсказала: «Сначала уберут Сталина, потом после него будут правители, один хуже другого. Растащат Россию... начнутся смуты, распри... Но будет такое на малое время».

Как хотелось бы верить, что время это заканчивается!..

Автор: Вик Спаров

Автор: И. Херасков

Немецкое масонство XVIII в.

Восемнадцатый век в истории германской умственной жизни является веком глубоких противоречий. С одной стороны, рационалистическое просвещение праздновало в то время золотой век своего существования, и принципы здравого смысла, полезности и практической годности выставлялись в качестве высших критериев для оценки всех явлений — и в области жизни, и в области мысли. Это было время, когда знаменитый ученик Лейбница — Христиан Вольф деятельность чувства считал лишь низшей способностью познания и с сухим педантизмом ученого хотел весь мир уложить в нескольких ясных и стройных логических формулах. Это было время, когда популярные философы предостерегали от опасностей религиозного чувства (Шпальдинг), считали ученые экскурсии в «Новой Элоизе» за лучшую часть книги (Мендельсон) и изобретателя прялки ставили выше Гомера (Кампе). От этой мелкой рассудочности не ушли и очень крупные люди того времени, и даже в глазах Лес-синга гетевский Вертер был лишь «чувствительным глупцом». В рамках такого мироздания, конечно, не могло быть места не только для религиозной экзальтации и мистицизма, но часто даже и для простой фантазии и поэтического творчества.

Но наряду с этими крайностями рационализма в XVIII в. не было недостатка и в самых крайних эксцессах чувствительности, и в самой причудливой фантастике. Поиски мистического общения с Богом, стремление поднять сразу, одним творческим наитием все завесы природы и проникнуть в сверхчувственный мир сущностей, культ бурных страстей и веры, соединенный с резким осуждением «мертвого» и «бездеятельного» разума, наконец, прямое суеверие никогда не находили себе такого широкого распространения, как именно в «рационалистическом» XVTII в. Как на наиболее известные явления такого рода достаточно указать на сентиментальную, изливающуюся неудержимыми потоками чувства поэзию Клопштока, на «философию веры и чувства» Гаммана, Якоби и Лафатера, на бурную, прорывающую все рамки обыденного и естественного, поэзию «бури и натиска», на ранних романтиков, объявивших сознательную жизнь прегрешением против Святого Духа, интерес к реальному миру — за болезнь души, а дисциплину ума и воли — за мертвящие, губительные начала человеческой души (Тик, Фр. Шле-гель, Новалис и др.). Разум, наука, точное знание рассматривались тогда в известных кругах немецкого общества как злые силы, убивающие все живое в природе. Люди с большой популярностью и с несомненным талантом стремились проникнуть во внутреннюю сущность жизни путем какого-то мистического наития (Лафатер) или в странных, загадочных выражениях изрекали какие-то оракульские пророчества с совершенно непонятным смыслом (Гамман). Мистицизм становился своего рода общественной заразой, и от его влияния не могли уйти даже и люди с привычками к трезвому мышлению. В этом отношении замечательно сознание известного историка Иог. Мюллера (из его письма к брату от 1790 г.): «Во мне есть что-то, что обыкновенно не уживается в душе одного и того же человека: в делах светского характера я — за умеренность, за порядок, за покой, за господство разума. Но моя вера сама собой без книг, без обязательств становится все более мистической… Я считаю на деле мистицизм за истинную универсальную религию…» Как будто какая-то трещина прошла не только через всю культуру этого века, но даже и сквозь души отдельных людей и расколола их мировоззрения на две части, находящиеся на совершенно противоположных идейных полюсах… Склонность людей XVIII в. к крайностям замечали и современники, — даже и такие, которые сами стояли на одной из крайних точек зрения. Граф Фрид.-Леоп. фон Штольберг, называвший просветителей «убийцами души» и считавший их недостойными быть христианами, писал в одном из своих писем к Якоби (от 28 апреля 1788 г.): «Решительный скептицизм и практический атеизм на одной стороне, слепое суеверие — на другой могут жить в таком тесном соседстве друг с другом, что для религии не остается больше места, и она снова загнана в пустыню». А вот наблюдение одной газеты (RegensburgerZeitung, от 1785 г.), которойтакже бросилась в глаза та легкость, с которой люди XVTII в. переходили от рационализма к мистицизму и суеверию: «Никогда, — пишет эта газета, — сектантский дух не был деятельнее, чем в наши дни, которые зовут просвещенными. Мы с трудом достигли вершины разума и убедились, что не все предметы доступны нашему познанию… Недовольные положением, которое оставляет неудовлетворенными так много желаний, мы бросились в глубочайшую пучину суеверий и ищем новых открытий во мраке Средневековья и схоластической философии».

Значительную долю ответственности за распространение в Германии мистических настроений надо приписать пиетизму. Пиетизм в Германии существовал еще и вXVII в., но расцвел он лишь в XVTII столетии. Пиетисты были недовольны господствовавшим тогда направлением протестантской религии, слишком много отдававшим на долю обрядности и схоластического толкования догматов. Живое религиозное чувство, по их мнению, потонуло в догматических тонкостях протестантских схоластиков, и из сферы внешних обрядностей и схоластических формул они хотели снова вернуть религию в область интимных чувств. Внешнему откровению, заключенному в Евангелии, пиетисты противопоставляют откровение внутреннее, то есть субъективную область своих собственных религиозных переживаний, и объявляли, что спасется не самый терпеливый в выстаивании церковных служб и не самый ученый в звании богословских книг, а тот, кто все свои мысли и всю свою волю направит на Бога12. Нужно заметить, однако, что это знамя религиозного субъективизма пиетисты держали в чистом и незапятнанном виде только на первых порах. Очень скоро они испугались всех возникающих из него последствий. Особенно их стало пугать немецкое просвещение. Они стали бояться, что рассудочность просветителей захватит все немецкое общество и что в ней потонет всякая потребность в религиозном чувстве. В некоторых областях Германии они воздвигли на просветителей настоящее гонение. Так, знаменитый философ Вольф по их проискам был изгнан из Галльского университета.

Но, несмотря на все симпатии просветителей к религиозному чувству и непосредственным настроениям, далеко не все из них обнаруживали наклонность к мистицизму. У пиетистов лютеранской церкви их религиозное чувство было спокойным и уравновешенным, чуждым всякой экзальтации и фантастики. В XVIII в. пиетизм пользовался большой популярностью в бюргерской среде, и та непосредственная, несколько грубоватая простота чувства, которую он культивировал, в высшей степени подходила к простой и здоровой психологии тогдашних бюргеров. Можно сказать даже более: лютеранский пиетизм XVIII в. стоял довольно близко к общему рационалистическому характеру своего времени, потому что многие пиетисты, несмотря на поднятое ими гонение против Вольфа, в своих полемических выступлениях любили опираться на рассудочные приемы вольфовской философии, и ссылки на здравый смысл и доказательства от разума играли в их аргументации далеко не последнюю роль.

Но совершенно иным был пиетизм реформатской церкви. Главными признаками его было, с одной стороны, монашеское отвращение к свету, а с другой — желание растворить свою личность в Божественной воле и в тихом, созерцательном благочестии найти успокоение от всех земных тревог. Поэтому-то пиетисты этого рода считали полную бездеятельность и отказ от всяких радостей за высшее состояние человечества. За пределами Германии у них была своя пророчица, жившая в XVII в. во Франции, но оказавшая очень значительное влияние на духовную жизнь Германии в XVIII в. Это была некая Жанна-Мария де ля Мот-Гюйон. В своих многочисленных сочинениях она проповедовала мистический квиетизм, полный отказа от всяких желаний и успокоение в Боге без слов и воли. Слава этой женщины в Германии в XVIII в. была необычайна. О ней писались многотомные сочинения, и у нее появились настоящие апостолы. Известный пиетист реформатской церкви Terstlegen называл ее «просвещенным сосудом чистой божеской любви, зеркалом чистой веры и избранным орудием Святого Духа»; а другой почитатель (de Marsay) прославлял ее как «апостолическую и совершенную в Боге святую душу». На мистических сочинениях этой странной женщины в Германии воспиталось чуть не целое поколение, и отголоски ее влияния заметны и в романтической литературе того времени.

Евангелическая религия скоро перестала удовлетворять многих из этих пиетистов-мистиков; они считали ее слишком рассудочной и простой и обращались к католицизму, пышная обрядность которого более увлекала их и давала им мистическое чувство тесного единения с Богом. Поэтому среди немецких пиетистов было много людей или сочувствовавших католицизму, или же прямо переходивших в него; так, в конце века перешел в католицизм уже упоминавшийся нам гр. Фр. Штольберг; сочувствовал, католицизму и защищал его от нападок протестантизма и Лафатер.

Мистицизм, безудержный культ чувства и нападки на разум были далеко еще не самыми яркими проявлениями «антипросветительного» духа в Германии XVIII в. Во многих случаях мистические искания единения с Богом переходили в прямое чародейство, а стремление к сверхчувственному знанию и вера в таинственное наитие приводили к настоящему чернокнижию, колдовству и духовидению. В XVIII в. мы видим необычайно большое количество алхимиков, ищущих философского камня, астрологов и провидцев, предсказывающих будущую судьбу людей, а иногда и всего человечества, магов, изобретающих жизненный эликсир и другие таинственные лечебные средства, духовидцев вроде Сведенборга, вступающих в самые деятельные отношения с загробным миром. В довольно широких кругах немецкого общества слова «тайна» и «таинственность» были настоящими лозунгами, принципами мировоззрения. Конечно, из всех этих волшебников и духовидцев большинство было простыми шарлатанами, рассчитывавшими только на легковерие общества, среди которого они действовали; но уже одно то, что они находили для себя и читателей, и почитателей, показывает, что стремление к таинственному и сверхчувственному знанию было очень распространено в столетие «просвещения» и что, несмотря на все успехи естественных наук и точного знания в XVI, XVII и XVIII вв., едва ли не большинство немецкого общества еще совершенно не было ими затронуто и предпочитало им оккультные знания и мистические грезы.

В кругу этих мистических настроений и поисков за таинственным знанием возникло и немецкое масонство. Его история дает нам самые яркие страницы из истории немецкого оккультизма, чародейства, а иногда и прямого шарлатанства; и в дальнейшем мы увидим, как много чисто средневековых представлений, сданных уже давно в архив научной мыслью не только XVIII, но даже и XVII столетия, оно снова оживило и выставило в качестве высшей мудрости, доступной только для посвященных; мы увидим, как быстро потонули в этих средневековых бреднях и шарлатанских проделках те принципы терпимости, гуманности, всеобщего братства и свободы, которые выставили масоны сначала на своем знамени; масонство только слегка коснулось этих гуманистических понятий, но для их осуществления оно не только ничего не сделало, но даже в целом ряде случаев стало им на пути.

Первоначальное масонство пришло в Германию из Англии. В то время вообще влияние Англии на Германию было довольно сильно. Умственная жизнь в Германии почти совсем иссякла после 30-летней войны; вся страна находилась в состоянии почти полного одичания; общественная жизнь совершенно замерла, и лучшие люди могли прилагать свои силы только в частной жизни, не получая извне никаких стимулов к общественной или умственной деятельности. В противоположность этому в Англии под влиянием великих потрясений XVII в. расцвела богатая литература, выдвинулись такие крупные имена, как Мильтон, Свифт, Дефо, Поп, Томсон, такие энергичные журналисты, как Аддисон. Это могучее развитие английской литературы вызвало и в Германии целый ряд отголосков. В подражание аддисонов-ским журналам там стал издаваться целый ряд «Нравоучительных еженедельников», в подражание Свифту появились сатирические сочинения Лискова, Рабенера и Цахариэ; ученые критики Бодмер и Брейтингер грезили о Мильтоне и ставили всем немецким писателям в пример его безыскусственную поэзию; любовью Томсона к природе восхищались такие поэты, как Галл ер, Клопшток и Клейст; над романами Ричардсона проливали слезы чуть не все образованные люди в Германии. Все английское было тогда в большой моде в Германии и находило для себя почти всюду множество почитателей.

Особенно легко проникало английское влияние в Северную Германию благодаря интенсивным торговым сношениям Лондона с Гамбургом, с одной стороны, и благодаря династическим связям Ганновера с Англией — с другой. Немцам из Нижней Германии часто приходилось бывать в Англии, а англичанам — подолгу по торговым делам жить в Гамбурге; и благодаря этим связям масонство стало проникать в Германию уже очень скоро после его возникновения в Англии. Первым немецким масоном был владетельный граф Шаумбург-Липпе (Альбрехт-Вольфганг), который в самом начале 20-х годов XVTII в. был принят в одну масонскую ложу в Лондоне.

С тех пор число масонов в Германии стало довольно быстро расти, но до 30-х годов в Германии еще не было своих лож, и немецкие масоны должны были ездить на заседания английских лож через Ла-Манш. Только в 1733 г. английское высшее начальство масонов разрешило открыть в Гамбурге «одиннадцати немецким господам и добрым братьям» постоянную ложу; о деятельности этой ложи мы, однако, ничего не знаем, и нельзя с достоверностью сказать, было ли использовано это разрешение. Только уже в 1737 г. масонская ложа в Гамбурге проявляет свою деятельность; сначала эта ложа не носит никакого имени, а в 1741 г. принимает название «Absalom» (Авесалом). Самым крупным успехом этой ложи на первых порах было приобретение в члены прусского кронпринца, позднее короля Фридриха II. Это произошло в 1738 г., когда кронпринц сопровождал своего отца, короля Фридриха-Вильгельма I в его поездке по Голландии. Во время этого путешествия в одном замке (Loo) за столом зашла речь и о масонстве. Прусский король, который не терпел никаких тайных обществ, резко отозвался об этом ордене; но присутствовавший здесь граф Шаумбург-Липпе стал горячо и красноречиво защищать масонов, и эта смелая защита произвела на кронпринца настолько сильное впечатление, что он тут же решил вступить в число масонов и меньше чем через месяц после этого (14 августа 1738 г.) был действительно принят в орден. Первое время Фридрих показал себя очень деятельным масоном и немедленно по возвращении на родину основал при своем замке в Рейнсберге масонскую ложу. Когда вскоре после этого Фридрих вступил на королевский трон, он продолжал покровительствовать масонам и принял даже звание Гроссмейстера незадолго до того основанной берлинской ложи «Aux trois Globes», которая с 1744 г. приняла титул Великой ложи. Позднее Фридрих охладел к масонству, но в 40-х годах его принадлежность к ордену имела для немецкого масонства огромное значение. Его примеру один за другим стали следовать и другие немецкие государи и знатные люди.

Немецкое масонство уже тогда получило вполне определенный аристократический отпечаток. Можно сказать даже более: во многих немецких государствах оно благодаря своим связям с княжескими домами приобретало даже придворный характер, и его члены надевали на себя придворную ливрею. Из влиятельных немецких государей, ставших в то время масонами, надо прежде всего отметить Франца I, сначала герцога Лотарингского, а позднее германского императора. Еще в 1731 г., до появления в Германии масонских лож, он был посвящен в Гааге в ученики и товарищи, а несколько позднее в Лондоне был принят и в мастера. Деятельным членом масонского ордена стал и владетельный маркграф Байрейтский, основавший в 1741 г. тоже масонскую ложу; не менее деятельное участие принимал в масонстве и герцог Голештейн-Бекский, который имел звание Вице-гроссмейстера Великой берлинской ложи «Aux trios Globes» и руководил ею с тех пор, как Фридрих II стал охладевать к масонству. Следом за этими владетельными князьями Германии в масонство потянулись и другие немецкие государи — и крупные, и мелкие, а также и принадлежавшие к их дворам камергеры, бароны и генералы. Со времени Семилетней войны в высших кругах немецкого общества принадлежность к масонству считалась даже признаком хорошего тона. Масонство становилось забавой придворных кругов и титулованной знати того времени. Если иногда в масонские ложи и принимались бюргеры, то они принадлежали по большей части к богатым семьям и почти никогда не задавали тона в масонстве. В 30-х и 40-х годах в Германии было основано довольно много лож — в Ганновере, Дрездене, Лейпциге, во Франкфурте-на-Майне, Брауншвейге, Магдебурге, Гет-тингене, несколько позднее в Вене, Марбурге, Нюрнберге и других более или менее крупных центрах Германии. В короткое время вся Германия была покрыта сетью таких масонских лож, и к ним стали тянуться в Германии все те, кто имел претензию на знатность и родовитость; просматривая имена основателей и руководителей масонских лож, только в очень редких случаях вы встретите среди них фамилии, не имеющие впереди приставки «фон». Принадлежность к масонским ложам с самого начала требовала довольно больших денежных средств; без них нельзя было принимать участия в дорого стоивших братских трапезах и щедрой раздаче милостыни, которые были в ходу среди масонов; но одних денег не было достаточно тогда, чтобы с честью носить звание масона. Нужно было уметь быть щедрым по-барски, с тем размахом, который воспитывался многовековой, наследственно передававшейся привычкой, не знать счета деньгам; нужен был светский лоск, без которого легко было растеряться среди торжественной обрядности ордена, среди напыщенных приветствий и речей, с которыми обращались члены ордена друг к другу. Не нужно забывать, что масонство было орденом, и как орден оно усвоило себе многие специфически дворянские и католическо-христианские понятия средневековых рыцарских орденов; позднее мы еще будем иметь случай много раз убедиться, как много было в масонстве дворянской исключительности, католических привычек к чинопочитанью и монашескому послушанию и чисто средневековой потребности в мистических откровениях, несмотря на все провозглашения масонами идеалов братства, свободы и терпимости, несмотря на их огромную распространенность в протестантских землях.

Интересно сопоставить благожелательность немецких князей к масонству с тем явно враждебным отношением, которое оно встретило со стороны буржуазного правительства Швейцарской республики. Здоровому чувству швейцарских бюргеров с самого начала была неприятна таинственность, которой окружили себя масоны, и их стремление обособиться от остального общества в замкнутую организацию, и как только бернское правительство узнало о существовании в Швейцарии масонских лож, оно поспешило их запретить. Первая масонская ложа в Швейцарии возникла в 1739 г. в Лозанне под названием «La parfaite Union des Etrangers», и вслед за тем в стране возникло еще несколько лож, которые скоро объединились в общий союз под названием «Directoire national Helvetique Roman». Но уже в 1745 г. правительство распустило этот союз, и масонство вообще было запрещено в Швейцарии. Интересна та мотивация, всецело построенная на бюргерски грубоватом принципе здравого смысла, с которой швейцарский чиновник Ригинер попытался было заступиться за этот, с его точки зрения, пустой, но совершенно безобидный орден: «Конечно, было бы лучше, — писал он в своем донесении бернскому правительству, — если бы о масонстве не было ничего известно, но раз оно сделалось модным во всей Европе, то не нужно удивляться, что оно возникло и в этом городе (Лозанне), где так много досужих людей, не имеющих никаких занятий». Но бернское правительство не послушалось своего чиновника и настояло на закрытии масонских лож в Швейцарии. По поводу этого распоряжения швейцарских властей возникла целая полемика, и характерны те мотивы, с которыми выступали в печати и защитники, и противники бернского правительства. В одном сочинении, появившемся в 1847 г. в защиту бернских властей, в качестве главного упрека против масонства выставлялась та именно таинственность и замкнутость масонских собраний, которая, как мы только что указывали, вообще плохо мирилась с грубоватой, чуждой каких-либо высших запросов, но открытой и простой жизнью привыкших к трезвому мышлению бюргеров. «Истина, — говорилось в этом сочинении, — не боится света и честность в намерениях и действиях не нуждается в укрывательстве за закрытыми дверями, под таинственными образами». Государство должно покровительствовать всякого рода союзам, если они преследуют полезные цели, но «те, которые боятся света, должны быть представлены пред лицо света или устранены из общественной жизни». Против этих упреков в замкнутости защитники масонства в качестве главного возражения выдвигали то, что масоны — послушные подданные, что в их ордене нет ничего опасного для религии и государства и что многие «досточтимые князья» принадлежат к ордену. Один из довольно влиятельных масонов первой половины XVIII в. Иоганн Швабе, который издавал в Лейпциге журнал «Der Freymaurer», писал в этом журнале: «…грубые и невоспитанные люди пользуются нашим именем и злоупотребляют им для своих пороков; но из-за этого не следовало бы позорить истинных масонов как отрицателей Бога, как вольнодумцев (Freigeister), как порочных и опасных людей». Особенно резко восстает Швабе против упреков, предъявляемых масонам в презрении к религии и в вольнодумстве, и обстоятельно доказывает, что религия — не выдумка хитрых людей, как то утверждают некоторые (читай: просветители), а врожденная потребность человечества, врожденная в той же мере, как врожденна нам сама идея Бога. В другом масонском сочинении, написанном в защиту швейцарских масонов15, доказывалось, что масонство — только «сладкий союз братства», соединяющий людей для духовного совершенствования, и что масоны никогда не позволяли себе сопротивляться ни светским властям, ни церкви. Все это показывает, как безобидно и далеко от каких-либо поползновений к политическому и церковному реформаторству было тогдашнее немецкое масонство; но это же в достаточной степени и объясняет, почему трезвая и незатейливая мысль тогдашних бюргеров, не привыкших к рафинированной утонченности аристократических кругов, в общем, довольно решительно отвернулась от масонства. Замечательно, что эта реакция нетерпимого мещанского здравомыслия коснулась даже и такого города, как Гамбург, бывшего колыбелью немецкого масонства и подвергавшегося перекрестным масонским влияниям, и бюргерский сенат этого города уже в 1738 г. издал декрет об уничтожении «общества масонов». Но здесь масонские влияния уже успели пустить довольно глубокие корни, и этот декрет был в скором времени взят обратно.

Одной из самых характерных особенностей первоначального немецкого масонства было то, что первые ложи в Германии носили французские названия и работы их производились на французском языке. Этого нельзя также не поставить в связь с «аристократическим» характером масонства того времени. Писатели, удовлетворявшие средним кругам немецкого общества, создатели сентиментальной и бюргерской поэзии XVIII в. от Галлера до Клопштока, писали на родном немецком языке; ученая литература, творцами которой были по большей части тоже люди из бюргерской среды, писалась тогда по преимуществу на латинском языке. Но высшие слои немецкого общества, дворянская аристократия, предпочитали говорить по-французски. И немецкое масонство также довольно быстро подверглось французскому влиянию — и притом не только внешнему влиянию в отношении языка и терминологии, но и влиянию внутреннему, усвоив себе в очень короткий срок главнейшие особенности и своеобразные черты французских масонских лож. Англия дала, в сущности, только внешний толчок немецкому масонству, и хотя в основу первых немецких лож была положена английская «Книга конституций», составленная Андерсоном, и ритуал Прихар-да16, но простота этой конституции, ясность поставленных целей, отсутствие сложной иерархии (признание только трех ступеней), дворянской исключительности и фантастических обещаний открыть на высших ступенях сверхчеловеческую мудрость уже рано перестали удовлетворять немецких масонов. В дальнейшем же они, как мы увидим ниже, быстро прониклись духом французского масонства, его аристократическими притязаниями, его исканиями высшей мудрости, недоступной для простых смертных, его дворянским тщеславием; и только в немногих местах и среди не пользовавшихся большим влиянием немецких масонов сохранялся первоначально простой и чуждый каких-либо особых притязаний английский тип масонских лож. Но, конечно, главную роль в этом быстром изменении и вырождении немецкого масонства сыграли не чужеземные французские влияния, а внутренние предрасположения к ним в самом немецком обществе — те мистические настроения, те поиски за таинственным знанием, которыми так обильна была умственная жизнь в Германии в XVTII в., и тот дух сословной исключительности, который доминировал в общественной жизни того времени; мы говорили о них уже выше, и в дальнейшем нам придется еще не раз коснуться их.

Первоначальное масонство — такое, каким оно зародилось в Англии, — не было тайным обществом; это был, в сущности, открытый для всех союз людей, связанных стремлением к внутреннему самосовершенствованию, к жизни в духе братской любви и внутренней свободы; доступ в него был открыт всем желающим, и его уставы и цели не были окружены покровом тайны: они были опубликованы во всеобщее сведение путем печати, и только обрядность ордена, его интимный ритуал до некоторой степени был закрыт для непосвященных. Внутри ордена господствовало равенство между его членами, и всякий мог быть выбран на любую орденскую должность — вплоть до Гроссмейстера; члены ордена подчинялись только тем уставам и правилам, которые они себе сами дали. Иерархия внутри ордена была крайне несложна, и в ложах существовало только три степени (ученика, товарища и мастера), причем переход из одной степени в другую был всем доступен и не сопряжен ни с какими особенными трудностями.

Эта простота в организации ордена и ясность его целей с самого начала перестали удовлетворять те круги немецкого общества, в которых масонство получило наибольшее распространение и популярность. Среди молодежи половины XVIII столетия

было очень много маленьких Фаустов, стремившихся подняться выше чувств и мыслей обыкновенных людей, прорвать все традиционные способы познания, сразу проникнуть в сущность мироздания и познать все тайны бытия. Это были своего рода «сверхчеловеки», считавшее себя избранною ратью и с аристократическим презрением смотревшие на прочее человечество.

В литературе XVIII в. был в моде тип такого «сверхчеловека» с печатью никогда не исчезающей серьезности на лице, со скрытым огнем в глазах. Эта демоническая фигура, окруженная постоянной атмосферой чудес, наделенная каким-то высшим знанием и вызывающая к себе величайшее почтение и страх во всех окружающих, была особенно предметом культа со стороны образованной аристократической молодежи, в которой далеко еще не заглохло чисто дворянское стремление чем-нибудь выделить себя из толпы обыкновенных людей. Образование и воспитание уже мешали представителям этой молодежи кичиться происхождением, как это делали их предки, но они еще не могли отделаться от привычки сверху вниз смотреть на остальное общество и стремились обособиться от него в замкнутых кружках, в таинственных обществах. И мы увидим ниже, как гармонировала с этими стремлениями организация позднейших немецких масонских лож с их замкнутостью и таинственностью, с их претензиями на высшую, доступную только немногим мудрость, как льстила дворянскому тщеславно та сложная иерархическая лестница масонских чинов и званий, которую завели у себя немецкие масоны по образцу французских.

Но маленьким Фаустам XVIII в. не хватало очень многого для того, чтобы стать подлинными Фаустами, — и прежде всего способности к самостоятельной мысли и энергии в работе. Век просвещенного абсолютизма наложил на них вполне определенную печать и привил им прочные привычки к пассивному подчинению и к опеке сверху. Поэтому-то в поисках за вышей мудростью они больше полагались на откровения, которые им будут сообщены другими, но большей частью неизвестными, таинственными лицами, хранящими с незапамятных времен сокровища всеобъемлющего знания, передающими их под покровом величайшей тайны немногим избранным, чем на собственные усилия. Отсюда обилие среди масонов XVIII в. всякого рода самозваных начальств, объявлявших именно себя обладателями кладезей масонской премудрости и, несмотря на вполне очевидное шарлатанство, добивавшихся к себе полного доверия. Никогда ни раньше, ни позже в Германии не появлялось столько шарлатанов и обманщиков, никогда самая вздорная похвальба своей чудодейственной силой и чудесным знанием не встречала к себе такого легкого доверия, как именно в этот век причудливо перевившихся мистических исканий и рационалистического просвещения. И эта вера в существование где-то скрывающихся в тиши и от времени до времени объявляющихся кудесников знания, высших жрецов масонства должна была с самого начала разрушить простую организацию первоначального масонства, при которой всякий член ордена знал и других членов, и свое начальство; появились многочисленные легенды о существовании «неизвестных начальников», которые стоят по своим знаниям выше избранных мастеров и Гроссмейстеров; им охотнее подчинялись, чем выборным властям, за ними признали право назначения на масонские должности, и уже благодаря этому принцип братства и равенства был совершенно извращен даже во внутренней организации самих масонских лож.

Обратимся теперь к фактической истории немецкого масонства — истории, наглядно демонстрирующей быстрое разрушение первоначальных принципов масонства.

Стремление немецких масонов выделить себя из среды простых смертных и подняться на недосягаемую ступень «откровенных» знаний выразилось, прежде всего, в желании окутать прошлое масонства покровом непроницаемой тайны и отодвинуть его возникновение к возможно далеким временам, к Средневековью или еще дальше — в глубь веков. Конституция Андерсона и вся первоначальная литература масонства, зародившаяся в Англии, не давали ни высшего знания, ни особенно высокого положения для масонов; следовательно, рассуждали немецкие мистики, английское масонство — не истинное, и подлинные масонские источники надо искать в других местах.

На этой почве началось настоящее миротворчество, создание самых причудливых легенд и фантазий как о возникновении масонства, так и о существовании его в некоторых местах в подлинном виде. Удобная почва для этих легенд и фантазий создавалась тем, что уже творцы масонства в Англии постарались окутать его таинственным туманом, а французские его последователи пошли в этом отношении еще дальше; но немецкие масоны далеко превзошли в создании масонской легенды даже и французов, и самые неудержимые фантазии на этот счет родились именно на немецкой почве. Указаний на настоящее, подлинное масонство искали и в трудах средневековых алхимиков, и в еврейской каббалистике, и в мистических вдохновениях Парацельса, Якова Бема и Ам. Коменского, и даже у неоплатоников и мистиков первых веков христианской веры; некоторые не останавливались и на этом и относили масонство еще дальше — к временам античного мира или древних монархий Востока. Не было, в сущности, ни одного мистического или просто непонятного движения в самых далеких временах, которого немецкие масоны не попытались бы связать со своим орденом.

Эти поиски масонов за таинственной, скрывающейся в глубине веков мудростью повлекли за собой, прежде всего, появление так называемых «шотландских лож» в Германии. В предыдущих статьях уже выяснено, что эти «шотландские ложи» не имели никакого отношения к Шотландии и возникли во Франции; их самой характерной особенностью было то, что, помимо трех обычных масонских ступеней, они признавали еще другие высшие ступени, причем считалось, что масоны, стоящие на этих высших ступенях, обладают и высшим знанием, которое сохранилось в «шотландских ложах» со времен незапамятной древности путем передачи от разных таинственных учреждений и лиц17. Мысль о создании таких высших ступеней появилась в Германии, очевидно, под французским влиянием, но «шотландское» масонство здесь получило другую организацию, чем во Франции. Во Франции «шотландские ложи» представляли собой только высшую надстройку над обыкновенными масонскими ложами; они состояли с ними в тесной связи и были по отношению к ним только высшей ступенью. В Германии же «шотландские ложи» с самого начала образовали особый, совершенно независимый от других лож орден; члены его назывались «шотландскими мастерами» (Schottische Meister). Первая такая «шотландская ложа» возникла в 1741 г. в Берлине из членов ложи «Аu trois Globes» под названием Union. Вторая шотландская ложа возникла в 1744 г. в Гамбурге под названием Judica; ее основателем был граф фон Шметтау. Вслед за тем такие же ложи возникли и в других местах Германии: в Лейпциге (1747) и во Франк-фурте-на-Майне (1753). Все эти ложи выражали вполне определенное притязание на высшее начальствование над всеми немецкими масонами, но их влияние, очевидно, было первое время ничтожно, и подкрепить свои права на особенное, высшее положение среди немецких масонов им не удавалось. Они пустили в ход легенду, изобретенную в начале XVIII в. англичанином Рамеем, о том, что масонский орден возник еще во время крестовых походов, когда некоторые благородные князья, рыцари и горожане дали священный обет восстановить христианские церкви в Cвятой Земле и соединились для этой цели с рыцарским орденом иоаннитов; себя они выдавали за прямых преемников этих средневековых масонов. Но и это, по-видимому, не особенно подняло их вес среди остальных немецких масонов, не имевших претензий на такое древнее происхождение. Искателям исключительных почестей и таинственных прав пришлось обратиться к другим средствам.

Во время Семилетней войны в прусский плен попал французский офицер маркиз де Лерней. Это был масон, хорошо знакомый с той системой высших ступеней, которая развилась во Франции при Гроссмейстере французской Великой ложи графе Клермонте и которая была насквозь пропитана духом дворянской исключительности. Он вступил в дружбу с бароном фон Принценом, мастером берлинской Великой ложи Zu den Weltkugeln (прежняя ложа Аu trois Globes), который пользовался в это время большим влиянием среди немецких масонов, и они вместе, с согласия самого графа Клермонта, основали новую масонскую организацию в Германии «Капитул избранных братьев Иерусалимского рыцарского ордена».

По уставу этого капитула в нем над тремя обыкновенными степенями поднимались еще 4 высших степени, носившие разные претенциозные названия20. Французская легенда о происхождении истинного масонства от средневековых тамплиеров была усвоена и этим капитулом, и его члены выставляли себя в противовес всем другим масонам настоящими наследниками таинственного знания Средних веков, которыми якобы обладали тамплиеры. У иерусалимского капитула оказался в распоряжении очень деятельный член; это был ангальт-готский советник консистории Самуил Роза, лишенный своей должности за развратный образ жизни. Он объездил половину Германии и всюду основывал филиальные отделения капитула, всюду разглашая слух о таинственных волшебных силах, которые заключены в нем; при этом, как только его начинали узнавать, он быстро менял место своей пропаганды и обнаружил в этом отношении большую ловкость.

Деятельность Розы была сигналом к целому ряду подобных же шарлатанских выступлений. В последний год Семилетней войны в Йене появился неизвестный человек, называвший себя фальшивым именем Джонсон; он выдавал себя за какого-то Великого Приора, посланного начальством шотландского масонства в Германию затем, чтобы реформировать немецкое масонство. «Он утверждал, — рассказывает о нем Findel21, «что масонский орден есть не что иное, как продолжение втайне скрытого ордена тамплиеров». Одним этим, однако, было еще трудно привлечь к себе внимание. Поэтому Джонсон пустился на самые фантастические выдумки. Он рассказывал про себя, что он — величайший человек под солнцем; «величайший государь не обладает таким могуществом, как он; ангел Гавриил не может похвалиться обладанием такой прозорливостью и такими знаниями, какими владеет он»22; он обещал, что истинный масон умрет не прежде, чем утомится от жизни и сам захочет смерти; он распускал слухи о несметных богатствах ордена, кассы которого находятся в трех местах мира, и утверждал, что весь английский флот находится под управлением ордена; к тому же он намекал, что умеет превращать неблагородные металлы в золото. Стремление к таинственному знанию было так велико среди масонов, что эта фантастическая риторика нашла себе доверие даже среди серьезных масонов. По всем немецким ложам было дано знать о появлении Джонсона, и, чтобы выслушать его, на 15 мая 1764 г. был назначен всеобщий съезд немецких масонов в Алетенберге (у Йены). Явились депутаты почти от всех масонских лож. Джонсон к этому времени сумел собрать от своих приверженцев очень значительные денежные суммы и устроил для приезжих очень богатый и пышный прием. На съезде он держал себя необычайно заносчиво, потребовал, чтобы ему представили патенты и акты всех масонских лож, и объявил их все недействительными и ложными. От явившихся на съезд масонов он требовал безусловной покорности и повиновения. Чтобы поддержать свой авторитет, он устраивал собрания своих приверженцев в глубокую полночь и требовал, чтобы они являлись на них в полном рыцарском вооружении, в панцирях, высоких сапогах и шпорах; средневековый характер этих собраний поддерживался пышными церемониями и барабанным боем, которыми сопровождались все выходы Джонсона. Этот шарлатан оказался довольно тонким психологом и умел удовлетворить двум главным стремлениям тогдашних масонов: их мистическому чувству таинственного и воспитанной на феодальных воспоминаниях любви к рыцарской романтике. Чтобы увеличить этот рыцарско-романтический характер всего, связанного со своей особой, Джонсон окружил себя чисто средневековой стражей и заставлял собравшихся на съезд почтенных баронов, камергеров и профессоров теологии разъезжать верхом с пиками и алебардами по ночам вокруг Алетенберга.

Вся эта средневековая бутафория устраивалась на средства многочисленных приверженцев Джонсона, которых он не стеснялся грабить под разными благовидными предлогами. В самое короткое время он прожил 15 тысяч талеров; но планы его шли еще дальше: он хотел обязать всякого нового приверженца обещать пожертвовать все свое состояние после смерти ордену, то есть фактически самому Джонсону. Это неумеренное корыстолюбие и погубило Джонсона: против него возникли подозрения, питавшиеся еще и тем, что он медлил сообщить свои таинственные знания и проявить свое сверхъестественное могущество. От него потребовали доказательств его права на власть. Джонсон растерялся, попросил суточного срока для оправдания и — воспользовался им, чтобы убежать. Позднее его арестовали и посадили в замок Вартбург, где он провел целых десять лет — до самой смерти (1775).

В разоблачении Джонсона очень деятельное участие принимал барон Гунд. Но, несмотря на это, на развитие немецкого масонства он повлиял в том же направлении, как и Джонсон, хотя лично был на него совершенно не похож. Это был совершенно средневековый человек по характеру и по привычкам. Придворный аристократ, обладавший большим состоянием, он чувствовал непреодолимое влечение к рыцарской жизни средневековых дворян и к феодальной обстановке; его любимыми развлечениями были конная езда и охота, его главною слабостью — любовь к торжественным церемониям. Романтически настроенный, он не выносил никакого правильного труда и часто целыми месяцами не мог заставить себя взяться за перо, чтобы написать самое простое письмо. Такой человек и в масонстве должен был искать, прежде всего, возрождения феодально-рыцарских идеалов. Он стал масоном уже в 20 лет от роду; побывав в 40-х годах в Париже, он увлекся ходившей там в то время легендой, что на шотландских островах уцелел тамплиерский орден. Вернувшись на родину, он основал при своем родовом замке ложу «Zu den 3 Saulen», ввел в ней «шотландскую» систему высших ступеней, принял титул «военного мастера» (Heermeister) и носился с мыслью создать вокруг себя особое воинство, наподобие средневековых крестоносцев. Но за отсутствием объекта для крестового похода он стал пока думать об устройстве благотворительных учреждений, сиротских домов и т.п. Чтобы добыть денег на это, он погрузился в изучение алхимии и каббалистики. Он мечтал подчинить себе все другие масонские организации и от всех примыкавших к нему требовал безусловного повиновения.

По-видимому, это требование безусловной покорности находило живой отклик в тогдашней полуфеодальной Германии. Нам уже приходилось говорить по поводу де ля Мот-Гюйон, каким успехом пользовалась в XVIII в. проповедь квиетизма. В то время, когда произвол маленьких местных князьков доходил до самодурства и когда общественная жизнь была совершенно подавлена, нельзя было и ожидать ничего другого, и не одно масонство, но и значительная часть литературы XVIII в. культивировала идеалы самоотречения и пассивности. Идею судьбы, полного отказа от личной деятельности, пассивного подчинения высшим силам, господствующим над человеческой жизнью, мы найдем в очень многих романах XVIII в., но масоны пошли в этом отношении дальше других, выставив отказ от личной деятельности и служение высшим орденским целям этическим постулатом, непререкаемым условием праведной жизни. В этом отношении требование Гундом безусловной покорности от всех его приверженцев вполне гармонировало как с преобладающим направлением умов в тогдашней Германии, так и с общим духовным обликом этого полуфеодала. Но совершенно неожиданно на его пути ему встретилось препятствие в лице появившегося тогда в Йене Джонсона, и оказалось, что ни чем не стесняющийся шарлатан больше успел среди тогдашних масонов, чем идеолог средневековых идеалов. Успех Джонсона был, однако, как мы видели, очень продолжителен, и барон Гунд был одним из ближайших виновников его падения: сначала он уверовал было в него, но потом, убедившись в его шарлатанстве, решительно отвернулся от него. Тогда же он стал утверждать, что в бытность его в Париже начальники шотландских тамплиеров назначили его главою всех немецких масонов Нижней Германии (так называемой VTI провинции) и что никто, кроме него, не уполномочен шотландскими тамплиерами посвящать в высшие масонские ложи. В этом он встретил к себе всеобщее доверие, и все те, которые только что группировались кругом Джонсона, теперь признали своим начальником Гунда. Введенная им система получила название «Строгого чина» (Strickte Observanz), так как она требовала безусловной покорности от всех принявших ее (ей противополагалась «Late Observanz», обнимавшая все ложи, не принявшая «Строгого чина).

В новой организации была введена еще более сложная градация степеней, чем в Клермонтском капитуле. Над первыми тремя степенями обыкновенных лож были учреждены степени шотландских мастеров, новициев, тамплиеров, в свою очередь разбивающихся на три класса (всадники, оруженосцы и союзники); над всеми этими степенями поднималась учрежденная в 1770 г. высшая степень, так называемая «Eques professus». Усложнен был также и ритуал ордена и приближен к обычаям средневековых рыцарских орденов. Эта игра в Средневековье имела необычайный успех. В короткое время орден «Строгого чина» приобрел господствующее положение во всей Германии, и другие масонские ложи стали переходить в этот орден, приписывая «акты повиновения» (Obedienz-akte) неизвестным орденским властям. Таинственность ордена была настолько велика, что от членов ордена скрывались даже и его цели, которые были будто бы известны только пребывающему в тайне начальству.

Особенно деятельную пропаганду в пользу «Строгого чина» вел некий Шубарт, который заявлял, что действует по уполномочию высших шотландских властей ордена, и считал себя по положению в ордене выше самого Гунда. Он ездил по Германии, вербовал себе сторонников, а те ложи, которые не хотели признать «Строгого чина», он просто объявлял недействительными. Масон Боде, сопровождавший Шубарта во время его путешествий, рассказывал, что Шубарт в таинственных, аллегорических выражениях вещал о силе и могуществе ордена и о том блаженстве, которое ожидает всех вступивших в него членов. Сам Шубарт усердно занимался алхимией и, по собственному признанию, истратил более тысячи дукатов на свою лабораторию, в которой занимался отысканием философского камня. Но, отчаявшись обогатиться таким образом, он развил план обложения всех членов ордена необыкновенно высокими налогами, с тем чтобы образовавшийся таким образом фонд употребить на разного рода торговые предприятия; таким путем он обещал увеличить капитал общества в тысячи раз. Но большинство лож хотело удержать свои деньги при себе, и план Шубарта вызвал поэтому большое неудовольствие. С другой стороны, Шубартом были недовольны и из-за его автократических замашек. Франкфуртская ложа «Zur Einigkeit» не захотела вступать в отношения с Шубартом, а подчиненная ей ложа в Нюрнберге объяснила, что немецкие масоны не хотят ни от кого зависеть, кроме как от Великой ложи в Лондоне; она заявила при этом, что не следует принимать таинственных новостей, которые не могут быть объяснены, — особенно тех детских россказней, за которые жадно хватаются французы; немецкое масонство, по словам этой ложи, не нуждается ни в какой реформации.

Под влиянием этих неудач Шубарт упал духом и скоро после этого отказался от роли пропагандиста, уединившись в своем родовом поместье. «Строгий чин» лишился очень деятельного агитатора, а между тем энергичные члены для него были очень нужны, потому что у него появилось как раз в это время очень много соперников. Пример Джонсона и Гунда, приобретших в очень короткий срок необычайную популярность, не мог не возбудить подражания, и в Германии стали, как грибы, расти различные масонские организации, окутывавшие свое происхождение покровом таинственности, претендовавшие на высшее знание, которое они будто бы почерпнули из каких-то древних манускриптов, и объявлявшие себя верховным начальством над всеми масонами. Таковы были общества «африканских строителей», ссылавшихся на знания, переданные им преемственно от египетских жрецов, «азиатских братьев» и т.п., быстро возникавшие и так же быстро сходившие со сцены. Даже общества, возникшие и раньше, теперь заражались духом «Строгого чина». Таково было «Arcadische Gesellschaft zu Phylandria»24, основанное в 1759 г. изенбургским советником фон Бури. Познакомившись с системой «Строгого чина», фон Бури, провозгласивший себя «архонтом» этого общества, ввел в нем высшие степени и потребовал от его членов, чтобы они жертвовали для него всем, вплоть до последней капли крови. С этими авторитарными замашками главы общества как нельзя более гармонировал тот дворянский кастовый дух и та вероисповедная нетерпимость, которая была вообще характерна для масонских организаций, претендовавших на связь со средневековыми рыцарскими орденами. В обществе была проведена резкая граница между «простыми членами» (Gemeine Glieder) и «благороднорожденными» (Edelfreien), причем в оправдание приводилось такое соображение: «Должно же делать в этом отношении различие. Было бы в высшей степени неудобно, если бы мы захотели наполнить общество евреями и турками, а также крестьянами и нищими». Даже и старые масонские ложи в это время стали под влиянием «Строгого чина» совершенно открыто выражать свою вероисповедную исключительность; так, в 1766 г. вновь избранный мастер берлинской ложи «Zu den drei Weltkugeln» Крюгер провел изменения ритуала этой ложи, по которому в масонство «может быть принят только христианин, но не еврей, магометанин или язычник»; ибо, говорилось там, «только христианская религия имеет исключительную власть делать злое сердце добрым». Из всех этих соперников «Строгого чина», претендовавших подобно ему на высшую мудрость, одно время едва ли не самым серьезным был основанный Штарком в 1767 г. «тамплиерский кли-рикат». Целью Штарка было приблизить масонство к католицизму, и сам Штарк, как можно думать, позднее перешел в католицизм. В противоположность Гунду Штарк проповедовал, что высокие тайны тамплиерского ордена были унаследованы не светскими рыцарями, а духовными людьми. Если в деятельности Гунда до некоторой степени можно видеть попытку возродить идеалы феодального рыцарства, то Штарк возрождал притязания католического духовенства на господство над мирянами. Его упрекали даже в скрытом иезуитизме, и этот упрек остался не опровергнутым. Образ действий Штарка действительно сильно напоминал иезуитские приемы: он всегда стремился втереться в доверие владетельных домов Германии, был учителем у нескольких принцев и умер на придворной должности дармштадтского обер-проповедника. Одно время он вступил было в формальный союз с орденом «Строгого чина». Гунд надеялся услышать от него про какие-нибудь тайны масонского ордена; но вместо этого Штарк стал просить у него денег, и они разошлись; позднее Штарк даже дал насмешливое описание «Строгого чина» в написанном им сатирическом романе.

Недостатка в соперниках, таким образом, у «Строгого чина» не было. Авторитет Гунда оказался недостаточно велик для того, чтобы соединить под его властью все масонские организации, связывавшие себя со средневековым орденом тамплиеров. Среди самих членов «Строгого чина» возникло сомнение в законности его полномочий, и от него стали требовать, чтобы он назвал тех неизвестных шотландских начальников, на которых он ссылался. Чтобы подкрепить авторитет «Строгого чина», было собрано несколько конгрессов из представителей от отдельных лож, примыкавших к этому ордену. На конгрессе в Коло (замке графа фон Брюле) члены ордена потребовали для себя выборных властей, и Гроссмейстером всех шотландских лож был избран герцог Фердинанд Брауншвейгский с титулом

Magnus Superior Ordinis, за Гундом была оставлена только часть его бывшей власти. В 1775 г. был устроен новый конгресс в Брауншвейге; он состоялся в необычайно торжественной обстановке, и в нем участвовали представители от 23 лож, в состав которых входили тогда 26 князей. На этом конгрессе уже сказалось нерасположение к тайным властям. От Гунда потребовали, чтобы он представил доказательства своей связи с шотландскими неизвестными властями, но объяснения, которые он представил, уже не могли удовлетворить членов ордена, и Гунд, глубоко огорченный этим недоверием, скоро после этого умер (8 ноября 1776 г.).

На Брауншвейгском конгрессе орден попробовал организоваться до некоторой степени демократически. Во главе всего ордена была поставлена Великая ложа, которая в большинстве своих членов должна была состоять из выборных уполномоченных от отдельных лож. Чтобы резче подчеркнуть разрыв ордена с его прошлым, самое название «Строгого чина» было изменено, и он стал зваться «Соединенными немецкими ложами». Но отказаться от своих прежних исканий таинственного начальства орден уже не мог; развенчав своего вождя-романтика, орден остался верен заложенным им традициям и
с необычайным легковерием встречал всякие, даже очевидно шарлатанские, претензии на высшую власть и высшую мудрость. В 1776 г. член одной из высших степеней ордена камер-юнкер фон Гугомос разослал окружное послание к властям ордена с приглашением приехать на конвент в Висбаден и выслушать там переданные через него приказания высших, неизвестных начальников, причем обещал сообщить никому еще неведомые таинственные знания. Эта заново возрожденная легенда о неизвестных властях и таинственных знаниях нашла себе, как и всегда, сначала почти полное доверие среди масонов, и к Гугомосу съехалось довольно много братьев (между ними принц Гессенский и герцог Готский). Вся история, однако, довольно скоро закончилась так же, как кончались и другие, ей подобные: от Гугомоса потребовали доказательств его особенных прав; он сначала оттягивал ответ, а затем, когда требования стали особенно настойчивыми, бежал из Висбадена. Позднее свое шарлатанство он объяснил тем, что его подучили иезуиты, которым хотелось погубить мacoнский орден. Но это едва ли было так: в то время было вообще в ходу обвинять иезуитов в тайных происках и возлагать на них ответственность за то, в чем они не были повинны.

После этого «Строгий чин» быстрыми шагами пошел к упадку, все более и более выяснялся невысокий состав его членов. Еще в 1772 г. братья Франкфуртской ложи довольно точно определили, что привлекало к «Строгому чину» его приверженцев. «Слишком известно, — писали они в одном послании к принцу Гессен-Дармштадтскому, — что побудительными причинами к вступлению в наш достопочтенный орден так часто служит простое любопытство, искание выгод, преувеличенное представление о тайнах, в действительности не находящихся в нашем ордене, ожидание всякого рода удовольствий и забав и т.п. Общество свободнорожденных людей, состоящее из всех наций, распространившихся по всем частям света, не может долго существовать согласно с правилами «Строгого чина», точно так же, как поименованное общество, в котором господствуют беспорядок, распутство, ссоры, расточительность и своекорыстные цели, не может надеяться, чтобы в нем долго оставались разумные люди». Для всех тех, кто не ждал от «Строгого чина» сверхъестественных откровений, пребывание в нем не могло представлять ничего привлекательного. Заседания лож происходили редко, никаких серьезных работ в них не было, доклады читались только в торжественных случаях, новых членов принимали больше за знатность и деньги, чем за действительные заслуги. Масон Knigge (иллюминат) писал в 1779 г. о «Строгом чине»: «Над моральным развитием больше уже не работают, и так как нас не оживляет внутренняя теплота и общий дух, так как редко собираются... членов не знают, и нет никакой власти над их сердцами. Всякий в низших степенях чувствует, что он играет небольшую роль, стремится дальше и вечно недоволен, — пока не продвинется выше, а там приходят новые желания к почету и высшим местам».

Орден падал, и, чтобы поправить свои дела, он стал искать опоры уже не внутри самого себя, а извне. В 1777 г. «Строгий чин» вступил в переговоры о союзе со шведскими братьями29, которые тоже хвалились, что состоят в отношениях с высшими властями и обладают тайными знаниями. Формально два года спустя этот союз был заключен, а шведский принц, герцог Карл Зюдерманландский (позднее король Швеции Карл XIII), был избран провинциальным Гроссмейстером (Нееrmeister"ом) тех же провинций, в которых раньше Нееrmeister"ом был Гунд. Но союз оказался очень непрочным. Шведские братья не открыли немецким масонам ничего нового, не показали им никаких документов, удостоверяющих их исключительные знания и притязания. Члены «Строгого чина» быстро разобрали, что кроме новых церемоний и частных вариаций орденской истории они ничего другого в шведской системе не найдут. Союз распался, и «Строгий чин», лишившись этой последней опоры, скоро совсем прекратил свое существование. Самый серьезный удар он получил в 1782 г. на конгрессе в Вильгельмсбаде (Кургессене). Его созвал герцог Фердинанд Брауншвейгский, и, по его мысли, это должен был быть общемасонский конгресс, который бы выяснил сущность масонства в его отношении к тамплиерам и к неизвестным шотландским начальникам.

На конгресс, однако, съехались представители далеко не ото всех масонских лож; между прочим, не было представителей от шведских лож; но все-таки съехались депутаты от Германии, Франции, Италии и России. На этом конгрессе поднялись очень сильные возражения против попыток связать масонство со средневековыми духовно-рыцарскими орденами. Член конгресса Диттфурт (из Вецлара) заявил, что «целью ордена не должно быть возрождение системы тамплиеров, что было бы смешно и ребячески, в то время, когда просвещенный монарх занят уничтожением еще существующих орденов30; точно так же было бы пустой мечтой надеяться достигнуть через тамплиерство обладания сверхъестественными силами. В конце концов, однако, решено было сохранить связь с Орденом тамплиеров, но только на высшей ступени масонской иерархии, в последнем «классе» масонства, которому было передано управление низшими орденскими степенями и который получил название «рыцарей благотворительности» (Ritter der Wohltätigkeit), но при этом «всем префектурам и провинциям было предоставлено не делать из этой степени никакого употребления, нисколько не вредя этим своим связям с целым».

Система высших степеней была, таким образом, сохранена на Вильгельмсбадском конгрессе, и во главе преобразованного ордена был поставлен прежний начальник — герцог Фердинанд Брауншвейгский, но связь с тамплиерами уже не навязывалась так энергично, как это делалось прежде; трезвые голоса некоторых членов Вильгельмсбадского конгресса (главным образом Диттфурта) возымели свое действие. Во всяком случае, этот конгресс был первым шагом к очищению ордена от погони за высшими степенями и тайными знаниями. «Строгий чин» после этого был распущен (его заменили «рыцари благотворительности»), и только жалкие остатки его продолжали кое-где прозябать до смерти герцога Фердинанда (1792). После его смерти и они исчезли.

«Строгий чин» был далеко не единственной масонской организацией, в которой получили полное извращение масонские принципы равенства и свободы. Ему в этом отношении не уступала так называемая шведская система. В Швеции система высших степеней зародилась в середине XVIII в. под французским влиянием31, но шведскому масонству первоначально была совершенно чужда мысль о связи масонов с тамплиерами; здесь первоначально получила распространение идея Рамзея о происхождении масонства от другого средневекового ордена, именно иоаннитского, и только позднее (около 1760 г.) в качестве надстройки над семью степенями появились и тамплиер-ские степени. В сущности, в этом шведском масонстве не было ничего оригинального, и оно само несколько позднее подверглось очень сильному влиянию немецкого «Строгого чина»; но в Германии тогда было в большой моде искать «истинного» и «подлинного» масонства за границей; по привычке всех мистиков немецкие масоны думали, что настоящее знание может прийти к ним только издалека и что хранителями истинной мудрости могут быть только иноземцы. Неудивительно поэтому, что «шведская система» в скором времени легла в Германии в основу одной из наиболее распространенных масонских организаций, хотя, конечно, на германской почве эта «шведская система» заключала в себе очень много чисто немецкой примеси.

Зарождение и развитие этой «шведской системы» в Германии связано с именем Иоганна-Вильгельма Элленбергера, который позднее принял имя фон Циннендорфа и известен в истории масонства именно под этим именем. По образованию он был медиком и обнаружил в этой области такие успехи, что в 1765 г. 34-х лет от роду был поставлен во главе всего медицинского дела в Пруссии. Еще в очень молодых годах он обнаружил влечение к масонству, причем его особенно привлекали такие системы, как Клермонтский капитул, шотландские ложи и «Строгий чин». Он примыкал к этим системам поочередно, но быстро из них уходил, потому что не получал от них тех высших, таинственных знаний, которые ожидал получить. Прочнее оказались его связи со шведским масонством. Он вступил в сношения с одним из самых деятельных шведских масонов Эклефом, и последний прислал в Германию через масона Баумана разрешительный патент и инструкцию для открытия там новой масонской организации по образцу шведской. Впоследствии Великая ложа Швеции в лице своего главы герцога Зюдерманландского признала, что патент Эклефа был выдан им без ее разрешения и согласия, и отказалась признать за ним законную силу. Но Циннендорф был глубоко убежден (по крайней мере сначала) в правомочиях Эклефа, равно как и в том, что в Швеции сохранилась самая древняя и самая истинная форма масонства; поэтому он не пожалел издержек, чтобы получить в свои руки переданные Эклефом Бауману бумаги. Когда они, наконец, попали в его руки (после целого ряда трудностей), он энергично принялся за основание в Германии масонских лож по шведскому образцу; благодаря его стараниям в Германии уже к 1770 г. было около 12 таких лож; в том же году Циннендорф основал для объединения всех этих лож «Великую Земскую ложу всех каменщиков Германии» (Grosse Landesloge aller Freimaurer von Deutschland). Циннендорф обладал большой энергией и настойчивостью, но был крайне властолюбив и неразборчив в средствах: он не терпел соперников, и ему хотелось, чтобы под его властью объединились все масонские организации Германии. «Строгий чин» был одним из его самых серьезных конкурентов во влиянии на немецких масонов, и поэтому Циннендорф, который одно время дружил с Гундом, теперь обрушился на него с величайшим ожесточением и объявил «Строгий чин» за «пустой обман» и за «бессмысленное фантазерство, не имеющее ничего общего с масонством». Циннендорф добивался того, чтобы Великая ложа Англии признала «Великую Земскую ложу» единственной великой ложей в Германии, благодаря чему все масонские организации Германии должны бы были подчиниться ей; на короткое время ему действительно удалось добиться этого признания от английских властей масонства, но уже в скором времени Великая ложа Англии, убедившись, что далеко не все германские ложи признают над собой главенство «Великой Земской ложи», взяла свой патент обратно (1786). Властолюбие Циннендорфа как нельзя лучше характеризуется возбужденным им перед прусским правительством ходатайством, чтобы «Великой Земской ложе» было предоставлено право цензуровать все масонские сочинения и даже газетные статьи, появляющиеся в Пруссии. Но на это не пошло даже правительство Фридриха II, который вообще относился к «Великой Земской ложе» очень сочувственно и даже принял звание покровителя этой ложи. В управлении подчиненными ей ложами «Великая Земская ложа» обнаруживала еще более авторитарные тенденции, требовала к себе еще более слепого подчинения, чем «Строгий чин». Обязанность учеников, например, заключалась только в том, чтобы «повиноваться и молчать». Но Циннендорф умел возбудить к себе доверие и убедить других, что основанная им система действительно обладает высшими знаниями, которые открываются на высших орденских степенях. Та система, которая была заимствована Циннен-дорфом от Эклефа из Швеции, была как нельзя более рассчитана на поддержание таких честолюбивых иллюзий. По количеству орденских степеней, каждая из которых должна была открывать ее обладателям все новые и высшие знания, она далеко превышала другие немецкие степени. За обыкновенными ложами (St. Iohannisloge) с тремя ступенями (ученика, товарища и мастера) следовали шотландские ложи с двумя степенями (ученика-товарища св. Андрея и мастера св. Андрея) и капитул с 4-мя степенями (рыцарей Востока, рыцарей Запада, доверенных Св. Иоанна и доверенных св. Андрея). Над этими девятью ступенями поднимались еще три степени «архитектов», или «рыцарей и командоров красного креста», которым было вверено управление орденом. Во главе же всего ордена стоял Ordensmeister с титулом Викария Соломона, который был высшей инстанцией в делах веры и ритуала и обладал решающим голосом по этим делам, и Гроссмейстер, который ведал дела внешнего управления орденом.

В основе орденского учения лежала своего рода христианская мистерия, которая являлась тайной не только для лиц, посторонних масонству, но и для низших степеней ордена и открывалась только тем, кто вступил уже в члены «шотландских лож». Мистерия эта заключалась в том, что Христос, помимо известного всем учения, изложенного в Евангелиях, сообщил избранным из своих апостолов некоторые тайные звания, которые затем, передаваясь преемственно, перешли к клирикам тампли-ерского ордена, а от них и к современным масонам шведской системы. Начатки этих таинственных знаний ведут еще из дохристианского времени; ими обладала иудейская секта ессеев, в кругу которых воспитывался и провел большую часть своей жизни Христос. Он заимствовал, отчасти, свою мудрость от этой секты, но, конечно, значительно углубил и расширил ее своею божественною мыслью. Придавая такое огромное значение самой личности Христа в выработке масонской мудрости, Цин-нендорф и его последователи считали возможным сообщать ее только христианам; только христиане, думали они, достойны воспринять тайные заветы великого Учителя, и только христианский дух способен развить их во всей их сокровенной силе.

Одно время было в большой моде возлагать ответственность за все извращения масонства на иезуитов; этот орден считали всемогущим и думали, что иезуиты, втираясь в среду масонов, заражали этот орден своим духом честолюбия и нетерпимости, своими авторитарными замашками, своею неразборчивостью в средствах. Теперь можно считать доказанным, что роль иезуитов в этом отношении была более чем преувеличена, потому что все эти отличительные черты немецкого масонства развились без участия иезуитов, в силу тех внутренних условий возникновения и развития немецкого масонства, о которых мы говорили в начале нашей статьи. Но, тем не менее, невольно напрашиваются некоторые черты сходства в организации и духе немецкого протестантского масонства и католической церкви, а особенно иезуитского ордена. В отношении к шведской системе на это сходство указал даже и такой защитник просветительского и филантропическо