Пушкин: путь поэта

Почему все большие, значительные люди нашей культуры проходили и проходят «через» Пушкина или, лучше сказать, приходят к Пушкину? Почему разговор о Пушкине — это всегда разговор о любви, о России и о Боге?

 Есть общие места в нашей культуре. По их поводу не спорят — и жаль, что не спорят. Ведь сегодня особенно важно доказывать, что Пушкин необходим нам, как никогда.

Мы с детства знаем, что он великий, и это создает между ним и нами непреодолимую стену. Он — великий, которому дано, — остается по одну сторону этой стены, а мы — обыкновенные, которым не дано, — по другую ее сторону. И мы снимаем с себя всякую ответственность, возлагая ее на Пушкина (это уже даже не анекдот, а присказка: «кто виноват? Пушкин?») и ему подобных гигантов.

Нам кажется, что Пушкин всегда был великим и родился таким. Просто сначала был маленький великий Пушкин, а потом вырос и стал большой великий Пушкин. Но это не очень честно по отношению к Александру Сергеевичу. Это перечеркивает весь его путь — путь к себе самому, к своему предназначению, к своей миссии. За 36 лет жизни он совершил великое и удивительное путешествие. Но эту трудную, порой мучительную дорогу он прошел так, что в нашем сознании имя Пушкина осталось как что-то легкое, искристое, прекрасное и высокое. Как сказал Блок, «веселое имя: Пушкин».

ПУТЬ ПОЭТА

Сентябрь 1835 года выдался теплым. Еще только-только начали желтеть листья, воздух был напоен ароматами трав, а по утрам отчаянно, наперебой, пели птицы. По высокому небу бежали пушистые, кудрявые, совсем летние облака.

Стоя на крутом берегу Сороти, подставив грудь ветру, Пушкин с радостью и надеждой оглядывал окрестные луга с разбросанными вокруг деревеньками, озера, мельницу — немудрящий, но столь милый сердцу пейзаж. Сколько отчаяния, надежд, откровений было с ним связано!.. Он вдруг вспомнил, как увидел все это в первый раз.

Под вашу сень, Михайловские рощи,
Являлся я — когда вы в первый раз
Увидели меня, тогда я был —
Веселым юношей, беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни...

Да, «беспечно, жадно»... Еще бы — тогда, в 1817 году, он только-только вышел из Лицея. Это потом, спустя годы, он по-настоящему оценил и лицейское братство, и своих наставников, и всю неповторимость этого учебного заведения, равного которому в России нет. А тогда он, как птенец, вырвавшийся из клетки, жадно пил жизнь.

Россия бурлила. Недавняя победа над Наполеоном, ощущение собственной силы, жажда деятельности, служения на благо России — этим жила вся тогдашняя молодежь. Пушкин, как и многие из его выпуска, мечтал о военном мундире, но отец настоял на Министерстве иностранных дел: семья была небогата.

Петербург закружил Пушкина. В щегольском черном фраке, в непомерно широкой шляпе a la bolivar он спешил вознаградить себя за вынужденное шестилетнее уединение. Его с радостью принимали везде — на великосветских балах и офицерских пирушках, на субботниках Жуковского и в мещанской гостиной актрисы Колосовой, у Карамзиных и у «ветреных Лаис», а проще говоря, у продажных женщин. Имя Пушкина звучало все чаще. А он не желал ничем отличаться от обыкновенных светских людей, пытался скрывать в большом обществе свою литературную известность.

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как Вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась —
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.

В те годы всё стремились делать сообща, объединять усилия, обмениваться мыслями, энергией, устремлениями. Но не принято было смешивать кружки или участвовать в нескольких. Пушкина это не смущало, он вращался везде, но везде оставался собой. Искал себя.

Однако «серьезные» друзья и приятели его не одобряли — среди них многие были старше и мудрее, опытнее его. Талант этого страстного, горячего юноши был неоспорим, он ослеплял и сбивал с толку, а разбросанность казалась изменой этому таланту, пустой тратой сил, которые следовало бы направить на благие дела... Что это за благие дела, каждый из них, впрочем, понимал по-своему. Жуковский говорил: «Сверчок, закопавшись в щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: „я ленюся!“» А. И. Тургенев ежедневно бранил Пушкина за «леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному, волокитству, и вольнодумство, — также площадное, 18 столетия». Батюшков писал А. И. Тургеневу: «Не худо бы его запереть в Геттинген — и кормить года три молочным супом и логикою». Доброжелателей вокруг было много, но кто из них по-настоящему понимал его?

Поучения «стариков», недоверие друзей, напряженный ритм светской жизни — немудрено, что он вспыхивал от любого пустяка, видя в нем угрозу своей чести. Е. А. Карамзина писала брату, Вяземскому: «У г. Пушкина всякий день дуэли; слава богу, не смертоносные».

Итак, два года в Петербурге, четыре года на юге — Кишинев, Одесса... В Лицее для Пушкина миром свободы виделся Петербург, а в Петербурге — деревня. А когда он был «переведен» на юг, то воспринял это как жестокое ограничение своей свободы.

В михайловскую ссылку он приехал уже прославленным автором романтических поэм, прелестной лирики, вольнолюбивых воззваний и острых эпиграмм.

В сознании многих читателей таковым он и останется навсегда. Они не захотят увидеть, как он будет меняться с каждым ударом судьбы, как будут проясняться его цели, обостряться восприятие священного. Впрочем, все это будет позже...

...Облака все бежали по небу, а Пушкин обычным быстрым шагом шел по узенькой тропинке вдоль Сороти к своей любимой Савкиной горке. Сбивая тяжелой палкой зонтики пижмы, он вспоминал, как отчаянно, даже яростно метался он по окрестным тропкам и дорожкам в августе 1824 года, уже больше десяти лет назад. Ему казалось тогда, что жизнь кончена, что он заперт в клетке, что его навсегда оторвали и от любви, и от друзей, и вообще от жизни... Да, это была уже настоящая ссылка — без срока, без надежды, да еще и под надзором родного отца. Горечь, отчаяние, разочарование!.. «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование», — писал он.

Дважды пытался он бежать из ссылки, хлопотал о перемене дедовского имения даже на любую из крепостей.

А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских, В далекий северный уезд;
И был печален мой приезд.
(«Путешествие Онегина», из ранних редакций)

В августе 1824 года в Михайловское приехал пылкий юноша, а покинул его в сентябре 1826 года взрослый человек, помудревший и многое переживший. В кармане его, как гласит легенда, лежал листок со стихотворением «Пророк»...

Что произошло за это время? Никогда, даже в дружеских письмах, не описывал Пушкин своих глубоких, интимных переживаний. Все можно найти в его стихах — но уже в универсально-человеческой форме. Так и в этот раз — написал было Александр Сергеевич в черновике письма Раевскому (по-французски): «Я чувствую, что дух мой созрел окончательно. Я могу творить», да было ли то письмо отправлено? А годы спустя, в вычеркнутом, промелькнет:

Здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как Ангел-утешитель, спасла меня,
И я воскрес душой.

Вот парадокс: стиснутый внешними обстоятельствами, он как будто ломал границы внутреннего мира и переносился творческим воображением из глухой псковской деревни в иные страны и времена. Греция и Египет, Франция и Восток, средневековая Европа и Испания... Все, что ему никогда не дадут увидеть, увидел и прожил его гений.

Ему пришлось много читать — как когда-то тома французских писателей в отцовской библиотеке, здесь он жадно глотал книги из обширной библиотеки соседнего Тригорского — восполнял недостатки своего образования.

Да, это была настоящая, большая, кропотливая работа: здесь он подготовил первый сборник своих стихотворений — наконец-то, не все же им гулять по России в списках! Здесь написал четыре сердцевинных главы «Онегина», «Графа Нулина», «Цыган»...

Но главное — «Борис Годунов», «плод добросовестных изучений, постоянного труда»! Пушкин, так жаждавший общения и здесь лишенный его, безмерно любивший своих друзей и считавшийся у них... даже слишком разговорчивым, — он не проговорился, не послал ни строчки из трагедии! И только уже закончив, делился с Вяземским: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух один и бил в ладоши и кричал, — ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Как было не обратиться к истории здесь, в местах, по которым сама история не раз прокатилась мощными волнами? Как не обратиться к русской душе, русскому характеру здесь, где, что ни день, можно эти характеры наблюдать живьем — на ярмарке, да в Святогорском монастыре, да одна нянюшка чего только не расскажет?! Но из-под его пера вышла не просто романтическая стилизация в старинном духе. Это спор о том, кто и какой ценой делает историю, о роли народа. Он давно разошелся в оценке истории и политики со своими несчастными друзьями, которые теперь в Сибири — если не повешены. Он давно разуверился в насилии как движущей силе истории. Человек и его совесть, человек и правда — вот сила.

Пушкин улыбнулся, вспомнив, как по приезде в Москву читал «Годунова» в доме поэта Веневитинова в Кривоколенном — он, который шесть лет был оторван от культурной жизни России, принес с собой что-то, что опережало развитие этой жизни... Он вообще менялся быстрее, чем публика это замечала и могла оценить. Впрочем, публика инертна, привыкает к чему-то одному и этого же ждет от писателя, а новизна ее смущает и кажется отсталостью.

И еще «Пророк»... Никто никогда не узнает, что произошло с ним здесь, в Михайловском, как родились эти строки, довольно самих стихов: в них всё есть, а прочее пусть останется только с ним... Он-то помнит, как вот здесь, на этой самой Савкиной горке, глядя в это же высокое небо с бегущими по нему облаками, он вдруг остро, пронзительно-ясно почувствовал... Впрочем, как это передать обычными словами? «И Бога глас ко мне воззвал...» Он долго шел к нему, и все его лицейское и юношеское «безверие», «афеизм», злосчастная «Гавриилиада» — всё это отрицание было поиском, тоской по еще не обретенному, но столь необходимому... Поиском страстным — он по-другому не умел.

ПPOPOK

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход.
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
1826

Вот и Савкина горка. Пренебрегши окольной круговой тропинкой, Пушкин легко взбежал по крутому склону. Старинная часовенка, древние покосившиеся каменные кресты... Он бросился в траву, раскинул руки и долго лежал, глядя в высокое небо. Оно здесь так близко — кажется, достать рукой. Он так мечтал выкупить Савкино, писал своей дорогой тригорской соседке Прасковье Александровне, просил похлопотать, да неуступчивы оказались владельцы...

Через год после ссылки, в 1827 году, он вновь приехал сюда из Петербурга — как сообщил Дельвигу, «убежал в деревню, почуя рифмы». «Я в деревне и надеюсь много писать... вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу». В молдавской красной шапочке и халате, за рабочим столом начал он свое первое прозаическое произведение, где главное лицо — его прадед Ганнибал. Тогда же он написал «Поэта» и еще несколько стихотворений, начал седьмую главу «Евгения Онегина». В то время, после «Пророка», он очень много думал о своем назначении, о поэтическом призвании. Как происходит таинственный процесс творчества? Кто нашептывает поэту слова? Почему рифмованные строки производят столь необычное, магическое впечатление на слушателей, читателей? Каково назначение поэзии? Развлекать? Выражать мысли и чувства поэта? Учить? Побуждать к чему-то? И кто такой поэт?

Обо всем этом Пушкин задумывался давно, еще в лицейские времена. Но теперь ощущение собственного дара рождает в нем не столько гордость, сколько чувство ответственности и достоинства.

А вторая половина двадцатых годов стала нелегким для Пушкина временем. После первого восторга свободы снова, как после Лицея, светская суета Петербурга, приятели, карты... Друзья же почему-то замечают только эти его загульные периоды, как будто не видя, что, даже не имея собственного угла, живя в знаменитом Демутовом трактире, под шум пирушек, он умудряется писать — да не что-нибудь, а «Полтаву»!

Но всё так же — и не так. Ведь он уже написал «Пророка»... Теперь он уже знает, пережил нечто, что зовет и манит, заставляет идти дальше, с чем можно сверяться, что вытягивает из самых черных душевных бездн. Но вытягивает не всегда...

В конце 1820-х Пушкин уже совсем не так моден, как прежде. Многие считают, что он исписался, отстал от жизни. «Борис Годунов», столь дорогое и важное его детище, успехом не пользуется. От него ждут романтической поэзии, которой он прославился в начале творческого пути. А он уже другой.

Пушкин мечется: переезжает из Петербурга в Москву и обратно, посещает нижегородскую вотчину, проезжает много тысяч верст по дорогам России. Играет много и проигрывает. Четыре раза сватается. Даже побывал на кавказской войне. Ну и нелепо, должно быть, он выглядел в своем штатском сюртучке и шляпе среди мундиров. Зато ходил в атаку! И много писал. Но в его лирике появились новые мотивы.

Его, тридцатилетнего, настигло прошлое — «безумная шалость» юности.

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю...

Грехи, совершенные по глупости, по молодости, не смываются даже при всем раскаянии. Что сделано — того не воротить. И «Гавриилиада» ходит по стране, развращая молодежь, и время упущено в пирушках и пошлом разврате...

Да, не один он такой — все проходят через это... Но что позволено любому другому — для него непозволительно. С него спрос другой. На него всегда смотрели особо — и судьба, и люди. Смотрели с надеждой. Человек, наделенный таким великим даром, как у него, даром, которого отрицать не мог никто, даже завистники и недоброжелатели, всегда считался отмеченным Богом.

...Что сделано — того не воротишь. Но можно искупить. И пусть публика считает, что он исписался, что потерял легкость и блеск. Он-то знает, что важно. Он знает что-то такое, чего другие не знают. Он пишет об этом в каждом своем новом произведении, но кто это увидит? Где этот пытливый, внимательный читатель?

...И вот снова осень, и снова он здесь, в михайловских рощах... Прошлые приезды, даже ссылка, вспоминаются светло и радостно. Теперь же всё по-другому.

10 сентября 1835 года он приехал из Петербурга. В деревне благодатная пора: стоят ясные, теплые осенние дни, а осень — его время. Но эта осень стала исключением: уже прошло несколько дней, а он писать и не начинал. Причину Пушкин назвал сам в письме Плетневу: «Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен». «А о чем я думаю? — пишет он из деревни жене. — Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода...»

Да, теперь Пушкин женат, он отец семейства. Деньги его всегда волновали мало: есть — хорошо, нет — так заработаем, одолжим, выиграем. Сейчас другое дело. Еще в июле 1831 года он выразил желание быть полезным правительству изданием политическо-литературного журнала и попросил позволения работать в архивах, чтобы «исполнить давнишнее желание написать историю Петра Великого и его наследников до Петра III». Журнал издавать не разрешили, но дали право работать в архиве с окладом 5000 рублей. «Царь взял меня на службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал... Ей Богу, он очень мил со мной», — делился Пушкин с Плетневым.

Но не прошло и трех лет, как он с горечью написал жене: «Я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами». Снова его пытались скроить по своей мерке. Положение обязывало бывать на балах, достойно содержать жену-красавицу. Перед женитьбой Пушкин обещал теще, что «даст Натали возможность болтать и веселиться». Он сдержал слово.

Из письма Нащокину: «Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения». Нелегко быть первым профессиональным литератором, зарабатывающим своим трудом на хлеб насущный!

1834 год стал для Пушкина переломным. Его произвели в камер-юнкеры — не очень почетно и смешно для его лет, тем более что придворная служба и расходов требовала, и, что еще хуже, обязательного и постоянного участия в светской жизни. Жене благодать — блистай да и только, а ему бы в деревню, и писать, писать, писать...

Взбесило Пушкина и то, что Николай прочел его письмо жене. Он не сразу понял, что за ним установлен постоянный тайный надзор. Все-таки он очень наивен в некоторых вещах, слишком доверяется людям, их слову. Сказал Бенкендорф, что надзора никакого нет, он и поверил... А ведь с самого приезда из ссылки он всегда, каждый день был под наблюдением, вскрывались его письма, он должен был отпрашиваться, чтобы куда-то поехать, а иначе его, признанного главу русской литературы, отчитывали, как мальчишку. Но царь, дворянин, читающий чужое интимное письмо, вмешивающийся в супружескую жизнь...

Пушкин подал в отставку. Царь ее принял в оскорбительных для поэта выражениях. Но Жуковский обвинил Пушкина в неблагодарности, и тот взял прошение об отставке обратно.

Да еще и отец вконец разорился, и Пушкин принял на себя большие, но бесплодные хлопоты о множестве родственников.

Друзья, сами не слишком трудолюбивые, часто корили его за праздность. А он, как бы поздно ни вернулся накануне с бала, утро проводил за работой. Для него это было такой же ежедневной потребностью, как гимнастика, которой он всю жизнь занимался. Разрешение посещать архивы Пушкин использовал добросовестно — почти каждый день бывал он то в библиотеке Эрмитажа, то в архивах министерств, накопил несколько тетрадей выписок, главным образом по истории Петра Великого... И эту черную, архивную работу Пушкин выполнял со своим всегдашним писательским тщанием.

В мае 1835 года он наконец сумел вырваться в Михайловское и через две недели после возвращения написал письмо Бенкендорфу, в котором просил у царя разрешения поселиться в деревне на несколько лет.

Но, по горькому выражению Пушкина, «плюнуть на Петербург да удрать в деревню» не удалось. Пушкину предложили лишь отпуск на четыре месяца, и он воспользовался этим.

И вот он здесь, а ему не пишется... Впрочем, кажется, сегодня он наконец-то снова «почуял рифмы»...

Облака все так же бежали над Савкиной горкой по высокому-высокому небу. Пушкин вдруг расхохотался, вспугнув уток на Сороти, — он-то знал, что такое свобода! «Ты царь, живи один!» «И Бога глас ко мне воззвал...» Он знал, что все еще только начинается. Впереди — целая вечность...

Литература:
Битов А. Моление о чаше. Последний Пушкин. М., 2007.
Лотман Ю. Пушкин. СПб., 2009.
Непомнящий В. Пушкин. Избранные работы 1960-х — 1990-х гг. М., 2001.
Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. М., 2004.

 ...Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.

Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим — и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны...
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно синея стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогой невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни — там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я, и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,
Всё тот же их, знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда всё было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; [кусты] теснятся
[Под сенью их как дети.] А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему всё пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
1835

Пушкин: путь поэта