Максимум Online сегодня: 458 человек.
Максимум Online за все время: 4395 человек.
(рекорд посещаемости был 29 12 2022, 01:22:53)


Всего на сайте: 24816 статей в более чем 1761 темах,
а также 356504 участников.


Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
Вам не пришло письмо с кодом активации?

 

Сегодня: 29 03 2024, 03:06:53

Мы АКТИВИСТЫ И ПОСЕТИТЕЛИ ЦЕНТРА "АДОНАИ", кому помогли решить свои проблемы и кто теперь готов помочь другим, открываем этот сайт, чтобы все желающие, кто знает работу Центра "Адонаи" и его лидера Константина Адонаи, кто может отдать свой ГОЛОС В ПОДДЕРЖКУ Центра, могли здесь рассказать о том, что знают; пообщаться со всеми, кого интересуют вопросы эзотерики, духовных практик, биоэнергетики и, непосредственно "АДОНАИ" или иных центров, салонов или специалистов, практикующим по данным направлениям.

Страниц: 1 2 3  | Вниз

Ответ #10: 23 12 2009, 00:43:22 ( ссылка на этот ответ )

Смерть! Что дальше? Медицинские и философские аспекты умирания.

Сергей Роганов, писатель, публицист, автор множества статей и книги «Евангелие человекобога. Посмертно. Собственноручно», кандидат философских наук, член Российского комитета по биоэтике и ведущий программы Memento mori, о том, что ожидает всех нас. Предмет его занятий, если говорить совсем коротко, — смерть. Точнее, феномен старения и смерти в современной культуре. Его воззрениями на этот волнующий предмет и поинтересовался наш корреспондент, тем более что Роганов не просто «профессионал» в вопросах культурного статуса смерти, но и мыслитель-одиночка, не вписывает себя ни в одну культурную нишу и, следовательно, на каждую из них и на связи между ними смотрит извне.

— Сергей Валерьевич, вы утверждаете, что биоэтика и биотехнологии предлагают сегодня совершенно новый образ смертного человека. В чём его новизна? Что, по-вашему, отличает этот образ от того, что предлагался, скажем, классической медициной или классической философией?
— Скажу сразу, что философы XIX—XX веков, в том числе и постмодернисты, никогда, в отличие от биоэтики, не ставили вопрос о критериях смерти человека.

Об этом не говорила ни одна философская школа: ни Камю, ни Хайдеггер, ни экзистенциалисты, ни Сартр, ни Кафка, ни Достоевский, ни Ницше, ни Деррида, ни Бодрийяр, ни Фуко.

Биоэтика — по крайней мере как утверждают некоторые её отцы-основатели, в частности американский учёный-медик Артур Кеплен, — возникла, собственно, из споров о критериях смерти.

— А когда вообще впервые заговорили о критериях смерти как о проблеме?
— Здесь интересная история связана с советским академиком Владимиром Неговским. В 30-е годы он создал лабораторию по исследованию процессов, сходных с умиранием и смертью, и предложил миру реаниматологию — принципиально новое направление в медицине. Неговский — первый в мире человек, который «препарировал» событие смерти. Он первый разделил процесс умирания на стадии и ввёл такие понятия, как биологическая смерть, клиническая смерть, агония, предагония, кома, коллапс... Он разделил смерть на клиническую и биологическую — на обратимую и необратимую.

В 1959 году два француза, Моллар и Гуллон, описали клинический случай запредельной комы. Это такое состояние, когда мозг погиб — в результате, скажем, инсульта, разрыва сосуда или какой-то травмы — и существование организма можно поддерживать с помощью аппаратов искусственного дыхания (кстати, его создатель — Брюхоненко, у которого Неговский стажировался и вместе с которым он начинал работать), искусственного кровообращения. Всё можно поддерживать: и дыхание, и кровообращение, но вернуть человека из комы нельзя.

Клиническая трансплантология в 50-е делала первые робкие шаги. В начале 1960-х южноафриканский врач Бернар сделал первую успешную пересадку сердца. Тогда-то о проблеме и начали задумываться американцы. В 1968 году знаменитая специальная комиссия Гарвардской медицинской школы, состоявшая из врачей и юристов, предложила критерий смерти мозга как принципиально новый критерий смерти наряду и наравне с традиционным её критерием — смертью биологической.

Задача была в том, чтобы защитить молодую, только нарождавшуюся трансплантологию от давления общества, от слишком пристального контроля. Тогда были ещё свежи в памяти медицинские эксперименты нацистов и, конечно, прокурорский надзор был очень силён. И я думаю, что термин «смерть» здесь прозвучал, чтобы защититься от вмешательства юристов. Таким образом, стало возможным констатировать смерть человека на основании либо критерия «биологическая смерть», либо критерия «смерть мозга».

Советская медицина по этому пути не пошла. Она ограничилась исследованием клинической трансплантологии почек и вообще тканей, которые можно было взять непосредственно от трупа. А в мире разные страны постепенно принимали этот критерий, но тоже не везде всё складывалось легко. Например, в Японии после опытов одного хирурга его в чём только не обвинили и наложили на эту тему табу, которое было снято только в начале 1990-х.

В России в 1992 году был принят закон о трансплантологии, который узаконил критерий «смерть мозга». И с этого момента стала развиваться большая трансплантология, то есть пересадка и сердца, и лёгких, и печени, и селезёнки, и всего, чего только можно.

Но уже с самого появления этого критерия, во время работы Гарвардской медицинской школы, возникли философские споры. И что самое любопытное, они сразу — намеренно и очень жёстко — дистанцировались от современной философии. Вплоть до того, что один из отцов-основателей биоэтики Клод Бернар сказал, что понятие смерти — это понятие строго биологическое и имеет отношение только к медицине и к биологии. А другой, Алан Шемон, очень известный калифорнийский нейрохирург, — вначале он был сторонником критерия смерти мозга, а потом стал его ярым противником, — так вот, он такие понятия, как «смерть личности», наряду со «смертью истории» и «смертью социума», называет буквально «стряпнёй», которой не место в медицине и в биоэтике.

Философия, в частности постмодернистская, отплатила тем же. За всё время гигантских дебатов по всему миру о критерии «смерть мозга» и о «новой» смерти человека постмодернисты никогда не принимали в них участия и ни о чём не высказывались. И вот что парадоксально: когда открываешь книги самих биоэтиков о понятии смерти человека, видишь: они пытаются говорить об этом так, будто не существовало ни Декарта, ни Гегеля...

— Но что тут могут предложить сами биоэтики?
— А у них получается — и они сами это прекрасно понимают, — что проблему понятия смерти они подменили проблемой понятия её критериев. То есть отождествили критерии и само понятие смерти!

Это был фундаментальный поворот: впервые за многовековую историю существования христианской цивилизации (не будем сейчас пускаться в дохристианские времена) смерть сознания стала критерием смерти человека. Этого никогда не было. Тот же Неговский говорил: критерий смерти человека — это, конечно же, смерть сознания. Из известных людей в этом смысле высказывался Шварценберг, бывший министр здравоохранения Франции, — кстати, это стоило ему поста министра; знаменитый английский биолог Лайелл Уотсон, написавший в 60-е книгу «Ошибка Ромео» (она переведена у нас) — обо всех ошибках, недоразумениях, которые преследовали врачей и естествоиспытателей в исследовании критерия смерти и попытках зафиксировать смерть человека, — тоже говорил о том, что критерием смерти человека может быть именно смерть сознания, но не телесные характеристики.

— Вы сказали, что биоэтики подменили понятие смерти понятием её критериев. И что они упустили?
— Они попали в ту же ловушку, что и традиционная философия или сторонники традиционного критерия смерти: биологическая смерть — это так называемый кардиопульмонологический критерий, остановка сердца и остановка дыхания. Но, извините, а как же тогда летаргический сон? Очень интересный, между прочим, феномен; именно летаргическому сну мы обязаны сонетами Петрарки — они появились после того, как он пролежал день или два в ожидании собственных похорон.

Здесь, конечно, вопрос очень глубокий. Они пытаются говорить о смерти человека и вместе с тем редуцируют самого человека к набору организменных, биологических характеристик. Также и философия — скажем, Хайдеггер — рассуждает о смерти как биологическом явлении, но никогда не говорит о смерти сознания, личности. Для философов размышления о смерти — это всегда речь о «человеке перед лицом смерти», о человеке, «заглядывающем на смерть», как заметил Деррида. Но они никогда не пытались умереть действительно и понять, что это значит. Любоваться — да, бояться — да, бежать — да, а вот ты возьми и умри и подумай: «Что ТАМ?»

— То есть опыт умирания как такового — не страха перед смертью, не вытеснения её, а именно вхождения в неё — остался, по-вашему, непроговорённым?
— Именно так. Но здесь я имею в виду традиционные философские школы, прежде всего континентальную европейскую философию: экзистенциализм, Хайдеггер, герменевтика и т.д. Правда, были ещё мистики, теологи… Но это другая культурная форма, философия этим не занималась.

Смерть как точка — мгновенное, необратимое прекращение жизнедеятельности организма или важнейших психофизиологических функций — появляется в Новое время, закладывается отцом рационализма Декартом и оформляется Просвещением. Декарт всё совершенно чётко разделил: он сказал, что существует дуализм «мышление — тело». Мышление для него — обратите внимание, это очень важно — неподвластно смерти. Ей подвластно только тело.

Конечно, это шаг к концепции биологической смерти. Далее, совершенно непонятно, каким образом в его дуализме взаимодействуют мышление и тело. И как возможно прекращение этого объединения? Только как мгновение.

В подробности загробного существования Декарт не вдавался. А это вопрос крайне важный.

— То есть для него область рассуждений кончалась там, где наступала точка расставания сознания с телом, раз — и всё, и дальше говорить не о чем?
— Да, дальше говорить не о чем. Организм он, как рационалист, в той или иной мере уподоблял машине. Соответственно, умирание тела сродни угасанию тепловой энергии.

В эпоху Просвещения оформляется атеизм. Загробный мир рушится полностью, начинаются издевательства над христианским Богом — и в результате утрачивается очень важный момент.

В данном контексте дело не в том, верили христиане в загробное существование или нет. Для них вообще, по-моему, вопрос так не стоял. Они с этим жили, да и всё. А вот обратите внимание, что в христианской теологии была не одна смерть, а две. «Смерть первая» — это и в Евангелии есть, — когда душа покидает плоть, а «смерть вторая» — после всеобщего воскрешения на Страшном суде. Так вот, этот путь загробного существования очень важен, потому что он структурирует душу и очищает её.

То есть смерть — это процесс. Она осмысленна. Это не угасание, но обогащение, очищение… Когда отбросили загробный мир, смерть превратилась в математическую точку. И что самое интересное, вот эта точка — назовём её современным термином «биологическая смерть» — оказалась символом бессмертия свободного индивида. Потому что сама смерть исчезла.

Человек смотрит на эту смерть как языческие человекобоги: он может её принять, может отклонить, он её рассматривает — но она его не формирует.

И вот что ещё очень важно. Я в своё время задавался вопросом — почему всё-таки критериями смерти человека стали именно сердце и дыхание? Понятно, что эти критерии возникли с формированием зрелых религий. Я начал искать материалы по истории критерия смерти человека и обнаружил, что этим вопросом практически никто не занимался.

Русский философ Борис Вышеславцев в статье «Значение сердца в религии» пишет: сердце — это вместилище всего в человеке. Ему приписываются и определённые эмоции, и сознание. И в христианской теологии, оказывается, смерть сознания, смерть мозга, тоже присутствует — как остановка сердца. А дыхание — это душа, она бессмертна.

А что же сделал философский человекобог? У него бессмертным стало мышление! Гегель сказал: «Мышление — это отблеск божественного». Ни один философ не ставил вопрос «А моё мышление умирает?». Заметьте: у Кьеркегора — «болезнь к смерти»; у Хайдеггера — «бытие к смерти», у Фрейда — «влечение к смерти», у Унамуно — «нужда в смерти»… Вот этот предлог: «в», «к», «на» — он всегда держит человека на расстоянии от смерти. Эта точка — там, а я — здесь.

Философия до сих пор страдает этим бессмертием, этой разделённостью мышления и тела и не хочет этого замечать. Она устраняется.

Единственный, с моей точки зрения, философ, который глубоко сформулировал эти вопросы, прочувствовал их и понял, — это Гегель периода «Феноменологии духа». У него смерть стала процессом, самоопределяющим пределом. Только когда ты абсолютно выходишь за свои пределы, но удерживаешься в себе, ты растёшь и движешься дальше.

Вторым человеком, который глубинным образом прочувствовал вопросы нового, индустриального богочеловека, был Фёдор Достоевский. У него сформулирована парадигма вызова смерти, бессмертия и смысла смерти для человека, которая так и осталась никем не продуманной.

Вспомним инженера Кириллова в «Бесах» — логического самоубийцу. Он говорит: если Бога нет, тогда я — бог. Но если так, то вся воля мира — моя воля. А высший акт утверждения моей абсолютной воли — убить самого себя. И стать богом. И воскреснуть богом. Вот чего хотел Кириллов, когда стрелял в себя. И подлец Верховенский всё это великолепно понял. Но Кириллов незадолго перед самоубийством произнёс пассаж, проанализировав который можно сейчас увидеть парадигму современных проблем: старение общества, снижение рождаемости, эвтаназия…

Кириллов говорит: да, конечно, я ещё бог поневоле, я вынужден взять пистолет и застрелить себя, чтобы доказать, что я — бог. Но в будущем человек поймёт и осознает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и свободно, как прежние боги. И сама эта мысль настолько изменит человека, что он даже переродится физически. А я должен открыть дверь и спасти мир.

Вот мы сейчас говорим о нанотехнологиях, о трансгуманизме, о генной инженерии, стволовых клетках — это же физическое перерождение! Церковь говорит трансгуманистам — сторонникам нового, технологического бессмертия руками медицинских технологий: вы что, хотите поиграть в человекобога? А те отвечают: да, мы человекобоги. А что же вы тогда бежите за бессмертием? Вспомните Достоевского! Вы же должны вроде бы принять смерть, как прежние боги? Вы же переродились физически! Что же вы её не принимаете?

— Вы писали, что привычные формы танатологического дискурса первой половины ХХ века сегодня уже вытесняются вопросами типа «Каков смысл моего старения?», «Почему люди стареют?», «Как я могу постареть и умереть, то есть исчезнуть?»…
— Дело в том, что во второй половине ХХ века, особенно в последние 10—20 лет, возник феномен, не виданный в истории человечества вообще никогда: старение обществ. На Западе сейчас вовсю говорят о том, что кризис среднего возраста сдвигается к отметке 60 лет. 60—70-летние ходят на курсы переквалификации, ездят по миру… Это мощнейшая проблема для всех обществ, независимо от культур. И в Штатах, и в Европе, и в Японии думают — а кто, собственно, станет в будущем кормить это стареющее общество? Кто будет заниматься его воспроизводством?

Поскольку это феномен совершенно невиданный, никто не может внятно осмыслить то, чем европейская философия не занималась никогда: онтологию старения и старости. Для континентальной философии старость — угасание, последовательное выключение из социальных процессов и, оборотная сторона медали, резкое снижение рождаемости во всём мире.

Единственный из отцов-основателей европейской философской культуры ХХ века, кто видел это и сформулировал соответствующие вопросы, был Зигмунд Фрейд. Он обратился к исследованиям и биологов, и философов жизни с простым вопросом: откуда взялась смерть?

Оказывается, она возникла в процессе эволюции, на этапе появления многоклеточных организмов. Они, в отличие от одноклеточных, не делятся. У них половое размножение, оно и включает механизмы старения. Только поэтому организмы в конце концов исчезают.

Снижение рождаемости и старение обществ — две стороны одной медали. Мы уже не хотим рожать, мы теперь можем даже пересадить плод в искусственную матку и там его выращивать и придём к этому; мы вместо пяти-шести детей имеем одного-двух, максимум трёх, то есть мы максимально отодвигаем начало механизмов старения. Вплоть до того, что существует, оказывается, такой сервис (когда я узнал, поразился): кастрация как прекрасное омоложение организма! Серьёзно! И этим пользуются.

Значит, в отношении феномена смерти наше время задаёт совершенно иной дискурс, совершенно иную точку отсчёта. Рассуждать о смерти теперь — значит думать о том, когда включаются мои собственные пределы, мои механизмы старения — заметьте, необратимые. Да, их включение можно откладывать, но оно неизбежно.

Здесь мы можем перейти к отправным точкам моего подхода.

В современном мире существует страшная дифференциация. Есть, с одной стороны, биоэтика, с другой — традиционные философские школы: постструктурализм, экзистенциализм, феноменология, аналитическая философия, философия языка, прагматизм… В Штатах они активно включились в процесс осмысления смерти, появились книги и даже учебники. Но континентальная философия от этого дистанцирована. С третьей стороны, есть теология, медицина, культурология…

— Нет, значит, диалога между представителями разных специальностей?
— Он как бы есть, но формальный. Нужно говорить о новой парадигме человека смертного — который должен стареть, потому что он рождает, даёт жизнь чему-то. Давая жизнь чему-то, он уходит. Но не просто угасает, а преображает себя, самоопределяется тем, что он уходит. Но ни одна философская система не занялась осмыслением этого процесса.

Я приезжаю к биоэтикам и пытаюсь говорить на языке биоэтиков: о критериях смерти мозга. И оказывается, что критерий — штука подвижная. Вообще сейчас понятие смерти с научной точки зрения — это отнюдь не мгновенное необратимое прекращение функций. Этот процесс, причём с весьма размытыми параметрами, сродни синдрому. А окончательную точку на нём ставит врач, технология, природа… Так что ничего здесь простого нет. Прихожу к медикам — пытаюсь говорить на их языке. Прихожу к философам — пытаюсь говорить на их языке...

— Выходит, вы имеете три разных языка и ни одного общего?
— Вот именно. И возникает вопрос: каким образом всё то, что я сейчас крупными мазками очертил, можно свести воедино?

С моей точки зрения, стратегически сейчас это реально сделать только в форме эссеистики, свободного рассуждения. Чем я, собственно, и занимаюсь.

Я предложил: давайте начинать разговор о феномене смерти. Это сложная культурная конструкция, структурными элементами которой являются и критерии смерти, и понятие её, и представления о ней, и ритуалы, и образы в живописи и т.д. Ядро этой конструкции — понятие и критерий смерти. То есть что мы называем мёртвым, а что живым? Кроме того, как возможна, говоря философским языком, онтология или метафизика старения и смерти вследствие старения? Метафизики и онтологии старения я сегодня пока не вижу.

До недавних пор психологией старого человека, психологией старения никто не занимался. Психология концентрировала свои усилия на младенчестве, детстве, взрослении, образовании, карьере, социализации, успехе, продвижении… А стукнуло 45 — всё, до свидания.

А как же кристаллизованный интеллект, мудрость? Это вообще к 60 только начинается…

Теперь исследования стали появляться. Уже 15 лет существует «Мид-Мак» — программа Middllife фонда Макартура, который собрал 15 учёных из разных стран (Россия там не присутствует) — психологов, геронтологов, биологов, которые этим занялись. Сейчас по всему миру: и в Англии, и в Европе, и в Штатах — создаются центры по изучению старения — ageing studies. But where are ageing studies in Russia? У нас вся эта проблематика даже не в зачаточном, а, я бы сказал, в противозачаточном состоянии.

Биоэтика в России существует в виде комитета при комиссии по делам ЮНЕСКО — уважаемые люди, но они, похоже, никакого действия оказать не могут, потому что не имеют представления о том, что это вообще такое — изменить законодательство, общественное сознание… Есть федеральный центр по исследованию старения и бессмертия, но если я у них на сайте этого центра нахожу баннеры и ссылки на какие-то центры, которые сейчас предлагают всем сняться с якоря, отправиться в Индию и стать земными бессмертными, — извините меня, пусть этот федеральный центр кушает федеральные деньги.

— Так-таки ни один мыслитель в нашем отечестве вопросами смерти не задавался?
— После Достоевского я бы назвал Генриха Батищева и Эвальда Ильенкова. Ильенков в «Космология духа» попытался осмыслить: а зачем же смерть в этом мире? И знаете для чего? Мы создадим такой заряд энергии и взорвём такой взрыв, который станет новым вселенским взрывом. Мы все погибнем, но новый взрыв родит новое человечество. Вспомните Достоевского — «положить предел себе», Гегеля — это гегельянская линия… Впрочем, он сам назвал это фантасмагорией.

Есть интересная книга Сергея Ованесова — «Философская суицидология», но он это рассматривает в традиционном историческом контексте: отношение философии и философов к самоубийству. Впрочем, он глубоко православный человек, поэтому и контекст соответствующий. Есть Татьяна Мордовцева в Таганрогском университете — она сейчас двинулась в трансформацию феномена культа: мумии, мумификация, Ленин...

Были попытки сформировать философскую танатологию, во главе с питерским философом Андреем Демичевым, — в основном они строились на переводной литературе и в постмодернистском ключе: смерть того, смерть сего… После смерти Демичева это, кажется, не получило продолжения.

Я выступал в Штатах, в Вашингтонском университете, с докладом «Достоевский и современный вызов биоэтики» и пытался сформулировать, как же всё-таки принять смерть, особенно в связи с критерием смерти мозга. В Штатах об этом можно говорить, они слушают, но едва заходит речь о метафизике старения, о смерти как процессе, который включает в себя и старение, и умирание, и исчезновение, — начинается сопротивление.

— Что бы вы всё-таки предложили в практическом смысле?
— По большому счёту надо начинать с создания некой организации — скажем, центра по изучению современного феномена старения и смерти. Привлечь туда биологов, нейробиологов, людей, которые занимаются проблемами старения, биологией старения, феноменом продления жизни, связанных с этим современных биомедицинских технологий; феноменом старения общества и — в этом контексте — естественной смерти. Понятой притом не как мгновение, но как процесс, который начинается и раскрывает себя в старении… Здесь закладывается совершенно другая парадигма. Пора поставить вопрос о пределах человека.

Беседовала Ольга Балла

 

 

Ответ #11: 29 12 2009, 14:05:02 ( ссылка на этот ответ )

Что такое смерть?

Попытки исследовать сознание умирающих привели к неожиданному результату: удалось выяснить, что у смерти много обличий и некоторые из них совпадают с внешностью людей, покинувших земной мир.
Бабушка японского биолога Конето Мияги, отдавая богу душу буквально на руках любимого внука, вдруг увидела за его спиной нечто и яростно замахала руками: "Зачем ты пришел, отец? Уйди от меня!"
Потрясенный и озадаченный ученый решил заняться выяснением личностей посланцев с того света. Заказал электронщикам прибор с компьютером, датчиками и лазерной камерой, позволяющей улавливать сверхслабые излучения. Вошел в плотный контакт с экстрасенсами. Нашел и объект для наблюдения - больного, готового охотно расстаться с белым светом дедулю. Заручившись его письменным согласием, Мияги присоединил датчики к голове объекта. Когда дедушка впал в агонию, биолог включил аппаратуру. Из темного сгустка, возникшего на экране, отделилась женщина редкой красоты. Умирающий на мгновение засветился и заулыбался, взяв его за руку, красавица удалилась, увлекая за собой расплывчатую субстанцию - надо полагать, энергетическую сущность старца. Бросив взгляд на портрет, стоящий на тумбочке у кровати, биолог узнал в пришелице умершую в юности жену старика.
Мияги немедленно отправился с информацией в Токийский центр по изучению аномальных явлений. Там его внимательно выслушали, покивали и посоветовали прекратить опыты: потусторонние силы, знаете ли, не любят, когда мы проникаем в их владения.
Так-то оно так, однако попробуй напугай ученого, если он вошел в исследовательский азарт! Заранее примирившись с возможными последствиями (японцы верят в реинкаранацию, и смерти не боятся), Кането Мияги договорился с главным врачом больницы для бедняков на острове Хоккайдо, и тот обещал обеспечить клиентов. Что и сделал.
Перед отходящей старушкой промелькнула девочка с улыбкой - и тут же исчезла, прихватив с собой облачко - душу почившей. А за не очень древним стариком явился мрачноватого вида мужчина и так гневно взглянул на биолога из голубого окошка монитора, что ученый съежился.
Но Мияги, приоткрывший волей случая дверь и сунувший ногу через порог, жаждал войти в нее, то есть выяснить, кто именно приходит за нашей душой: родные и близкие покойника или Смерть в разнообразных личинах? И что это за личины? И почему они разнообразны, если никакого отношения к памяти клиентов не имеют? В общем, вопросов куда больше, чем ответов.
За торговцем наркотиками, отдавшим концы в разборке, примчался тип в черном и, ухватив дрожащую от ужаса энергетическую сущность павшего мерзавца, устремил взор на Мияги и укоризненно покачал головой.
...Хорошо все-таки, что Мияги имел привычку делиться впечатлениями с коллегами. На другой день его легковушку смял грузовик с отказавшими тормозами.

 

 

Ответ #12: 23 08 2010, 10:21:08 ( ссылка на этот ответ )

Причины смерти.

– Давайте поговорим о причинах смерти. Когда люди умирают по старости, это понятно, закончилась их программа. Но старики умирают по-разному: одни легко, другие сильно болеют и долго мучаются. Почему у них разная смерть?
– Спокойно умирают по двум основным причинам: души точно выполнили свою программу или души, которые пойдут на раскодирование. Мучаются перед смертью в основном те люди, которые недобрали в течение проживания какой-то вид энергии. Поэтому и заболевание у них связано с соответствующим органом, вырабатывающим требуемый вид энергии.
– Почему некоторые старики живут очень долго, хотя они уже никому не нужны и пользы от них никакой нет, а они всё живут и живут?
– Если старик живет в семье, то в этом случае он необходим для той цели, чтобы вырабатывать в душах родных определенные качества, точнее выявлять их, например, терпение или, наоборот, неприязнь; уважение или ненависть. Если же старый человек живет уединенно и длительное время, то мучается его душа: и от одиночества, и от немощного тела, и от многого другого; таким образом продолжается воспитание его души. Старость учит многому.
– А если умирает младенец, то по какой причине?
– В основном это наказание родителям за какие-то кармические прошлые грехи. Сама же душа младенца за очень короткую жизнь набирает тоже какие-то недостающие ей энергии. Иногда для этого достаточно только родиться и сразу – умереть. И рождение, и смерть сопровождаются большими выплесками энергий.
– Почему умирают дети в 10–11 лет и молодежь в 20–24? Для чего нужны такие короткие жизни?
– Если умирает ребенок десяти лет, это означает, что в прошлом он недовыполнил программу и недобрал количество энергии, которое человек производит в течение десяти лет жизни, иногда и в меньшие сроки, но с более интенсивной программой, так как некоторые программы по событийности бывают настолько насыщенными, что позволяют человеку выработать то же количество энергии, но в более короткий срок. Поэтому всё то, что ребенок наработал за десять лет настоящей жизни, служит дополнением к наработкам его прошлой жизни. Так же обстоят дела и с молодыми людьми двадцатилетнего возраста. Их недоработки составляют больший объем энергий, чем у душ, которые посылаются в вашу жизнь на десять лет, поэтому им для отработки своих прошлых долгов даётся и больший срок жизни.  Когда же такой молодой человек умирает, то в распределителе две его последние жизни группируются в одно целое, то есть суммируются.
– Почему у этих душ появляются долги? Это самоубийцы?
– Могут быть и такие. Но в основном же энергетические долги появляются в связи с неправильным образом жизни, когда человек не столько выполняет свою жизненную программу, сколько находится в погоне за удовольствиями. Ему необходимо выработать по программе энергии какого-то качества, а он, поддаваясь на соблазны, лень и пустое времяпрепровождение, производит энергии более низкого качества.

       Любая работа: и физическая, и интеллектуальная, поиск, борьба с трудностями или совершенствование в творчестве – производят энергии более высокого качества, чем пассивное чтение беллетристики, лежание на диване, одним словом – ничегонеделанье. Или, допустим, по программе дали человеку возможность развивать свои музыкальные способности, а это значит – изучать нотную грамотность, осваивать музыкальный инструмент, утончать свои познания в музыкальном искусстве. А молодой человек пробует учиться, ему это кажется трудным, и он, бросая музыкальное образование, довольствуется тем, что с огромным удовольствием прослушивает чужую музыку.  Отсюда и появляются долги. Он должен был в музыкальном направлении работать сам, а он довольствуется плодами чужих трудов.  Любые способности, таланты, данные человеку, он обязан развивать, доводить до совершенства, тогда энергетических долгов не будет. Конечно, это касается не только способностей, но и любых деяний человека, когда он труд и усердие, то есть развитие, подменяет пассивным созерцанием и погоней за удовольствиями.
– Перед смертью обычно многие люди долго мучаются, испытывают тяжелые болезни. Связано ли это с грехами человека?
– От грехов вид смерти не зависит, потому что отработка настоящих грехов переносится на следующую жизнь. Вид смерти програм-мируется еще до рождения человека и обуславливается какими-то особенностями его прошлой жизни. Человек может лечь и не проснуться, так что мучения не обязательны.

 

 

Страниц: 1 2 3  | ВверхПечать