Константин Адонаи - информационный портал

ХУЭЙ-НЭН (ОК. 638-28.08.713)

НЕОЩУТИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

   Шестой Патриарх Дзэн и наиболее почитаемый среди дзэнских наставников в Китае. Сведения о жизни Х.-н. практически целиком исчерпываются теми, которые он приводит в Алтарной сутре Шестого Патриарха («Люцзу тяньцзин») — сборнике бесед и поучений Х.-н. перед учениками, считающемся наиболее авторитетным текстом для последователей так называемой Южной ветви Дзэн. Для того чтобы понять причины разделения некогда единой традиции на Северную и Южную школы и сущность самого явления, именуемого «Патриаршим Дзэн», без чего невозможно сколько-нибудь адекватное понимание смысла деятельности и основ учения Х.-н. — необходимо совершить краткий экскурс в историю этого столь популярного ныне духовного движения, «породнившего» буддизм и йогу с учением Лао-цзы.
   Дзэнские наставники возводят свою духовную генеалогию к одному из наиболее просветленных учеников Будды — Кашьяпе или Махакашьяпе («Великий Кашьяпа»), унаследовавшем от Будды не букву, а сокровенную суть его учения, как указано в одной из буддистских хроник: «Почитаемый в мире (Будда) произнес: "Я обладаю Глазом Истинной Дхармы, Чудесным Сознанием Нирваны, Истинной Формой Бесформенного, ... которые не основываются на словах или письменных знаках, но представляют собой особую передачу вне писаний. Это я и доверяю Махакашьяпе"». Относительно исторического Кашь-япы известно, что он стоял у истоков буддийского монашества и был, по-видимому, настроен даже еще более мистически и аскетически, чем его блаженный Учитель; к нему возводят также основы некоторых иогических практик. Будда и Кашьяпа в дзэнской традиции считаются Первым и Вторым Патриархами; в продолжение следующего тысячелетия их сменилось еще двадцать пять, прежде чем не появился Бодхидхарма, якобы доставивший в первой половине VI в. н. э. в Китай из Индии «печать сознания Будды», т. е. его «неписаное» учение, отождествляемое с Дзэном. Сущность его миссии отражена в известном пятистишии, восходящем к процитированным выше словам Будды:
Особая форма передачи истины, не связанная с какими-либо трактатами, Независимость от всякого рода буквы, Прямой контакт с духовной сущностью человека, Проникновение в глубины его внутренней природы, И достижение совершенства Будды.
   Бодхидхарме с большим или меньшим основанием приписывается несколько оригинальных сочинений, главное из которых — Учение о четырех практиках — по форме и содержанию мало чем отличается от традиционных махаянистских текстов (о буддизме Ма-хаяны см. в статье Манджушри).
   Бодхидхарма, ставший первым собственно китайским (несмотря на свое индийское происхождение) Патриархом Дзэн, умер приблизительно в 532 г., однако понадобилось еще примерно полтора-два столетия, чтобы проповедуемое им учение обрело устойчивые доктринальные формы и достигло апогея зрелости в сочинениях Пятого и Шестого Патриархов — Хун-жэня (см. в рус. переводе его «Трактат об основах совершенствования сознания» — СПб., 1994, с обширными комментариями) и Х.-н. Этот последний считался одним из двух любимых учеников Хун-жэня, тогда как вторым был Шэнь-сю, возглавивший впоследствии Северную школу. Шэнь-сю славился среди монахов своей ученостью и склонностью к углубленным рефлексиям на различные метафизические темы, тогда как Х.-н., будучи выходцем из простонародья, основной упор в своей духовной практике делал не на умозрение, а на интуицию (даже решение стать дзэнским монахом пришло в нему в результате моментального озарения, когда он случайно услышал декламацию знаменитой Алмазной Сутры), что более соответствовало природе Дзэн. Полемика между двумя этими достойными людьми, всячески поощряемая самим Хун-жэнем, велась первоначально в стихотворной форме: используя традиционные для буддизма символические и аллегорические образы, Шэнь-сю стремился доказать, что лишь путем постоянной и усиленной работы над собственным сознанием можно достичь того, чтобы оно стало идеальным отражением сознания Будды, тогда как Х.-н., искусно придавая тем же образам противоположный смысл, настаивал, что «очищать» сознание при помощи специальных психотехнических приемов вовсе не обязательно, а чаемое просветление может наступить спонтанно и самопроизвольно, единственно вследствие неизреченной милости Будды (см. Приложение). Говоря современным языком, в основе конфликта между обеими школами лежит, по сути, конфликт между сознанием и бессознательным, поскольку Х-н. основной упор делал именно на актуализацию бессознательных импульсов; главное принципиальное положение его системы — это отказ от всех «привязанностей», дабы первоначальная природа человеческой Самости смогла бы раскрыться во всей своей естественности и «незамутненное».
    «Природу Будды», которую в данном контексте можно отождествить именно с Самостью, как трактовал это понятие К.Г. Юнг (характерно, что символизируется эта природа чаще всего изображением Мандалы, являющейся одновременно и наиболее репрезентативным архетипическим образом Самости), невозможно постичь при помощи чисто интеллектуальных рефлексий, размышляя о ней, поскольку сущность ее лежит вне пределов сознания. Как говорится по этому поводу в Алтарной сутре, те, кто «ищет Будду при помощи внешних средств, не способны пробудить собственную природу... Но если эти люди услышат учение о Внезапном и будут полагаться не на внешние способы (т. е. рефлексию, медитацию — Авт.), а только постоянно возбуждать в своем сознании правильные взгляды о своей изначальной природе..., всматриваться в нее..., то даже эти, преисполненные страстей и тревог, живые существа сразу же обретут пробуждение» (гл. 29). Высшая мудрость не может родиться из одной лишь медитации, потому что путь и конечная цель этого пути — едины в своей основе, и бессмысленно пытаться их разделять: «Сосредоточенность (медитация) и Высшая Мудрость... не разделяются надвое. Сосредоточенность есть субстанция Мудрости; Мудрость есть функция сосредоточенности... Правильно, когда внешнее и внутреннее будут едины и нераздельны» (гл. 13). Таким образом, Х.-н. в своем учении следует основной установке мистического Гнозиса, согласно которой важнейшим условием приобщения к неизреченной сущности Бога является внутреннее единство познающего, познаваемого и самого пути познания, хотя, конечно, «восточная специфика» внесла в это учение некоторые коррективы.
   Но каким, в представлении Х.-н., должен выглядеть на практике путь постижения «Высшей Мудрости»? Поразительным образом предлагаемая им методика напоминает современную психоаналитическую практику, что в свете указанных выше аналогий с учением Юнга уже не выглядит чем-то неожиданным. В гл. 17 Алтарной сутры по этому поводу сказано: «Последовательный поток мыслей не должен останавливаться, задерживаться на чем-либо; прошлые мысли, будущие мысли и нынешние мысли должны следовать друг за другом, не прерываясь... Как только одна мысль задерживается, весь последовательный поток мыслей останавливается и вызывает связанность. Если же, погружаясь во все вещи, последовательный поток мыслей не задерживается ни на чем, то связанности не будет. Поэтому «не-пребыва-ние» («отсутствие опоры») является основой (Дзэн)». Сознание, таким образом, должно быть направляемо на путь просветления не волевыми усилиями или какими-либо специальными техническими приемами, а исключительно внутренними мистическими импульсами, исходящими из недоступной сознанию сферы человеческой психики; отсюда и столь любимое Х.-н. сравнение проповедуемой им «беспредметной медитации» с течением рек, несущих свои воды в Океан (бессознательное) без какого бы то ни было внешнего усилия. Наглядность этого сравнения подчеркнута тем, что реки и Океан обладают единой субстанциональной природой, что делает их удачной иллюстрацией тезиса о единстве пути и цели.
   Психологические механизмы дзэнской практики просветления привлекли внимание многих современных философов и психологов, таких как Э. Фромм или неоднократно уже упоминавшийся К..Г. Юнг, чья интерпретация данного феномена представляется нам наиболее близкой к истине. По его мнению, бессознательное — это «совокупность скрытых психических факторов, само по себе неспособное к проявлению... Если сознание по возможности очищено от какого бы то ни было содержания, оно переходит в состояние бессознательности или близкое к нему. Этот сдвиг происходит в Дзэне благодаря тому, что энергия сознания не направлена более на внешнее содержание, а концентрируется на идее «пустотное™»... тем самым в нем прекращается течение образов и высвобождается энергия, поддерживающая кинетику сознания. Эта энергия переходит в сферу бессознательного и максимально усиливает его потенциал, что увеличивает готовность бессознательного содержания прорваться «наружу»... Если при этом бессознательное успешно «встраивается» в жизнь сознания, результатом является такая трансформация психики, которая в наилучшей степени соответствует менталитету данной личности, а потому прекращается бесполезный и выматывающий конфликт между обеими сферами человеческого Эго» (из предисловия Юнга к «Основам Дзэн-буддизма» Д.Т. Судзуки).
   Эта цитата весьма характерна для современных подходов к феномену Дзэн, рассматриваемому в общем ряду других психотехнических методик, основная цель которых — вернуть утраченное вследствие конфликта между двумя основными сферами человеческой психики ощущение единства бытия и сознания, объективного и субъективного. Внутренний центр тяжести здесь очевидным образом переносится с божественного на человеческое, что в целом не характерно для мистицизма, но как нельзя лучше соответствует основам буддийского миропонимания.
   
 :173)
Литература:

    В разных переводах и по различным источникам Алтарная сутра Шестого Патриарха публиковалась в следующих изданиях: АБАЕВ В. Чань-буддизм и культурно-психологические традиции в средневековом Китае. Новосибирск, 1989; Буддизм в переводах, вып. 2. СПб., 1994 (пер. Е. Торчинова); ЗАВАДСКАЯ Е. Эстетические проблемы живописи старого Китая. М., 1975.
   
БЛАЙС Р. Золотой век Дзэн. СПб., 1998; ДЮ-МУЛЕН Г. История Дзэн-буддизма в Индии и Китае. СПб., 1993, гл. 6-7; СУДЗУКИ Д. Основы Дзэн-буддизма. Фрунзе, 1993, ч. 2; Письмена на воде (первые наставники Чань в Китае). М., 2000.

Хуан-Ди (предполагаемые годы првления 2698-2598 гг. до н.э.): Дао власти

«Желтый предок» и «Великий дракон небес» Хуан-Ди до сих пор остается одной из наиболее почитаемых в народе фигур китайского пантеона. Почему — понятно; ведь именно в нем с предельной полнотой воплотились представления о совершенном типе государя, чьи поистине неизмеримые сила и могущество гармонично уравновешиваются столь же великой и совершенной мудростью. Поскольку на исторической памяти китайцев (равно как и других народов) подобных государей никогда не было, то и годы его правления пришлось отодвинуть в легендарную древность, во «времена сновидений».
Действительно, самый ранний слой в мифологеме Хуана-Ди восходит, по всем данным, к III или к началу II тыс. до н. э. и тесно связан с тем религиозно-обрядовым комплексом, который в науке принято называть «шаманским». Первоначально «Желтый предок» считался лишь предком особо избранных шаманских родов и мыслился в образе сверкающего дракона, потрясающего небо и землю громами и молниями. (Отсюда и позднейшая легенда о зачатии Хуана-Ди от «блеска великой молнии».) От своего драконьего облика Хуан-Ди сохранил, в частности, загадочную «драконью мету» — особый знак между бровями, символизирующий его сверхъестественную силу и бессмертие и являющийся китайским вариантом знаменитого «третьего глаза»; на древне-китайских изображениях мифические змееобразные твари часто рисовались с особыми треугольными или ромбовидными знаками на лбу, считавшимися средоточием их жизненной силы и энергии.
В связи с этим стоит обратить внимание на те легенды о Хуане-Ди, в которых он изображается четырехглазым. Мотивируется это тем, что «Желтый предок» должен, в силу своего высокого положения, наблюдать за всем, что происходит одновременно в четырех частях света. Что же касается «третьего глаза», то он, таким образом, оказывается не «третьим», а «пятым», и, следовательно, обращен исключительно вовнутрь, является как бы внутренним мистическим центром его естества. Это дает определенный ключ к пониманию важнейшей сакральной функции Хуана-Ди как олицетворения Центра мироздания, «пятой точки» на знаменитом Пятичастном кресте, лежащем в основе древнекитайской модели антропокосмоса. Действительно, во всех описаниях этого креста Хуан-Ди помещается в центре и ассоциируется со стихией земли, планетой Сатурн, созвездием Большой Медведицы и желтым драконом; ему подчинены божества, управляющие четырьмя «профаническими» сторонами света и также соотносящиеся с определенными первоэлементами творения и космическими телами (божество юга — с огнем и Марсом, божество востока — с деревом и Юпитером, божество запада — с металлом и Меркурием, и божество севера — с водой и Венерой; отметим, кстати, что в китайской традиции дракон считается «соприроден» одновременно всем пяти первостихиям). В совокупности все пятеро с незапамятных пор почитались китайцами как «пять великих богов-первопредков» (уди). Любопытно отметить, что в древнейшую эпоху центр сакрального пространства отождествлялся с богом Солнца Янь-ди, и вытеснение его с этой позиции Хуаном-Ди знаменовало собой, по мнению исследователей, исключительно важный перелом в религиозном сознании: от почитания безличных космических стихий люди в поисках ответа на загадки мироздания обратились к самим себе и выдвинули на передний план некий обобщенный и образ «отца нации», как бы в подтверждение того, что «человек есть мера всех вещей».
Вопроса о божествах Центра и их связи с определенной эзотерической традицией мы в общем виде касались в статье о короле Артуре, где также было указано, что Хуан-Ди является наиболее близкой азиатской параллелью образу хранителя Грааля и гиперборейских тайн. Но легенды о Хуане-Ди в определенном смысле даже более показательны, поскольку сохранили в себе значительно большее число архаических элементов, так как не подвергались систематической переработке в связи со сменой религиозной парадигмы (как в случае с кельтским язычеством и христианством). В частности, китайские авторы не затушевывают, а, наоборот, всячески подчеркивают астральную символику преданий о «Желтом владыке», помещая его небесные покои именно там, где располагается Мировая ось, и не забывая при этом упомянуть и о «пятом глазе». Например, в Чуньцю вэй по этому поводу говорится: «У Желтого государя драконово межбровье, он обрел место в южной части Небесного двора (созвездие Тайвэй, локали-зуемое несколько южнее Большой Медведицы, в созвездии Льва — Авт.), он установил порядок среди созвездий, взял образ звезды Вэньчан (Сатурн), нес на голове знак неба (Ян), а на подошве — знак темного начала Инь, он установил все нормы (жизни)...». В другом тексте также говорится, что при рождении Хуана-Ди «сияние великой молнии опоясало звезду Ци в созвездии Ковша (случайна ли ассоциация с евангельской «звездой волхвов»? — Лет.)». Довольно показательно, что «небесных ковшей», согласно мнению китайских астрологов, насчитывалось тоже пять, и самым главным из них, теснейшим образом связанным с «Великим драконом небес» — Хуаном-Ди, признавался Северный ковш (Бэй доу, т. е. Большая Медведица)... Ограничившись здесь лишь этими ссылками, суммируем сказанное очень емкой и удачной цитатой из работы китаиста К. Васильева, четко очерчивающей сферу влияния и основные сакральные функции «Желтого владыки», несмотря даже на то, что его имя здесь напрямую не упоминается: «В древнем Китае понятие центра издревле соединялось с представлениями о верховной власти и особе правителя как сакрального двойника Небесного владыки... Центр неба и олицетворявшая его "звезда центра неба" считались местом обитания верховного божества. Отсюда, как полагали, начался космогонический процесс, приведший к появлению упорядоченной Вселенной. Подобно этому, правитель должен был занять положение в центре подвластного ему пространства, где помещали место посредничества между полюсами космоса, чтобы обрести возможности осуществлять свои магико-космологические функции устроителя» (цит. по: Кобзев А. Учение о символах и числах в китайской философии. М., 1994, с. 182).
Но параллели между Хуаном-Ди и Артуром могут быть прослежены не только на астральном, но и  на хтоническом уровне: ведь, согласно основополагающему постулату эзотерической философии, «то, что внизу, подобно тому, что вверху»... Есть все основания думать, что Хуан-Ди олицетворялся первоначально не только в столь привычном для него образе дракона, но также и в образе медведя. Не станем здесь ссылаться на название соответствующе го созвездия, поскольку китайцами оно называлось не «Медведицей», а «Ковшом» или «Небесной колесницей» (очевидно, по аналогии с этим одним из имен, или прозвищ, Хуан-Ди было Сяньюань, т. е. «Ось колесницы»; это также название примыкающего к Большой Медведице созвездия, напоминающего своими очертаниями дракона), а укажем на более очевидные совпадения. В древних китайских хрониках Хуан-Ди назван принадлежащим к роду «владеющих медведем», а согласно известному даосскому трактату Ле-цзы, основу его воинства составляют «медведи бурые и медведи гималайские» (подробней о медведе как о вероятном тотемном первопредке  Хуана-Ди см.: Рифпгин Б. От мифа к роману, с. 96). В те времена, когда медведи считались земными воплощениями верховных богов, хозяев подземных недр и управителей человеческими судьбами, участники первобытных мистерий имели обыкновение обряжаться в медвежьи шкуры и маски, чтобы вступить со своими божественными покровителями в мистическую связь и заручиться их расположением. Маски же и послужили непосредственным поводом к возникновению легенд о «четырехглазых» магах (два собственных глаза плюс два «искусственных»). Общеизвестно, какую важную роль играли и продолжают поныне играть медведи и «медвежьи празднества» в шаманских культах и обрядовых церемониях сибирских народов; в китайском же варианте это выглядело примерно так: «Маги — четыре безумца — накидывают на себя медвежью шкуру, рисуют золотом четыре глаза и во время похорон идут впереди гроба; достигнув могилы, они входят в подземелье и разят копьями злых духов в четырех углах гробницы...» (Чжоу-и).
Все эти свидетельства настолько очевидны и настолько хорошо согласуются между собой и с легендами «гиперборейского» круга, с их особой сакральной выделенностью драконов и медведей как покровителей жреческой и воинской каст, что все вышесказанное как-то само собой выстраивается в единый понятийный и символический ряд, в котором Хуану-Ди, совмещающему качества совершенного воина и государя с качествами совершенного мудреца, отводится роль как бы Артура и Мерлина в одном лице («драконо-медведь»). Связано это, несомненно, со значительно более древним происхождением легенд и мифов о «Желтом владыке», восходящих непосредственно к той эпохе, когда функции царя и жреца еще не были разъединены, и племенной вождь являлся одновременно и верховным шаманом. Правда, у китайцев не зафиксировано легенд, подобных тем, которые в средневековой Европе рассказывали о Граале и Круглом Столе; некоторую аналогию им может составить лишь легенда о чудесном котле Хуана-Ди (см. ниже) и легенда о таинственной черной жемчужине, утерянной Хуаном-Ди во время прогулки по его горной резиденции Куньлунь и потом им безуспешно разыскиваемой. Жемчуг считался в Китае «драконьим камнем», и в даосской книге Чжуан-Цзы есть притча о жемчужине, которую держит под языком черный дракон в Девятой пучине. Как считалось в позднейшей традиции, в обоих случаях жемчужина символизирует тайную эзотерическую «змеиную» мудрость, недоступную людям (ср. знаменитую гностическую притчу о жемчужине, охраняемой драконом, из «Деяний Иуды Фомы»).
О дальнейших превращениях Хуана-ди можно судить преимущественно по источникам двоякого рода — фольклорным и даосским. Первые из них отражают в основном представления о нем как о всемогущем и благом владыке, при котором на земле установилось царство добра и справедливости и были наказаны агрессивные цари «четырех сторон света», а также как о предводителе целого воинства духов и демонов. Этот «низовой» слой легенды о Хуане-Ди, исчерпывающее представление о котором дано в популярной книге Юань Кэ «Мифы Древнего Китая», не представляет для нашей темы особого интереса. Гораздо более интересна и значительна собственно эзотерическая трактовка данного образа, которую можно найти в даосской литературе. Ведь даосская традиция не только признала «Желтого владыку» одним из самых почитаемых ею «святых-бессмертных», но и, в лице сторонников одного из влиятельных направлений в даосизме — Хуан-Лао  Дао, стала считать его, наряду с обожествленным Лао-цзы, первым учителем Дао. Обнаруженный не так давно даосский трактат Четыре книги Хуана-ди, датируемый последними веками до н. э. и содержащий изложение учения этой секты, доказывает, что она существовала еще на самых ранних этапах эволюции даосизма. Помимо него, Хуану-ди приписывался еще целый ряд даосских и околодаосских сочинений, таких как первое сохранившееся китайское медицинское пособие Книга Хуана-ди о внутреннем, натурфилософская Книга Хуана-ди о единении сокрытого и др.; в даосский канон попал также чрезвычайно популярный «житийный» текст — Описание первоначальных деяний Хуана-ди. Все это, правда, слишком разноплановые сочинения, чтобы можно было говорить о наличии какой-то общей тенденции, но из исторических хроник хорошо известно, что последователи Хуан-Лао Дао были, пожалуй, самыми политизированными из всех сторонников учения Дао и активно искали оккультные и магические способы воздействия на государственные дела. В этом их поддерживали старой, еще шаманской закалки маги фан ши, из числа которых вышли и представители известного рода Ли, в течение нескольких столетий пытавшиеся реализовать в различных регионах Китая даосские утопические идеи. Их сторонники провозгласили скорое наступление мессианской «эры Желтого Неба» под верховным управлением самого «Желтого владыки», отождествляемого, под именем Хуан-Лао цзюня («Владыка Хуан-Лао)» с Лао-цзы. Это отождествление основывалось, помимо прочего, и на упоминав-шемся в соответствующей статье архаическом мифе, согласно которому основоположник даосизма, появившийся на свет еще до разделения Неба и Земли, считался прямым потомком Хуана-Ди, сыном его внука Чжуань-сюя. Поэтому едва ли будет преувеличением сказать, что оба этих персонажа священного предания рассматривались даосскими радикалами не столько как две самостоятельные фигуры, сколько как две взаимодополняющие функции, «мирская» (великий император) и «сакральная» (совершенный мудрец), одного и того же идеального небесного прообраза-архетипа. Вероятно, Хуан-Ди мыслился как воплощение идеального Дэ монарха, подобно тому, как Лао-цзы считался совершенным воплощением самого Дао.
Представители более ортодоксальных течений в даосизме также не раз обращались к персоне Хуана-ди - достаточно вспомнить хотя бы посвященные ему прекрасные притчи в Чжуан-цзы и Ле-цзы. Считалось, что помощники Хуана-Ди ведают, с его санкции, такими «священными» науками и искусствами, как иероглифическая письменность (четырехглазый Цза-цзэ), искусство счета и календарь (Жун Чэн), музыка (Линлунь), медицина (Лэй-гун и Ци-бо) и архитектура. Очевидно, некогда все эти достижения приписывались персонально «Желтому владыке». Особенно почитали его даосы, занимавшиеся поисками всевозможных рецептов бессмертия, и не удивительно: ведь именно звезды Большой Медведицы и в особенности Полярная звезда («ось Дао»), никогда не заходящие за горизонт, считались по этой причине «бессмертными» и покровительствующими этим поискам, вместе, разумеется, с самим владыкой этой части небесной сферы. Перед тем, как приступить к своим алхимическим тайнодействиям, даосские оккультисты усиленно медитировали на Полярную звезду. Особой популярностью в этих кругах пользовалась легенда о том, как Хуан-Ди, первым среди живущих приготовив эликсир бессмертия в чудесном самодвижущемся котле-треножнике, был вознесен драконом живым обратно на созвездие Сяньюань, «Ось колесницы», воплощением духа которого он считался, откуда с тех пор и продолжает направлять ход земных событий в благоприятном для истинных адептов Дао направлении.
Легенда эта, наряду с некоторыми другими присущими Хуану-Ди особенностями, породила не так давно любопытную гипотезу: будто он и его многочисленная и разношерстная свита из людей и духов могли быть на самом деле командой инопланетного звездолета, прибывшей насаждать на дикую Землю основы культуры и цивилизации. Так, известный китаист И.С. Лисевич, проанализировав под этим углом зрения сведения о появлении и «вознесении» Хуана-Ди, его внешнем облике (четырехглазость, например, интерпретировалась как мифическое переосмысление шлема с четырьмя иллюминаторами) и т. п., пришел к выводу, что «Хуан-ди и его помощники — это группа со строгим разделением обязанностей и общим подчинением одному лицу, которая по-деловому, не теряя времени зря, исследует и осваивает новую для нее среду обитания». Тут как раз самое время вспомнить, что научную фантастику, по ведомству которой, несомненно, проходит данная гипотеза, нередко называют «мифологией космической эры»... Эта странная история с котлом и таинственными спутниками Хуана-Ди заслуживает того, чтобы остановиться на ней несколько более подробно, поскольку в ней можно усмотреть проявление все тех же характерных для эзотерического мифотворчества универсалий, которые широко представлены и в западной традиции. Котел, как считалось, был изготовлен самим Желтым владыкой из особого медного сплава на вершине священной горы Шоушэнь, имел в высоту приблизительно 3—4 метра и постоянно издавал непонятное «бульканье и клокотанье», происхождение которых объяснялось тем, что «сотни духов, чудовищ и животных наполняли его изнутри». Все алхимические манипуляции с приготовлением эликсира можно было производить лишь в том случае, если котел был строго ориентирован на созвездие Сяньюань и его самую яркую звезду — Регул, иначе получаемый продукт лишался своей живительной силы. Доступ к волшебному сосуду, помимо самого Хуана-Ди, имели лишь члены его «команды», называемые «восьмьюдесятью братьями», старшим и самым ответственным среди которых считался Чи-Ю, исполнявший функции посредника между Хуаном-Ди и его подчиненными.
Надо сказать, что в позднейших мифах Чи-Ю обычно изображали в виде отчаянного и дерзкого бунтовщика, восставшего против власти неба и самого Желтого владыки, — своего рода китайского Люцифера, действия которого настолько озлобили богов, что те порешили навсегда лишить людей права непосредственно общаться с небожителями. Однако в других источниках, более близких к первоначальной версии мифа, Хуан-Ди и Чи-Ю, также, подобно своему шефу, называемый «древним Сыном Неба», трудятся на благо человечества, что называется, рука об руку, безо всяких намеков на какой-либо антагонизм. Согласно этим источникам, Чи-Ю — четырехглазое шестирукое медное роботоподобное существо, питающееся исключительно камнями, песком и металлом и способное без видимых усилий и внешних приспособлений перемещаться по воздуху. Особое внимание привлекала к себе его голова; даже будучи по смерти ее хозяина отделена от туловища и закопана глубоко в землю, она продолжала длительное время излучать тепло и извергать облака красноватого пара. Как гласит легенда, череп Чи-Ю, «изготовленный словно бы из меди и железа», был обнаружен в VI в. п. э. в одной северной провинции неподалеку от границы с Монголией, но позднее вновь исчез. Возможно, что Чи-Ю, подобно Лао-цзы, — это еще одна ипостась Желтого владыки, отделившаяся от него и начавшая жить самостоятельной жизнью; слово «Чи», кстати, пишется по-китайски иероглифом со значением «змея», что опять же наводит на мысли о драконьем облике Хуана-Ди. Если это предположение правильно, то в таком случае комплекс «череп — чаша (котел) — волшебный напиток», подробно рассмотренный в статье об Артуре, оказывается налицо и в древнекитайской инициатической традиции и мифологии; только рассматривать его надо не «глазами человека космической эры», а в общем контексте универсального эзотерического символизма, в полной мере дающего возможность восстановить все глубинные смысловые взаимосвязи между отдельными элементами предания.
 

Литература:
ЛИСЕВИЧ И. Древние мифы глазами человека космической эры // Сов. этнография, 1976, № 2; его же. Пространственно-временная организация древнекитайских мифов о культурных героях//Фольклор и мифология Востока. М., 1999; РИФТИН Б. От мифа к роману. М., 1979, с. 89-100; ЮАНЬ КЭ. Мифы Древнего Китая. М., 1987 (изд. 2-е), с. 81-116.

Христиан Розенкрейц (условные годы жизни: 1378-1484): Дух христианского гнозиса

На первый взгляд кому-то может показаться, что данная статья по недосмотру оказалась поставлена не на причитающейся ей место — т. е. не на фамилию Розенкрейц, а на имя Христиан. Чтобы рассеять сомнения по этому поводу, сразу необходимо оговориться, что речь здесь идет не об «имени» и «фамилии» в общепринятом смысле, а только о внешне имитирующей их символической формуле, означающей «Христианин Розы-и-Креста». Формула эта смотрится несколько диковинно, прежде всего, потому, что привычный символ христианства — крест здесь поставлен в некую связь с другим очень популярным религиозным символом — розой, отношение к которому, однако, в христианских священных книгах никак не обозначено и который в целом более характерен для символического языка дохристианской эпохи. Эта двойственность заключает в себе намек на факт «двойственного посвящения» носителя этого имени, черпавшего свои необъятные знания и у христианских наставников, и у «языческих» мудрецов (под последними, следует понимать таинственных обитателей арабского Востока).
Как историческая персона Христиан Розенкрейц никогда не существовал, однако  легенда о нем — один из последних великих мифов христианского эзотеризма, вызвавший из небытия внушающую глубочайший душевный трепет фигуру Великого Неизвестного. Целью и предназначением этого мифа являлось в первую очередь сохранить единую линию преемственности эзотерического Гнозиса на стыке двух эпох — Средневековья и Нового времени, что представлялось особенно насущным и актуальным в раздираемой религиозными конфликтами Европе начала XVII столетия.
Именно к этому периоду времени и относятся самые первые дошедшие до нас сведения о великой миссии Христиана Розенкрейца, обнародованные в 1614г. в немецком городе Кассель в виде небольшой книжечки под названием Fatna Fraternitatis («Слава Братства»). Подробнее об истории ее появления и последующих коллизиях будет рассказано в статье Андреа, а пока позаимствуем из нее лишь то, что имеет отношение непосредственно к Христиану Розенкрейцу. В книге он назван потомком знатного, но обедневшего немецкого дворянского рода; свои юные годы он провел в монастыре, но, повинуясь непреодолимому внутреннему импульсу, упросил одного высокочтимого монаха взять его с собой в паломничество на Святую Землю. На пути в Иерусалим монах умер, и Христиан Розенкрейц продолжал свой путь в одиночестве, надеясь лишь на Бога. Случайно ему удалось узнать о существовании таинственного сообщества магов и мудрецов, еще в стародавние времена обосновавшихся в столь же таинственном городе Дамкар. Рассказы о творимых ими чудесах произвели на шестнадцатилетнего Христиана Розенкрейца настолько глубокое впечатление, что он отклонился от первоначального маршрута, миновал, не задерживаясь, христианские святые места и вскоре достиг этого Дамкара, где его, оказывается, уже ждали, чтобы подготовить к осуществлению предназначенной для него тайной миссии. «И с этого времени, — говорится в книге, — достижение Иерусалима стало для него менее желанным, нежели пребывание в Дамкаре».
Ему не пришлось пожалеть о сделанном выборе, так как его новые наставники в течение трех лет учили его понимать тайный язык Природы, язык той самой «Адамовой книги», о постижении смысла которой мечтали мистики всех времен и народов. Согласно классической формуле позднейших розенкрейцеров, выражающей самую сущность розенкрейцеровского посвящения, «человек, этот Minitus Mundus (Малый Мир), читая Liber mundi (Книгу Живой Природы), познает самого Творца, Бога Всеединого, из его творения», тайны которого запечатлены в великой небесной Liber Theos (Книга Господа), земным отображением которой являются в свою очередь Библия и другие священные книги человечества. Отдавая Христиана Розенкрейца в обучение восточным мудрецам, авторы Fama fraternitatis тем самым дают понять, что ключи к подлинно духовному пониманию обеих этих книг хранятся на Востоке, безотносительно к тому факту, что Восток этот принадлежит людям иной веры. Однако напрасно было бы искать в обитателях Дамкара какие-то конкретные черты, характеризующие их как членов реальных суфийских братств или, скажем, как хранителей традиций исмаилитских «Домов Мудрости»; это — чисто спиритуальное сообщество эзотериков и тайновидцев, словно бы только сейчас сошедшее с небес на грешную землю, чтобы принять в свои ряды столь же идеального искателя высшей мудрости. Точно так же чуждо все человеческое и другой группе их единомышленников, обосновавшейся на противоположном конце арабского мира — в реальном, на сей раз марокканском, городе Фес. В Фесе Христиан Розенкрейц был поднят на высшую ступень посвящения, и, среди прочего, овладел секретами общения со стихийными силами и духами, доказав тем самым, что он овладел Книгой Природы не только в теории, но и на практике.
По возвращении своем в Европу Христиан Розенкрейц основывает около 1400 г. тайное общество своего имени, которое должно было бы стать европейским аналогом загадочного восточного братства посвященных. Первоначально это общество состояло (не считая самого Христиана Розенкрейца) из трех, потом — из семи человек, поклявшихся не выдавать тайну в течение ста лет; в числе прочих секретов, вывезенных Христианом Розенкрейцом с Востока, был и секрет долголетия, так что братья вполне могли дожить до столь внушительного возраста. Под его руководством и по его проекту был построен «Дом (или Храм) Святого Духа», ставший тем сакральным центром, откуда лучи розенкрейцеровского просвещения должны были незримо распространиться по всему христианскому миру. Один раз в год братья обязательно должны были собираться вместе в этом Доме для отправления священных ритуалов, восстанавливающих их духовную силу, а также для обмена накопленным во время их миссионерской деятельности опытом.
 Что же касается самого Христиана Розенкрейца, в продолжение без малого сотни лет координировавшего отсюда деятельность все увеличивавшихся в числе собратьев, то он в конце концов принял решение по собственной воле оставить этот мир, так как счел свою миссию выполненной и пожелал воссоединиться с первоисточником божественной мудрости. Его уход из жизни также был обставлен как священный церемониал, отправляемый самим же Христианом Розенкрейцом и включающий в себя изготовление усыпальницы в тайном месте Дома и самопогребение в этой усыпальнице, в плане которой были символически отображены все три основных уровня мироздания — небесный, земной и подземный.
Все приготовления к уходу велись им в такой тайне, что собратья по Ордену оказались в назначенный срок просто поставленными перед фактом исчезновения отца-основателя Ордена, и лишь спустя какое-то время один из них, считавшийся искусным каменщиком и архитектором (так перебрасывается первый мостик к будущему «Братству Вольных каменщиков» - масонам) случайно в ходе реконструкции здания натолкнулся на подземный ход, ведущий в гробницу, а потом и на саму гробницу. В ней, помимо медных таблиц, исписанных магическими письменами, и нетленного тела Христиана Розенкрейца, была обнаружена надпись с предсказанием о «втором пришествии» Христиана Розенкрейца спустя 120 лет. Затем члены Братства, глубоко потрясенные и вдохновленные всем увиденным, вновь замуровали гробницу и в ожидании указанной даты вернулись к исполнению своих традиционных обязанностей «в миру».
Другой аспект розенкрейцеровской легенды изложен в Химической свадьбе Христиана Розенкрейца, написанной уже от имени самого Великого Посвященного. В этой уникальной мини-энциклопедии средневекового оккультного символизма при помощи достаточно ясно читаемых аллегорий изображался инициатический опыт искателя вечной мудрости, видящего свою главную цель в осуществлении синтеза Божественного Откровения и научного знания, осмысленного в свете этого Откровения. Так же, как и в других Манифестах, создателями Свадьбы излагается тщательно продуманная программа творчески-созидательного преобразования человеческой личности и сферы ее жизненных интересов в духе идей розенкрейцеровской «генеральной Реформации»; не случайно сам странноватый термин «химическая свадьба» воспринимается в качестве своего рода антитезы «свадьбе мистической», описание восторгов которой сделалось к тому времени общим местом христианской квазимистической литературы, уверявшей, что возлюбленные Бога» не нуждаются ни в каком мирском знании и что это последнее является злом, а не благом. В противоположность этому Христиан Розенкрейц призывает своих последователей к самому пристальному изучению «скрытой работы Природы», вне которой немыслимо истинное самопознание, ибо, по его словам, именно «в человеке Природа сокрыла свой наипервейший секрет». Исходя из этого принципа, создатели Свадьбы последовательно пользуются методом параллелизма в описании внутренних психологических процессов, ступень за ступенью ведущих к полной духовной трансформации, и «скрытой работы Природы», в данном случае трактуемой как алхимическое Великое Делание (прием, кстати, уже в нашем столетии с успехом использованный в трудах М. Элиаде и К-Г. Юнга). Наивысшая стадия этого процесса ознаменована таинством посвящения Христиана Розенкрейца в рыцари Ордена Золотого Камня на вершине семиступенчатой башни (семерка — традиционное число Солнечного Посвящения, а золото — металл, «соприродный» Солнцу).
Здесь кончается история собственно Христиану Розенкрейцу и начинается история розенкрейцерства, которая в свою очередь делится на два периода — «скрытый» и «открытый». Начало второму из них было положено в 10-х годах XVII столетия, т. е. примерно по истечении указанного в пророчестве срока. Поскольку по поводу первого до сих пор невозможно сказать что-либо определенное, а события вокруг публикации Манифестов и их историческая подоплека будут подробно освещены в статье Андреа, то ограничимся здесь лишь общими соображениями о природе феномена «Розы-и-Креста». Общее недоумение исследователей по поводу этого феномена хорошо сформулировал современный французский автор Л. Гюйо: «Когда приступаешь к изучению этого движения, поражаешься отсутствию исторических свидетельств, что говорит не столько о сомнительности самого факта существования этой организации, сколько о ее намеренной укорененности в мифе и легенде. В противоположность масонству, розенкрейцерство чаще всего характеризуется отсутствием явной структуры. Это великое братство действует под покровом тьмы, тайны и молчания...». «Тьма, тайна и молчание» были необходимы людям, входившим в круг Тобиа-са Хесса и И.В. Андреа, где вынашивались идеи, легшие в основу Манифестов Братства, не только для того, чтобы усилить его воздействие на воображение читателя и сделать его более восприимчивым к проповеди этих идей, но и для того, чтобы избежать всяческих нежелательных «расследований» со стороны церковных властей, поскольку последнее в христианской Европе сообщество подобного рода -Орден Тамплиеров — было под корень уничтожено Инквизицией ровно за 300 лет до обнародования Манифестов и примерно за полвека до предполагаемого рождения Христиана Розенкрейца  Поэтому можно предположить, что если реальная история Братства, проповедующего те же основополагающие идеи и принципы, что и тамплиеры с альбигойцами, и распространяется на период до XVII столетия, то она была подчинена настолько жестким конспиративным правилам, что говорить о фактической стороне дела, не прибегая к запрещенным приемам вроде чтения астральной «Ака-ша-хроники», не приходится.
 О гностической и, стало быть, «еретической» природе розенкрейцерства говорит не только легенда о Христиане Розенкрейце, отказавшемся от «святого города» Иерусалима ради таинственного Дамкара, не только эзотерическая доктрина Братства, но и само символическое обрамление этой легенды и этой доктрины, ибо роза и другие сходные с нею представители растительного мира издавна считались у гностиков символами несказанной мистической Тайны. (Напр., в Песне офитов, известной в переложении Вл. Соловьева: «Белую лилию с розой, // С алою розою мы сочетаем. // Тайной пророческой грезой // Вечную истину мы обретаем.,.») Мистический культ прекрасного цветка был в высшей степени развит и у суфиев, в которых можно видеть претендентов на роль наставников Христиана Розенкрейца. Скрытая эротическая подоснова розенкрейцеровского символизма (если рассматривать розу и крест как соответственно женский и мужской символы) также связана с ритуалами и мистериями, практиковавшимися в определенных гностических кругах, где половое соитие воспринималось как земной аналог высочайшего небесного таинства. Не следует упускать из виду, что мистические символы всегда многозначны, ибо «работают» на уровне коллективных архетипов, — так, помимо вышеуказанного значения, сочетание розы и креста может быть также истолковано и как аллегория алхимического Великого Делания (алхимия признавалась розенкрейцерами «царицей наук»; см. в этой связи хотя бы Химическую свадьбу Христиана Розенкрейца), и в чисто мифологическом аспекте, и иными способами.
Однако язык символов, при всей его архетипической наполненности, сам по себе чересчур абстрактен и эзотеричен и в силу этого может иметь хождение лишь в достаточно ограниченном кругу «посвященных». Когда же определенная идея или доктрина, культивируемая в этом кругу, предназначается для распространения за его пределы, — а именно это и произошло в начале XVII в. — то она должна предстать перед потенциальными адептами не в виде отвлеченной абстракции, а в более доступной для восприятия форме; иными словами, символ должен найти для себя адекватное предметное воплощение и обрести некую, хотя бы и призрачную, плоть и кровь. Именно этот механизм «опредмечивания» символа и был запущен в ход в случае с Христианом Розенкрейцом, и, как показала дальнейшая история Ордена, вполне себя оправдал — Христиан Розенкрейц сделался неотъемлемой частью духовной истории Западной Европы, не дав распасться «великой связи времен».
 
 :173)
Литература:
 
Переводы розенкрейцеровских текстов см. в изд.: ЙЕЙТС Ф. Розенкрейцеровское просвещение. М., 1999, с. 411-442 (Fama Fraternitatis и Confessio Fraternitatis); Химическая свадьба Христиан Розенкрейц // Наука и религия, 1991, № 2-4.
ГЕНДЕЛЬ М. Лекции о христианстве розенкрейцеров. М., 1999; КОЖЕВНИКОВ Б. Братство Креста-Розы. Пг., 1918; МАЙЕРР. История Грааля. М., 1997, с. 204-215 и 338-342; ХОЛЛ М.П. Энциклопедическое изложение... символической философии. Новосибирск, 1993, гл. «Доктрины и догматы розенкрейцеров» и «Химическая женитьба»; ШТЕЙНЕР Р. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца. М., 1993.

Хоум (Хьюм или Юм), Даниэль Дуглас (1833-1886): Спирит, посрамивший науку

Вторая половина XIX столетия была отмечена подлинным спиритическим бумом, который охватил Америку и многие страны Европы. На волне общего ажиотажа возникло немалое количество проходимцев и лиц с сомнительной репутацией, обнаруживших для себя новое и поистине необъятное поле деятельности, — играя на всеобщем энтузиазме и людском легковерии, превратить «столоверчение» в стабильный источник материальных доходов. Эта беззастенчивая деятельность до глубины души возмущала тех, кто считал себя носителем «истинного» медиумического дара и не желал разменивать его на всякого рода дешевые трюки. В результате все практикующие медиумы разделились на «профессиональных», т. е. работающих за деньги, и «непрофессиональных», работающих из-за принципа. Наибольшую известность среди последних получил Хоум — величайший «романтик» от спиритизма и единственный, наверное, среди собратьев по ремеслу, кто ни разу не был уличен в сознательном мошенничестве или трюкачестве.
Хоум родился в Шотландии от внебрачной связи лорда Дуглас-Хоума и горничной. Впервые необычайные способности проявились у него в подростковом возрасте, когда он поразил окружающих умением предсказывать смерть родных и знакомых. В суеверной Шотландии дар «второго зрения», с давних пор отлично знакомый местным жителям (вспомним хотя бы его впечатляющее описание в новелле Р.Л. Стивенсона «Окаянная Дженет») считался качеством, присущим исключительно колдунам и чародеям; неудивительно поэтому, что благочестивые родственники Хоум недолго думая решили, что в юношу вселился дьявол, и выставили его из дома. Это было очень нелегким испытанием для Хоума, с детства отличавшегося слабым здоровьем (наследственный туберкулез) и вообще бывшего «домашним ребенком», но его выручила удачная идея — он начал (с 1855 г.) зарабатывать себе на жизнь демонстрацией своих удивительных способностей друзьям, знакомым или просто любопытствующим, а те по мере возможности поощряли юное оккультное дарование. Это, кстати, был единственный период в жизни Хоума, когда он брал деньги за «Божий дар», — когда ему больше не надо было беспокоиться о хлебе насущном, он неизменно отклонял все подношения под тем предлогом, что главной наградой в жизни является для него внушить людям веру в бессмертие души.
Поскольку Хоум производил впечатление предельно открытого и честного человека, искренне желающего понять, что и как с ним происходит (все это так и было на самом деле), то его популярность все росла, а сеансы начали даже посещать представители «высокой» науки, в то время усиленно искавшие подходящий объект для экспериментов над загадочной «психической силой», все более настоятельно требующей для себя хоть какой-то видимости научного объяснения. Пионером в этой области стал известный английский химик сэр Уильям Крукс (1832—1919), ставший впоследствии Нобелевским лауреатом за открытие новых химических элементов. Для Крукса, долго и тщетно искавшего «чистого» медиума, а не очередного фокусника, возня с которым могла бы поставить его в неловкое положение перед коллегами, Хоум оказался настоящим подарком судьбы, которым тот не преминул воспользоваться. В начале 1870-х годов Крукс провел со своим новым испытуемым целую серию тщательно разработанных и виртуозно осуществленных экспериментов, среди которых наибольшую известность получили эксперименты с произвольным изменением веса тела испытуемого, фиксируемым стрелкой механических весов, а также с игрой на пневматическом музыкальном инструменте, представлявшем собой нечто среднее между гармошкой и органом; Хоуму достаточно было только прикоснуться к этому инструменту, чтобы он начинал самопроизвольно наигрывать какую-нибудь вполне осмысленную мелодию. (Все это было подробно описано Круксом в его книге «Опытные исследования над психической силой», изданной на русском языке в С.-Петербурге в 1872 г.; для современного читателя более доступен позаимствованный оттуда материал, приведенный А. Леманом в его книге «Иллюстрированная история суеверий и волшебства» — 1991, гл. 3).
Особенно поражала очевидцев способность Хоума в состоянии глубокого транса, когда даже менялась его внешность, нарушать законы земного тяготения и подниматься в воздух, оставаясь там довольно продолжительное время. Об этом наиболее загадочном проявлении его сверхъестественной силы сохранились десятки свидетельств, над которыми до сих пор ломают себе голову исследователи (коллективный гипноз или все-таки левитация?). Вот характерный случай: в 1866 году пятеро очевидцев видели, «как лицо медиума преобразилось и засияло, после чего он дважды поднялся к потолку, причем во второй раз поставил там крестик карандашом, дабы убедить свидетелей в том, что они не стали жертвой собственного воображения...».
После изнурительных многомесячных исследований, как будто подтвердивших репутацию Хоума как «чистого» медиума, он стал желанным гостем в самых различных слоях общества, особенно в литературных салонах (по слухам, материализованный Хоумом  дух даже вдохновил известного писателя и спирита Э. Бульвер-Литтона на написание оккультного романа «Занони», также имевшего большой успех) и, что более существенно, при дворах различных высокопоставленных особ, до императоров Германии и Франции включительно. Но, похоже, наибольшую слабость «король медиумов» питал к России и к русской императорской фамилии, перед которой многократно демонстрировал свои выдающиеся способности. В качестве ответного жеста царь Александр II подобрал ему супругу среди русских аристократок — фрейлину Кушелеву, после расставания с которой Хоум женился на сестре знаменитого химика A.M. Бутлерова — Юлии Михайловне. Сам Бутлеров, а также другой выдающийся отечественный ученый и спиритуалист А.Н. Аксаков сыграли в его судьбе ту же роль, которую сыграл Крукс на его родине: своими исследованиями и их публикацией в петербургском журнале «Ребус» они создали ему репутацию истинного «чародея» и ввели в столичные кружки и салоны. В присутствии изысканной аристократической публики Хоум демонстрировал свои «спецэффекты»: жонглировал углями, извлеченными из горящего камина, двигал предметы, находящиеся на значительном удалении, и т. п.
Как человек Хоум был необычайно привлекательной и разносторонней личностью. В частной жизни он всю жизнь отличался предельной скромностью, а его оккультные таланты выглядели еще ярче на фоне врожденного артистизма: «Застенчивый, мягкий, чувствительный, порывистый и глубоко религиозный, он обладал незаурядными способностями в области изобразительного и драматического искусства и был даже неплохим скульптором» (А. Конан-Дойль). И чертами внешности, и духовной конституцией Хоума на удивление напоминал Эдгара По, чем очень гордился. К сожалению, как и По, он страдал частыми психическими срывами и в этом состоянии иногда становился невыносим для окружающих. Пик его популярности в Европе и России пришелся на конец 1860-х — начало 1870-х годов, однако уже к 1875 г. его «психическая сила», истраченная для щекотания нервов «почтеннейшей публики», стала ощутимо слабеть, здоровье — ухудшаться, и, потерпев ряд чувствительных неудач, Хоум в конце концов окончательно отказывается от публичной демонстрации своих способностей. В последний раз он привлек к себе внимание в 1878 г., когда вышла его книга Свет и тени спиритизма, посвященная главным образом разоблачению нечистоплотных приемов медиумов-«профессионалов». Заодно досталось от него и Елене Блаватской и ее наделавшим много шума как раз в то время «феноменам», объявленным в книге чистейшим фокусничеством. Это вызвало у импульсивной ученицы Махатм неистовый гнев («свои бьют!»), отголоски которого слышны даже на страницах «Тайной Доктрины». Впрочем, ее оппонента к этому времени уже не было в живых — отпетый по православному обычаю, он нашел себе покой на одном из парижских кладбищ...
 
 :173)
Литература:
КАРПЕНТЕР В. (У.). Месмеризм, одилизм, столоверчение и спиритизм с исторической и научной точек зрения. СПб., 1878; КОНАН-ДОЙЛЬ А. История спиритизма. СПб., 1998, гл. 9 и 11.

Хирам, Хирам-Абифф или Адонирам (условное время жизни: X в. до н.э.): Страсти по "сыну вдовы"

Хирам — одна из двух, наряду с Христианом Розенкрейцем, знаковых фигур позднеевропейского эзотеризма. Легенда о Великом мастере, в аллегорической форме излагающая идеологические основы и организационные принципы масонства, сложилась в известном нам виде, скорее всего, в Великобритании во второй половине XVII века, причем некоторые исследователи усматривают в ней завуалированное изложение событий, связанных с заговорщической деятельностью роялистов (т. е. сторонников свергнутой в ходе буржуазной революции династии Стюартов, к которым и относилось абсолютное большинство масонов), достигшей пика как раз к середине этого столетия... Легенда эта, впрочем, составлена настолько искусно, что при желании и наличии определенной доли воображения из нее можно вычитать и «описания» многих других драматических событий древней и новой истории, что абсолютно еще ничего не доказывает. Поэтому попробуем уяснить сперва историческую реальность, послужившую внешним фоном для странных событий, описываемых в легенде.
Имя Хирам-Абифф или Хирамаби в семитских языках означает «чужестранец». Возможный исторический прототип Хирама упомянут в Библии, в 1 и 3 Кн. Царств, где он прославляется как искуснейший ремесленник, посланный царем финикийского города Тира, по имени тоже Хирам (годы правления: 969— 936 г. до н. э.) царю израильскому и иудейскому Соломону для помощи при строительстве Иерусалимского храма: «И взял царь Соломон из Тира Хирама, сына одной вдовы из колена Неффалимова. Отец его был медник, и сам он был преисполнен мудростью, пониманием и умением во всех работах с медью. И пришел он к царю Соломону, и производил у него всякие работы... И поставил столбы к притвору храма: правый столб, которому дал имя Иакин, и левый столб, которому дал имя Воаз» (1Кн. Царств, VII, 13-14,21). Из этих слов, между прочим, следует, что Хирам был для иудеев не таким уж «чужестранцем», поскольку его мать была родом из одного из израилевых колен. Ни из каких других древних источников, кроме Библии, имя медника Хирама более неизвестно; эпизодические упоминания о нем в Каббале и Агаде (устное предание) в целом следуют канве библейского текста.
Образ Хирама-Абиффа был вызван к новой жизни в середине XVII в., когда вследствие событий Тридцатилетней войны центр деятельности европейских эзотерических обществ был перенесен из Германии в Англию. Поскольку деятельность розенкрейцеров, пытавшихся предотвратить катастрофическое развитие событий, была к этому времени фактически сведена на нет, то группа английских эзотериков во главе с Р. Фладдом, Элиасом Эшмолом и Томасом Воэном решают принять духовную эстафету и инициируют создание масонских лож, базирующихся на существовавших уже и ранее элитарных объединениях шотландских строителей и ремесленников. Известно, что Эшмол именовал основанное им общество Домом Соломона, по аналогии со знаменитым Бенсалемом из «Новой Атлантиды» Ф. Бэкона. Соответственно возникла насущная необходимость создать новую культовую легенду, которая одновременно была бы связана с «соломоновской» традицией, и содержала бы понятные для посвященных в суть дела намеки на историю Христиана Розенкрейца в знак преемственности между обоими этими духовными движениями. Как указывает современный нидерландский исследователь масонства Е. Кваадграсс, в обеих легендах «рассказывается о поиске могилы, в которой похоронен Великий Мастер; более того, в ритуале (масонской) степени Королевской Арки, в которую братья должны были войти, чтобы обнаружить утраченное со смертью Хирама священное Слово, видится четкая параллель с утерянным секретом братства Розенкрейцеров».
Каково же содержание легенды о Хираме-Абиффе? Она известна в нескольких вариантах, причем со временем обрастала все новыми подробностями и толкованиями. Генеалогия этого «сына вдовы» (наименование, распространившееся, как известно, и на самих масонов идо сих пор, несмотря на множество попыток, удовлетворительно не объясненное) возводится непосредственно к библейскому Каину через его потомков Тубал-Каина и сына его Вулкана, которые считались покровителями ремесел и, в особенности, горного, литейного и строительного дела. Род его вследствие известного преступления Каина был лишен божественного благословения и в силу этого был вынужден полагаться исключительно на собственные силы и способности, что наложило неизгладимый отпечаток на всех Каиновых потомков: они были людьми творчески и физически одаренными, но сугубыми практиками, закаленными в борьбе с неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Таким же был и последний прямой потомок Каина Хирам-Абифф, предпочитавший, быть может, не вспоминать лишний раз о своих предках по мужской линии и поэтому назвавшийся «сыном вдовы». Далее версии легенды расходятся в деталях. В одной из них приводится множество живописных подробностей о взаимоотношениях Хирама-Абиффа с его работодателем Соломоном и его возлюбленной, царицей Савской; эта версия была явно создана рукой какого-то салонного литератора из декадентских кругов, что не помешало небезызвестному С. Нилусу на полном серьезе поместить ее, вместе с «Протоколами сионских мудрецов», в своей книге о «близ грядущем антихристе». На самом деле этот опус способен не столько напугать, сколько насмешить; о Хираме-Абиффе, фигурирующем здесь под именем Адонирама, например, без всякой иронии сообщается следующее: «Никто из смертных не ведает ни отечества, ни рода, ни племени таинственно-мрачной личности Адонирама, гений которого настолько выше прочих людей, насколько вершина высочайшей из гор возвышается над малым камнем... Глубочайшим презрением ко всему людскому роду дышит эта сверхчеловеческая личность: ведь не от рода человеков тот, кто, как чужак, живет меж сынов Адамовых. Хотя праматерь-Ева породила обоих перворожденных братьев, Каина и Авеля, но не Адам был истинным отцом Каина; Иблис-Денница, огнистый херувим, не мог не зреть красоты первой жены, чтобы не возжелать ее. И могла ли Ева устоять перед любовью вышнего ангела?» и т. д. и т. п. Вся эта околесица должна означать, что Хирам-Адонирам ведет свое происхождение непосредственно от Сатаны, соблазнившего Еву уже не яблоком, а более интересными предложениями. Что касается другой версии, несравненно более серьезной по содержанию и считающейся в масонстве общепринятой, то она сосредотачивается на обстоятельствах трагической гибели «сына вдовы» и выдвигает на первый план, прежде всего, символические и аллегорические детали и подробности.
Согласно этой версии, Хирам-Абифф разделил всех ремесленников, задействованных на строи-тельстве храма, на три основные категории: Учеников, или Подмастерьев, Товарищей Мастеров и, наконец, самих Мастеров. Каждой группе был дан отдельный пароль, или Священное слово, которое помогало избежать нежелательной путаницы при проведении работ и устанавливало необходимую для поддержания порядка внутреннюю субординацию. В группе Товарищей обнаружились, однако, три смутьяна, которые не захотели мириться с абсолютным диктатом Верховного Мастера и решили силой заставить его открыть пароль, принятый для высших степеней. Их имена звучали почти одинаково и были образованы от имени финикийского бога Бела, или Ваала (Джубела, Джубело и Джубелум; интересно, что название одного из двух священных столбов, поставленных в притворе храма — Воаз, принятое в качестве пароля именно для второй категории, расшифровывается современными учеными, далекими и от масонства, и от мистицизма вообще, как сокращенная форма от еврейск. «Ваал — сила моя», что наводит на определенные размышления о древности традиции, которой пользовались творцы легенды). Эти трое заговорщиков заняли место у трех дверей храма — южной, западной и восточной, и, дождавшись появления Великого Мастера, стали угрожать ему смертью за отказ сообщить необходимый им секрет. Натолкнувшись на решительный отпор, они привели свою угрозу в исполнение, использовав в качестве орудий убийства свои рабочие инструменты — линейку, угольник и молоток, причем каждый нанес свой удар именно на том месте, которое первоначально занимал, потому что Хирам-Абифф в поисках спасения метался от одних дверей к другим. Затем тело его было спрятано в труднодоступном месте, обозначенном цветущим побегом акации.
На поиски исчезнувшего Хирама-Абиффа обеспокоенный царь Соломон отрядил три группы мастеров по трое человек в каждой, и вскоре та группа, которая двигалась от восточного входа, обнаружила и свежую могилу, и тело Великого Мастера. Поскольку никто не знал, выдал ли Хирам-Абифф сокровенное Слово или унес эту тайну с собой в могилу, было тут же решено заменить его на новое. Этим новым коллективным паролем для посвященных в высшие тайны ремесла стало знаменитое восклицание Мак-бенаш, то есть «Труп истлел!», вырвавшееся у одного из Мастеров при виде печальных останков. Вся эта фантасмагория заканчивается тем, что убийц ловят и казнят, а труп Хирама-Абиффа предают земле в пределах храма, который ему так и не суждено было увидеть во всем его великолепии; вместе с телом была закопана и треугольная бляха из драгоценного металла (или, по другой версии, трехгранный золотой клинок) с выгравированным на нем первоначальным паролем, ставшим теперь своего рода «пропуском» в вечную жизнь. С этого момента Великий Мастер стал считаться сверхъестественным покровителем всех, кто причастен к возведению «невидимого храма» человеческого духа; все последующие масонские «мастера» также аллегорически именуются «храмами».
Если читатель внимательно ознакомился с содержанием предыдущих статей, то он должен был уже сделать вывод, что подлинные корни легенды следует искать, конечно, не в библейском повествовании, а в древневосточных мистериальных действах в честь умирающих и воскресающих богов, прежде всего в мистериях Осириса, известных европейскому средневековью главным образом по изложению Плутарха («Об Исиде и Осирисе»). Как и в любом аналогичном действе, призванном внушить неофиту нерушимую веру в неизбежность глубочайших метаморфоз за порогом смерти, решающее значение здесь имеет переживание мистического единения посвящаемого и священного патрона инициации, каковым мог быть в различных традициях Осирис, Дионис, Орфей и т. п., вплоть до Хирама-Абиффа. Все эти персонажи в мифе также, как известно, умирали насильственной и демонстративно жестокой смертью, дабы затем возродиться «очищенными» от плотских скверн. В масонском ритуале приема неофитов каждый участник должен отождествить себя с кем-либо из действующих лиц культовой легенды, причем посвящаемый в степень Мастера ложи обязан был символически повторить смертный путь первого из Мастеров; уже лежа в гробу, он выслушивал заново всю историю Хирама-Абиффа, и при ритуальном восклицании «Мак-бенаш!» (означающем, что он навсегда умер для прежней, «плотской», жизни) поднимался из гроба уже «обновленным» и «очищенным». Весь внешний антураж церемонии — траурное убранство, колеблющийся свет свечей, мрачные звуки ритуальных песнопений и т. п. - был нацелен на то, чтобы создать необходимую эмоциональную атмосферу для достижения максимального катарсического эффекта. Помимо своей основной, обрядово-литургической, функции, легенда также служила предметом усиленных упражнений в поисках глубинного эзотерического и космологического смысла, который был якобы в нее заложен создателями. С этой целью в ее текст были включены многочисленные скрытые намеки и указания, тайные символы и нумерологиче-ская мистика, предназначенные настроить посвящаемого на медитативный и мистический лад; так, например, шестиконечная Звезда Соломона, может трактоваться как соединение двух основных масонских символов — циркуля и угольника. Нельзя, впрочем, не признать, что многочисленные комментарии и толкования основательно затемнили смысл легенды, что, похоже, также входило в планы ее творцов, «Великих Мастеров» в деле оккультной конспирации...
Но можно ли по сохранившимся крайне туманным и обрывочным сведениям хотя бы приблизительно установить, был ли финикийский «медных дел мастер» в действительности причастен к деятельности тайных культовых сообществ своего времени, или же вся его представленная в столь ярких красках история является чистейшим плодом воображения мистических фантазеров? Думается, что первое мнение выглядит все же предпочтительнее. Прежде всего, сам факт существования таких сообществ в Финикии во времена царя Хирама I и ранее может быть установлен на основании сообщения жившего приблизительно в XI в. до н. э. сидонского жреца Санхунйатона, сохранившегося в трудах более поздних авторов. Согласно Санхунйатону, якобы «усердно изучившему тайные книги Таавта, которого египтяне именуют Тотом, а греки — Гермесом», самым древним посвященным в таинства среди финикийцев был некто Фабион, обучивший этому своих соплеменников (см.: Финикийская мифология. СПб., 1999, с. 78). Финикийское имя «Табнит», соответствующее греческому «Фабион», имеет широкий спектр значений: «образ», «изваяние», «зодчество», «ремесленное мастерство»; в более широком смысле — «творческая основа любого процесса»; так, в Библии этим словом был назван явленный Богом царю Давиду во сне план Иерусалимского храма, следуя которому его сын Соломон и зодчий Хирам возвели реальное строение (см.: История эстетической мысли, т. 1. М., 1985, с. 111). О том, в чем именно заключались упомянутые выше «таинства», можно судить лишь по лаконичному замечанию сидонского жреца, что учителями Фабиона якобы являлись семеро Кабиров, сыновей Сидика («Праведного»; быть может, другое имя Мельхиседека); а Кабиры, учредители знаменитых Самофракийских таинств, считались подземными кузнецами и хранителями богатств земных недр. Несомненно, именно здесь следует искать первоначальное звено той цепочки, которая приведет нас к Хираму-Абиффу — ведь фрако-пеласгийский по своему происхождению культ Кабиров действительно был для жителей Тира и Сидона «чужестранным». Следующее звено — это упоминание о происхождении матери Хирама-Абиффа из колена Неффалимова (Нафтали). Может ли оно быть каким-либо образом связано с культом «подземных кузнецов»? Оказывается, да, может. Дело в том, что под прозванием нефилим, то есть «спустившиеся» или, в переносном смысле, «падшие», в Библии и апокрифах фигурируют главные антигерои Книги Еноха — «согрешившие» ангелы и их деструктивное потомство. А, как уже известно читателю, именно они открыли людям тайны ремесленного производства, в том числе искусство ковки и обработки металлов. Внедрение кузнечного дела в Книге Еноха связывается конкретно с двумя ангелами — Азаэлом-Азазелем, имя которого может толковаться одновременно как «Божий гнев» или «Божий огонь» (от слова isse) и Хермони, то есть древнейшим богом (элом) или духом горы Хермон, подлинное имя которого было засекречено и остается неизвестным. (Не Азазель ли это?) В позднейшей каббалистической книге Тику ней га-Захар порча человеческой природы, явившаяся следствием «Великого Смешения» божественного и животного начал, приписывается также всего двум ангелам — Аззе и Азазелю.
О том, что в районе горного массива Хермон (совр. Антиливан) в глубокой древности велась разработка подземных ископаемых, свидетельствует присутствие в его окрестностях города, названного в Библии Цоб или Сува, а в эллинистическую эпоху носившего греческое название Халкис, то есть «Медный». Этим же можно объяснить существование многочисленных легенд о спускающихся на невообразимую глубину подземных переходах, соединяющих Хермон с различными географическими пунктами на территории Ханаана вплоть до Мертвого моря, а также непосредственно с загробным царством. Несомненно, реальными прототипами этих лабиринтов, в которых до скончания веков обречены маяться «падшие», являлись заброшенные подземные штольни древних рудокопов. Следует также обратить внимание на то обстоятельство, что, по Книге Еноха, описываемые в ней драматические события случились «во дни патриарха Иареда», а его имя имеет общее происхождение с шумерском словом уруду, «медь», родственное, между прочим, и русскому слову руда, и санскритскому Руд-ре, и все это означает рыжий, красный.
Следует ли это понимать в том смысле, что корни традиции, связанной с Хирамом-Абиффом и Енохом, уходят в медный век (в Месопотамии и Ханаане его начало датируется рубежом III/II тыс. до н. э.), когда сформировались обособленные «касты» рудокопов и кузнецов, считавшиеся едва ли не у всех народов тесно связанными с тайными знаниями и магией (см., напр., статью «Кузнец» в энциклопедии «Мифы народов мира»)? Мы предполагаем, что именно так оно и есть; к тому же общеизвестная связь между овладением секретами обработки металлов и усовершенствованием форм ведения войны позволяет объяснить, почему данная традиция, объединяющая в своих рамках легенды о Хираме-Абиффе и Енохе, зародилась именно в среде профессиональных привилегированных воинов и ремесленников, то есть потребителей и производителей оружия и защитных доспехов. (В этой связи особенно интересно, что другое название Хермона — Сирйон — в военной терминологии означает «панцырь-на-грудник», защищающий самую жизненно важную и «мистическую» часть тела. Обязательство «разрезать себе грудь и вырвать сердце» в случае нарушения масонской клятвы входило и до сих пор продолжает входить в состав церемониала масонского посвящения.) Необходимо подчеркнуть, что изначально эта связь вовсе не рассматривалась как нечто негативное и компрометирующее, а, напротив, воспринималась как нечто само собой разумеющееся; негативные коннотации («и вся земля наполнилась из-за них /ангелов/ нечестия и насилия...») были привнесены сюда значительно позднее, уже ближе к рубежу н. э., когда древние мистические учения и культы были заново переосмыслены в соответствии с изменившимися морально-этическими установками и запросами.
Таким образом, есть серьезный повод говорить о наличии у древних финикийцев и их ближайших соседей — израильтян собственной системы эзотерической мифологии, главными действующими лицами которой были сверхъестественные существа, родственные эгейским «подземным кузнецам» и «хранителям подземного огня» — кабирам и впоследствии превращенные враждебно относящимися к этому культу представителями жреческого иудаизма в демонических тварей — «падших ангелов». Похоже, что больше всего тех, кто поклонялся в Палестине горе Хермон и ее таинственным обитателям, было именно среди «колена Неффалимова», поскольку отведенная ему территория в Северной Галилее как раз примыкала с юга к горам Антиливана; к тому же это «колено» состояло главным образом из коренного населения, а не из пришлого, как большинство прочих израильских родов. Можно пойти даже еще дальше и допустить, что некоторые представители местной родовой знати возводили свою генеалогию непосредственно к своим сверхъестественным покровителям, как это вообще принято у членов тайных «братств», что и послужило первичным импульсом для формирования легенды о «Великом Смешении». Когда же эта территория была захвачена воинствующими монотеистами-иудеями, ожесточенно искоренявшими «языческие» культы, то эти люди бежали в Финикию и нашли убежище при дворах правителей местных городов-государств, в том числе, естественно, и самого крупного среди них - Тира; а поскольку они владели передаваемыми из рода в род секретами обработки металлов, то быстро оказались в привилегированном положении и основали «трудовые династии» мастеров по меди, железу и т. п.
Нарисованная выше картина позволяет логично объяснить происхождение прозвища «великого мастера» - «пришелец», «чужестранец». Но как же в таком случае быть с самим именем Хирам? Здесь, конечно, в первую очередь необходимо обратить внимание на его близость к названию «Хермон», указывающее на общие этимологические корни; возможно, что один из «падших ангелов», по имени Хермони, «Хермонец», обучивший людей разным ремеслам, считался как бы сверхъестественным двойником Хирама. Есть также версия, что это имя является сокращенной формой имени «Ахиром» — «Мой брат возвышен». О значении слова «брат» в различных эзотерических сообществах здесь говорилось уже неоднократно; заметим лишь, что впервые в этом смысле оно упоминается еще в первом сохранившемся до нашего времени аутентичном тексте, свидетельствующем о существовании на Ближнем Востоке тайных братств — угаритской поэме О рапаитах(середина II тыс. до н. э.), где рапаиты (библейские рефаимы, иногда отождествляемые с нефилимами), называются «братьями, поставленными Элом при лошадях», то есть посвященными воинами-колесничими (Угаритский эпос. М., 1993, с. 300). В масонстве термин «брат» обычно применяется к тем, кто находится на высших степенях орденской иерархии, тогда как в отношениях между рядовыми членами более принято обращение «товарищ» (англ, fellow).
Впрочем, если вернуться назад к масонской легенде о Хираме-Абиффе, то возникает неизбежный вопрос: почему масоны, то есть каменщики по определению, выбрали в главные герои культовой легенды представителя, так сказать, смежной профессии — медника, литейщика? Дело здесь, однако, в том, что в библейском тексте Хирам - это единственное лицо, непосредственно связанное с возведением культовых зданий, которое упомянуто по имени. Реальной альтернативы ему, таким образом, у масонов, формально продолжавших числиться христианами и желавших опереться на авторитет «Священного писания», просто не было. Конечно, в гораздо большей степени на роль основоположника древнего масонства подошел бы знаменитый «основатель каменного строительства» Имхотеп; но кто о нем помнил, когда разрабатывались масонские уставы и ритуалы? Древнеегипетские иероглифы были расшифрованы Шампольоном лишь спустя сто лет после возникновения легенды о Хираме-Абиффе; да и размах самого «каменного строительства» был в Финикии и в Палестине на много порядков скромнее, нежели в стране пирамид, а, значит, и каменщики не имели возможности занять сколько-нибудь заметного места в социальной иерархии. Хотя именно с Имхотепом связана последняя загадка «медных дел мастера», которую мы и предлагаем читателю: не является ли имя Хирам финикийской транскрипцией египетского титула Имхотепа — ур мау, «Великий видящий»?

 :173)
Литература:
 
МАЙЕР Р. В пространстве- время здесь... История Грааля. М., 1996, с. 282-287; НИКОЛЬСКИЙ М. Йакин и Воаз//Сб. в честь Ф. Е. Корша. Харьков, 1896; НИЛУС С. «Близ есть при дверех...», 1917(репринт-М., 1997),с. 213-226; ПАПЮС. Генезис и развитие масонских символов. М., 1993; РОБИНСОН Д. Масонство: забытые тайны. М., 2000, ч. 2; ХОЛЛ М. П. Энциклопедическое изложение... символической философии. Новосибирск, 1993, гл. «Легенда о Хираме»; JONES B.E. The Freemason"s Guide and Compendium. Lnd. (n.d.); VAN GORDON J.H. Biblical Characters in Freemasonry. Lexington, 1982.

Хасан ибн Саббах (ок.1055-23.05.1124): Оккультный революционер
        
    Политический лидер исмаилизма — крайне радикального духовного и политического направления в раннем исламе, основывавшего свою идеологию на тайных учениях гностического толка, продолжавших и после утверждения христианства существовать в замкнутых сектантских общинах Ближнего Востока и Месопотамии. Благодаря совместным усилиям люто ненавидевших Хасана ибн Саббаха мусульманских богословов и западных либеральных историков, тоже не питавших к нему особых симпатий как к «фанатику» и «обскуранту», его имя стало настоящим жупелом, ассоциируясь с самыми темными подсознательными страхами, а слово «ассасин», как крестоносцы называли иранских исмаилитов, вошло во все западноевропейские языки со значением «убийца». В настоящей статье мы попробуем восстановить подлинный облик Старца Горы, отбросив в сторону все тенденциозные измышления, а также понять истинный смысл его намерений и действий, их глубинную мотивацию, до сих пор остающиеся во многих аспектах неясными и загадочными.
   Уникальность и неповторимость фигуры Хасана ибн Саббаха в истории мистических учений связана не с тем, что он ввел в оборот какие-то принципиально новые идеи или доктрины, а с тем, что ему, как никому другому, удалось реализовать революционный потенциал мистицизма и направить его в созидательное русло, сумев обойтись при этом без разрушительных и подрывающих органические основы любого социума теорий вроде пресловутой «классовой борьбы». Следствием этого явилось возникновение едва ли не единственного за всю историю полноценного и жизнеспособного государственного образования, где эзотерическое учение было официальной идеологией правящих кругов на протяжении всего более чем полуторастолетнего (1090-1256) периода его существования. Важнейшей внутренней опорой этого государства были отнюдь не террор и не социальная демагогия, как хотелось бы думать многим, а абсолютная и беспрекословная преданность его вождям со стороны тех слоев общества, которые принято называть «социальными низами». Понятно, что такая их позиция могла быть обусловлена не какой-то их особой предрасположенностью к мистике и оккультизму, а другими, более конкретными и приземленными, обстоятельствами. Пожалуй, именно эти обстоятельства и составляют главную тайну исмаилизма, его успехов в реализации утопических идеалов создания общества социальной гармонии, братства и справедливости. Однако, прежде чем перейти к вкладу самого Хасана ибн Саббаха в построение подобного общества, необходимо сначала хотя бы в общих чертах осветить предысторию исмаилизма, поскольку тема эта нашему читателю, мягко говоря, малознакома.
    Исмаилизм возник первоначально как одна из многочисленных шиитских сект, появившихся в период последовавших за смертью пророка Мухаммеда клановых междоусобиц. Главной движущей силой шиизма была с самого начала вера в мессианские идеалы и в возможность их воплощения в земной жизни, не считаясь с интересами «сильных мера сего», носителем и выразителем которых сделалась мусульманская ортодоксия — суннизм. Таким образом, подоплека конфликта здесь та же, что и в других аналогичных случаях, когда столкновение между идеалами и интересами вынуждало носителей идеалов решительно рвать с традицией беспрекословного подчинения авторитету господствующей религиозной идеологии и уходить в раскол (ср. Цадок, Богомил). Главным объектом мессианских чаяний шиитов сделался племянник пророка Мухаммеда — Али ибн аби Талиб, предательски убитый в 661 г., и его потомство — Алиды, а также породнившиеся с ними потомки одной из дочерей Мухаммеда Фатимы — Фатимиды. Лишь они, по мнению шиитов, унаследовали «Мухаммедов свет» — мистическую «искру Божью в человеке», которая является главным признаком Божественного избранничества и из которой в будущем должно разгореться пламя борьбы против лжеучителей, пытающихся подменить человеческими законами и установлениями незыблемые принципы Божественной истины и справедливости (хакаик). Линии Алидов и Фатимидов в шиитском вероучении было отведено такое же место, как, скажем, «династии Орфея» в античном эзотеризме, «семени Давидову» — в иудейском или «династии Грааля» в эзотерическом христианстве. Чтобы аналогия стала еще более наглядной, сошлемся на слова шиитского историка ан-Наубахти (X в.), согласно которым шиитский Мессия из числа потомков Али — имам, махди — должен будет при своем появлении «оживить землю после того, как та стала мертвой» (Шиитские секты, с. 187); а образ «Опустошенной земли» является одним из ключевых в системе символизма цикла Грааля (подробней о нем см., напр.: Мэттьюз Д. Династия Грааля. М., 1997, с. 117 и след.). Восстановление «Опустошенной земли» в средневековых легендах связывается, как известно, с исцелением «Увечного короля» (= Артура), а основоположник того направления в шиизме, которое, собственно, и является исмаилитским - военачальник Абу-л-Хаттаб — носил, согласно тому же ан-Наубахти, прозвище «Изувеченный» (ал-Аджда), причем о происхождении этого прозвища многозначительно умалчивается. Все эти и подобные параллели требуют дополнительного осмысления, особенно в свете появляющихся во все большом количестве доказательств наличия тесных взаимосвязей между исмаилитами и тамплиерами, в которых естественнее всего видеть то промежуточное звено, благодаря которому эти представления были перенесены на западную почву.
   С деятельностью вышеупомянутого Абу-л-Хаттаба, убитого в VIII в. во время очередной междоусобицы, связывается происхождение секты «крайних», или, точнее, «преувеличивающих» (гулат), первоначального эмбриона исмаилизма. Ее последователей называли еще «семиричниками» — в противоположность «двенадцатиричникам», представлявшим более умеренное и традиционалистское течение в шиизме. И те, и другие одинаково верили в «скрытого имама» из рода Фатимы и Али, продолжающего вести тайное существование в недоступном для простых смертных убежище, но неизбежно явящегося перед ними в «конце времен»; однако если для «двенадцатиричников» таковым был двенадцатый имам Мухаммед ибн ал-Хасан ал-Махди, исчезнувший при загадочных обстоятельствах в 874 г. из своего дома в возрасте десяти лет, то их оппоненты признавали наличие лишь семи «праведных имамов», цепь которых обрывалась столетием раньше на Исмаиле — старшем сыне шестого имама Джафара ас-Садыка. Именно Исмаил должен был унаследовать от отца этот высочайший духовный титул, но вместо него преемником Джафара был объявлен младший сын имама. Официальным предлогом было обвинение Исмаила в злоупотреблении вином (что считалось для мусульман непростительным грехом), неофициальным — безмерная гордыня старшего сына имама, и, возможно, его тайные пристрастия к каким-то «нежелательным» учениям. Однако часть верующих во главе с Абу-л-Хаттабом не примирилась с таким решением, посягающим на традиции, и после ранней смерти Исмаила (762 г.) объявила его сына Мухаммеда «истинным» или «скрытым» имамом, дав ему прозвание ал-Мактум («скрытый»). Другое его прозвище — Каим аз-заман, «Владыка времени» — опять же вызывает прямые ассоциации с королем Артуром, называвшемся «король в прошлом и король в грядущем». Смысл обоих прозваний тот, что жизнь праведных «скрытых царей» не подчиняется обычным земным законам и может длиться столько, сколько это необходимо для исполнения ими их сакральной миссии; время не властно над ними, они сами — владыки времени. (Отметим, что аналогичный титул носил еще «вечный царь» Мельхиседек — культовый персонаж иудейских сектантов, а его истоки могут быть прослежены вплоть до середины II тыс. до н. э.)
   Выбор именно седьмого имама в качестве потенциального Мессии был, разумеется, отнюдь не случаен и определялся в первую очередь мистическим значением числа «7» как нумерического эквивалента абсолютной полноты и завершенности «круга времен». Как сообщают ан-Наубахти и другие историки, основой исмаилитской эсхатологии было учение о семи «мировых веках», или зонах, в каждом из которых являлся свой Великий пророк — наиболее чистая и совершенная эманация Мировой души, или Логоса. Исмаилитская доктрина периодических воплощений Логоса находилась в вопиющем противоречии с ортодоксальный исламом, учившим, что существовал лишь один истинный Великий пророк — Мухаммед, и уходила корнями в гностические и неоплатонические учения. Наиболее общепринятой считалась такая очередность пророков: Адам — Ной — Авраам — Моисей — Иисус — Мухаммед, и, наконец, «грядущий имам» Мухаммед, сын Исмаила, явление которого завершит «седьмую эру», и, соответственно, всю человеческую историю. Еще более любопытно с эзотерической точки зрения учение о так называемых «молчаливых пророках» (самит), сопровождающих семь вышеназванных, именовавшихся «явными» или же «глашатаями» (натик). Самиты, судя по всему, считались хранителями и трансляторами тех аспектов Божественного откровения, которые не могли быть преданы всеобщей огласке, и доверяли их исключительно «избранным». К примеру, таким «молчаливым пророком» при Адаме считался Сиф, при Иисусе — апостол Петр, пользовавшийся у исмаилитов, в силу каких-то загадочных причин, особым авторитетом (в христианской традиции носителями «тайного учения», Гнозиса, традиционно считались евангелист Иоанн и ап. Фома), при Мухаммеде — Али ибн Талиб. Именно к «молчаливым» первоначально прилагался титул имам, понимаемый в данном контексте как «учитель эзотерической мудрости». Кроме того, весь макро- и микрокосм, согласно исмаилитам, был организован по семиричному принципу: семь небесных сфер, семь планет, семь земных регионов, семь основных участков человеческого тела и т. п. Не удивительно, что и главных «столпов правоверия» насчитывалось ими столько же — на два больше, чем у суннитов (к вере, молитве, налогу в пользу бедных, посту и паломничеству прибавились еще ритуальное очищение и священная война — джихад). Можно, таким образом, констатировать, что название «семиричники» на самом деле отражало некую сокровенную суть их учения, восходящую к единой традиции эзотерического Гнозиса, в рамках которой учение о Седьмом имаме является лишь одним из частных аспектов (ср., напр., теософское учение о семи первопринципах бытия и семи мировых веках, подробно изложенное в «Тайной Доктрине» и других сочинениях Блаватской, и аналогичные доктрины в мистическом индуизме).
   Важным составным элементом исмаилитской доктрины являлся также дуализм, обнаруживающий себя на самых разных уровнях. Характерно, что ортодоксальные авторы, «разоблачавшие» ненавистное им учение, непременно возводили его генезис к гностической теории «двух богов» и даже называли конкретное передаточное звено — сирийского ересиарха III в. Вардесана, или Бар-Дайсана: «Воистину, эти люди — из потомков дуалиста Дайсана, к которому восходит дуализм, а это — учение, согласно которому существуют два творца: один из них сотворил свет, а другой сотворил тьму» (Ибн Давадари; первые исмаилиты даже называются им прямыми потомками этого Дайсана, чего, конечно, быть никак не могло). Такое учение в чистом виде в исмаилитских источниках отсутствует, но бинарные структуры действительно встречаются в них едва ли не на каждом шагу (как, например, в изложенном выше учении о «глашатаях» и «молчаливых»). Остановимся вкратце на двух из них, наиболее характерных для исмаилитского мировоззрения в целом: захир — батин.» шариат — хакикат. Первое из них соответствует общепринятому в мистицизме разделению религиозного учения по принципу «экзотерическое — эзотерическое» и делает основной упор на постижение сокровенного (батин) смысла Корана и других священных писаний, скрытого за внешней (захир) словесной, терминологической и понятийной оболочкой. Для постижения этого смысла исмаилитами была разработана целая доктрина «правильного чтения» Корана — тавил, основанная приблизительно на тех же принципах, что и иудейская Каббала, то есть на знании мистического значения чисел и букв и на умении раскрывать и правильно интерпретировать глубинные смыслы сакральных символов и аллегорий. Метод тавила имел такое важное значение в глазах исмаилитов, что во всей своей полноте он раскрывался на самых высоких степенях исмаилитского посвящения; лишь удостоенным этой чести дозволялось заниматься самостоятельным исследованием божественного Откровения, изложенного в Коране. К сожалению, ныне известно лишь считанное число конкретных примеров применения исмаилитской экзегезы, поскольку ее разглашение считалось величайшим преступлением против общины, так что истинный смысл «исмаилитского Корана» остается для нас недоступен. (Во многом аналогичный метод практиковали, как известно, и суфии, но цели их и исмаилитов были принципиально различными.)
Что касается другой пары: шариат — хакикат, то она имеет отношение к реальным формам и методам проведения в жизнь Божественных законов и установлений. Понятие хакаик означало для исмаилитов в метафизическом плане Абсолютную Трансцендентную Истину, а на земном уровне - неукоснительное следование законам правды и справедливости, завещанным «праведными имамами». Хакикат — это система богословских, натурфилософских и естественнонаучных знаний, этических норм и социальных законов, позволяющих тем или иным образом, в зависимости от личных склонностей и способностей, приблизиться к хакаик. Основной целью для следующих хакикату было освобождение сознания от всех внешних, вторичных, наносных форм мышления и максимально реализовать свой внутренний духовный потенциал, не оглядываясь на всякого рода предрассудки и условности. Напротив, следующие шариату, по мнению исмаилитов, неизбежно оказываются в плену внешних форм в ущерб внутреннему содержанию и, следовательно, отдаляют себя от Истины. Свое мнение о шариате они высказывали более чем откровенно, заявляя, например, что «пророк выдумал эти установления шариата специально для дураков и невежд, чтобы держать их все время занятыми и смятенными, чтобы им не приходило в голову заниматься глупостями». Они декларировали в своих сочинениях, что «для человека, познавшего внутреннее (батин), шариат не обязателен». И это были не одни лишь декларации. В 1162 г. шариат был, наконец, официально отменен одним из преемников Хасана ибн Саббаха по имени Хасан ибн Бузург Умид, а исполнение его норм и предписаний должно было отныне караться всевозможными наказаниями, вплоть до публичного побиения камнями. (К этой теме мы еще вернемся.) Прекрасно понимая, что следование хакикату в традиционном сословном государстве невозможно по определению, исмаилиты всеми силами стремились создать собственное государство, что им, в конце концов, и удалось осуществить.
Хотя апогей успехов исмаилизма приходится на XII в., однако реально «штурм и натиск» начался по крайней мере двумя столетиями раньше. Не прошло много времени с момента описанных выше драматических событий вокруг Джафара ибн-Садыка и его сына Исмаила, как вокруг нового учения сгруппировались все те, кто по каким-либо причинам — идейным или социальным — был недоволен настоящим положением дел и стремился к тому, чтобы это недовольство обрело как можно более конкретные и действенные формы выражения. Поскольку политическая ситуация в арабском мире была в ту пору крайне неустойчивой, то число исмаилитов стремительно росло от года к году. Первых серьезных успехов им удалось добиться в Северной Африке, где под знамена исмаилитов встал могущественный племенной союз бер-беров-кутамитов, а также в Йемене. В обоих местах были созданы первые исмаилитские государства, правда, продержавшиеся недолго. Значительно более серьезная попытка была связана с именем некоего Хамдана Кар-мата (означающим, согласно Э. фон Грюнеба-уму, «тайный учитель»), умело направившего кипевшее в народе недовольство методами правления суннитских халифов Аббасидов в нужное ему русло. Он и его сторонники без колебаний встали во главе массовых народных выступлений и выдвинули следующую программу: «Истина явилась миру, махди воскрес, власть Аббасидов, законоведов и чтецов Корана подходит к концу. Нечего больше ждать; мы пришли не для того, чтобы установить свое правление [вместо старого], а чтобы отменить закон [т. е. шариат]». Правда, основав собственное государство на острове Бахрейн («священный Дильмун» шумерских и вавилонских легенд...), карматы, как их стали отныне называть, шариата все же не отменили, но это не помешало им сделаться источником постоянного беспокойства для ненавистных им багдадских халифов и «ревнителей правоверия». К ужасу последних, им во время одного из набегов даже удалось похитить из Мекки священный камень Каабы (930 г.), который был возвращен на место лишь спустя 20 лет, успев за это время в несколько раз потерять в весе; согласно сообщению Низам аль-Мулька, глава карматов не нашел для него лучшего применения, как разбить на несколько кусков и украсить ими свое отхожее место. О вероучении карматов известно мало, но есть сведения, что некоторые их лидеры проповедовали некую «религию Адама», противопоставляющую себя всем прочим институционализированным религиям. (Подробней о карматах см., напр.: Низам аль-Мульк. Сиасет-намэ. М.-Л., 1949, с. 208-229; Мец А. Мусульманский Ренессанс. М., 1996, с. 288-293.)
Однако самых больших успехов исмаилитам удалось добиться опять-таки в Северной Африке. В 969 г. их военачальники, считавшие себя потомками Фатимы (происхождение которых, тем не менее, ряд авторов связывает с обособленными родами берберских евреев), овладели Каиром и вскоре установили свою власть над всем Египтом. Вопреки всем мрачным пророчествам, Фатимиды благодаря своей политике веротерпимости и поощрения всех видов личной инициативы за удивительно короткий срок сумели превратить Египет в один из самых крупных политических и культурных центров мусульманской цивилизации за все время ее существования. В знаменитой каирской «Школе Мудрости» были собраны ''лучшие интеллектуальные силы, и не случайно в ней усматривали исламский аналог Александрийской библиотеки. В то же время ее деятельность была подчинена задачам исмаилитской пропаганды; в частности, именно здесь была разработана и опробована на практике знаменитая девятиступенчатая система посвящения (замененная впоследствии Хасаном ибн Саббахом на семиступенчатую), которая в полемических антиисмаилитских сочинениях характеризуется следующим образом:
«На первой ступени обучающие ограничивались общим знакомством с прозелитом, его умонастроением и отношением к религии. На второй ступени прозелиту внушали мысль о том, что все прежние догматические учения являются заблуждением и что только исмаилизм является единственно истинным учением. На третьей и четвертой ступенях говорилось, что пророков семь, и седьмой завершающий — Мухаммед ибн Исмаил (то есть, очевидно, преподавалось учение о «мировых циклах»). На пятой ступени обучающий приступал к подготовке обучаемого отказаться от своей прежней веры и откровения пророка Мухаммеда, а на шестой — ему внушали мысль о том, что молитва, пост и другие религиозные обязанности мусульман... придуманы для того, чтобы держать в узде народ и потому когда-нибудь шариат должен быть подчинен разуму и знанию. При этом приводились аргументы из учения Пифагора, Платона, Аристотеля и им подобных ученых. На седьмой ступени мусульманское единобожие... заменялось дуалистическим учением. На восьмой обучаемому говорили, что истинные пророки — пророки действия, которые заботятся о религиозном и земном достоинстве человека... И, наконец, на девятой ступени прозелиту открывали «тайну Розового сада», где он узнавал, что все религии одинаково ложны и ему не подобает следовать за ними. Ему сообщали, что Ибрагим, Моисей, Христос и другие были лишь мудрецами, которые преуспевали в философии и социальном познании» (цит. по: Додихудоев X. Философия..., с. 23—24). При всех явных полемических передержках, в этом изложении, несомненно, без труда узнаются многие основополагающие тезисы исмаилитской доктрины; характерно, что здесь не идет никакой речи о «безбожии», в котором нередко упрекали адептов этого учения, а лишь утверждается, что все экзотерические религии основаны на заведомом обмане, что для настоящих мистиков никогда не составляло особенного секрета.
Несмотря на все внешнее благополучие и процветание, династию Фатимидов не обошли стороной обычные внутренние распри и конфликты. Так, жертвой одного из них стал старший сын халифа ал-Мустансира Низар, убитый сторонниками его младшего брата Мустали (вновь повторилась история несчастливого Исмаила ибн-Джафара!). Те, кто оставался верен Низару, были вынуждены покинуть Египет и разнесли по всему исламскому миру весть о том, что потомки Фатимы уклонились с пути истины и справедливости. И одновременно с этим событием мы, наконец, вплотную подходим к главному герою настоящей статьи — Хасану ибн Саббаху
Будущий Старец Горы принадлежал к зажиточной семье, члены которой, переселившиеся в персидский город Рей, очевидно, из Йемена, отличались глубокой и искренней набожностью. В уцелевших фрагментах автобиографии Хасана ибн Саббаха так писал о своих ранних жизненных впечатлениях: «Со дней детства ... у меня была любовь к разным знаниям; я хотел стать богословом и до семнадцати лет был ищущим знания и бегущим за ним». В конце концов он обрел желаемое в местной исмаилитской общине, существовавшей до поры до времени в глубокой тайне; его первыми наставниками были скромные ремесленники — чеканщик, кожевник и пр., что лишний раз доказывает факт популярности исмаилитских идей среди простонародья. Неизвестно, что скрывается за рассказом Хасан ибн Саббах о пережитой им тогда же сильной и опасной болезни, во время которой «Господь захотел, чтобы мое тело и кожа изменились». Это, по всей видимости, как и во многих аналогичных случаях, намек на переживания, испытанные во время мистической инициации, нечто вроде шаманской «инициатической болезни». Зато достоверно известно, что его школьными друзьями были не менее выдающиеся личности — Омар Хайям, в будущем знаменитый поэт и ученый, и Низам аль-Мульк, ставший позднее великим визирем при дворе турецкого султана и заклятым врагом исмаилизма. Поскольку трое приятелей заключили между собою договор, что первый, кто сумеет добиться успеха, поможет и всем остальным, то на первых порах Хасан ибн Саббах пользуется услугами Низама, активно делавшего государственную карьеру.
Около 1078 г., когда исмаилитские связи Хасана становятся достоянием гласности, между недавними друзьями происходит резкий разрыв, и он оказывается вынужден бежать подальше из родных мест — в Египет. В Каире несостоявшийся придворный принимает окончательное решение связать свою судьбу с исмаилизмом и обретает здесь достойных наставников, пройдя, очевидно, полный курс посвящения в той самой «Школе Мудрости» (хотя достоверных сведений об этом не сохранилось — подобные обстоятельства ни в коем случае не подлежали огласке). Сумев доказать наставникам свой высокий моральный дух и бойцовские качества, Хасан ибн Саббах уже в качестве облаченного особым доверием эмиссара египетских исмаилитов возвращается в родные места (1081г.). Здесь его появление не осталось незамеченным: сельджукский султан Мелик-шах, в канцелярии которого служил Хасан ибн Саббах  до своего бегства, с подачи Низама аль-Мулька начинает за ним настоящую охоту, однако тайная помощь со стороны некоторых придворных, среди которых также имелось немало негласных приверженцев исмаилизма, помогает отвести непосредственную угрозу для его жизни. Тем не менее, все последующее десятилетие Хасан ибн Саббах проводит в постоянном страхе, скрываясь в домах верных ему людей и покидая свое пристанище при первых же признаках опасности. Это имело не только отрицательные, но и положительные стороны, так как репутация гонимого и преследуемого значительно облегчала будущему «Старцу» выполнение его миссии, особенно среди широких масс населения, где недовольство установленным Мелик-шахом деспотическим и коррумпированным режимом было особенно сильно. К тому же этот режим ассоциировался с владычеством этнически чужеродного элемента — турок, бывших основной опорой сельджукской администрации. Хасан ибн Саббах, как опытный пропагандист, не упустил возможности использовать это обстоятельство, пустив среди персидских крестьян слух, будто турки произошли не от Адама, подобно всем людям, а от злых духов — джиннов и пери; оттого-де они такие кровожадные.
Благодаря совместным усилиям Хасана ибн Саббаха и других исмаилитских эмиссаров, отдавших себя в его подчинение, по всему Ирану были посеяны семена недовольства, очень скоро давшие обильные всходы. Уже к началу 1090-х годов в распоряжении у группы Хасана ибн Саббаха было достаточно людских и материальных ресурсов, чтобы выйти из подполья и заявить о себе как о могущественной силе, способной бросить вызов даже султанской администрации, во главе которой по-прежнему находился Низам аль-Мульк. История взаимоотношений между этими двумя столь непохожими друг на друга, но одинаково незаурядными по своим личным качествам людьми, как нельзя лучше подтверждает восточную мудрость: «Нет худшего врага, чем бывший лучший друг». Хотя Низам не смог воспрепятствовать захвату Хасаном ибн Саббахом в 1090 г. горной крепости Аламут (в нескольких десятках километров от юго-западного побережья Каспийского моря), ставшей легкой добычей исмаилитов благодаря ротозейству местного губернатора и тайной помощи некоторых сотрудников султанской администрации, он, тем не менее, стал инициатором нескольких военных походов против нового хозяина Аламута, а когда те не дали никакого результата, развернул ожесточенные репрессии против сторонников Хасана ибн Саббаха, находившихся в пределах его досягаемости. Но он не принял во внимание, что его бывший однокашник успел в совершенстве усвоить все уроки ведения тайной войны, преподанные ему каирскими наставниками и подкрепленные десятилетним опытом борьбы за выживание; кроме того, в его распоряжении уже к тому времени находилась целая тайная армия исполнителей его приказов, безгранично преданных своему вождю (их называли фидаями, т. е. «верными»). В результате оба главных врага исмаилизма в течение менее чем одного месяца отправились к праотцам: Низам аль-Мульк был убит в своей резиденции группой фидаев (18 октября 1092 г.), а Мелик-шах скоропостижно скончался от какой-то загадочной болезни, определенно наводившей на мысль об отравлении.

 

Его наследники еще не раз пытались разорить «гадючье гнездо» в Аламуте, но терпели поражение за поражением, а вождь исмаилитов, напротив, успешно расширял сферу своего влияния. Этому способствовало и удачное географическое положение штаб-квартиры исмаилитов, находившейся примерно в равной близости к Персии, Ираку, Турции и Сирии; к тому же эта горная местность, труднодоступная сама по себе, превратилась в настоящий бастион, когда Хасан ибн Саббах и его единомышленники прибрали к рукам все окрестные крепости и возвели новые в стратегических важных пунктах. Все это позволило Старцу Горы (прозвание, данное Хасану ибн Саббаху крестоносцами) в короткое время стать практически неограниченным хозяином всей горной области Внутреннего Ирана и прилегающих территорий. Огромную роль в успехе исмаилитской экспансии сыграли, безусловно, и прирожденные лидерские качества Хасана ибн Саббаха, сумевшего, по словам одного историка, «преуспеть в невероятном — превратить мирное и привыкшее к подчинению персидское крестьянство в удивительно упорных воинов». В личной жизни Старец вел себя именно так, как это и положено любому «святому старцу». Он ввел в Аламуте суровые аскетические порядки, категорически запретил употребление вина, всевозможные увеселения и любые другие признаки «сладкой жизни», хотя эти запреты распространялись лишь на самих обитателей Аламута, т. е. верхушку исмаилитского общества, и не затрагивали основную массу населения. Интересно, что он, несмотря на многочисленные обращения «благодарных подданных», так и не провозгласил себя имамом, скромно именуя себя; лишь его «заместителем». (!А вот фатимидский халиф Хаким даже велел поклоняться себе, как живому богу...) Все это является несомненным подтверждением чистоты его намерений и стремления, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, как можно полнее воплотить в реальной жизни идеалы праведности и справедливости.
Уже на рубеже XI/XII вв. он приобрел такой подавляющий авторитет на подвластной ему территории, что мог отныне без оглядки на кого бы то ни было проводить в жизнь свои далеко идущие планы распространения влияния исмаилизма на весь ближневосточный регион. К этому времени он практически полностью порвал отношения с египетскими ис-маилитами, которым был столь многим обязан, а в династическом конфликте между сторонниками Мустали и Низара открыто принял сторону последних, дав им убежище в Аламуте и использовав убийство Низара для окончательного размежевания с Фатимидами. С этого времени иранские исмаилиты стали также называться низаритами, это название вскоре распространилось на все крайние течения и толки в исмаилизме. Тогда же Хасан ибн Саббах объявил, что его учение будет отныне называться «новым призывом» (давад-и-джадид), а сторонники «старого призыва», т. е. фатимидской версии исмаилизма, были объявлены им оппортунистами и перерожденцами, исказившими священные принципы учения в угоду своекорыстным интересам. (Надо сказать, что Фатимиды, погрязшие в непрерывной борьбе за власть, вполне заслужили подобный упрек, что и было подтверждено их скорым и окончательным крахом.) Всем, откликнувшимся на «новый призыв» и готовым поддержать его словом и делом, гарантировалось при жизни очищение от всех грехов, а после смерти — беспрепятственное слияние с Мировой душой. На деле этот «призыв» был использован как эффективное средство мобилизации и объединения сил перед лицом непрекращающихся угроз извне.
Какие же методы борьбы против этих угроз применял затворившийся в своей горной крепости-монастыре Старец (последние сорок лет своей жизни он, кажется, ни разу не покинул пределы Аламута) для того, чтобы избежать разброда и шатания в рядах единомышленников и добиться абсолютного подчинения тысяч «фидаев» собственной неукротимой воле и далеко идущим замыслам? Здесь мы подходим к самой темной и загадочной странице в истории иранского исмаилизма — вопросу о пресловутом ассасинском «терроризме», ставшем поистине притчей во языцех. Скажем сразу: терроризм этот на самом деле не имел ровным счетом ничего общего с тем явлением, с которым это слово ассоциируется теперь, поскольку он носил, во-первых, строго избирательный, а во-вторых, чрезвычайно ограниченный характер. Чтобы понять это, достаточно просто обратиться к документам, а не ко всякого рода вымыслам и «страшилкам», усердно распространявшимся врагами исмаилитов. Эти последние приписывали им самые ужасающие и леденящие кровь злодеяния, вроде убийства в Хорасане нескольких сотен человек, которых исмаилитские агенты под видом слепых нищих заманивали в безлюдные места и там зверски убивали. (Примечательно, что эта нашумевшая история, давно уже разоблаченная современными исследователями, например, Л. Строевой, как откровенная фальшивка, была, однако, совсем недавно на полном серьезе вновь пересказана Л.Н. Гумилевым, под пером которого орден ассасинов превратился в самую жизнеотрицаюшую среди всех «жизнеотрица-ющих систем»). К счастью, до нашего времени сохранилось несколько параллельных списков жертв исмаилитов, с точным указанием их имен, званий и обстоятельств покушения. Списки эти велись людьми, далекими от симпатий к «врагам веры» и менее всего склонными преуменьшать количество жертв; тем не менее, при их сличении выяснилось, что за первые семьдесят два года существования ордена, на которые приходится пик террора, от рук фидаев пало... семьдесят пять человек. (Подробно эти выкладки приведены, в частности, в указанной работе Л. Строевой.) Основной эффект достигался, согласно замыслам Хасана ибн Саббаха, не за счет количества, а, так сказать, за счет качества: все убитые, без единого исключения, занимали высокие посты в духовной и светской иерархии (среди них было, например, восемь султанов и шахов, шесть визирей, десять муфтиев и кадиев, губернаторы областей, градоначальники и т. п.), и никто из них, за исключением разве что Низама аль-Мулька (в его убийстве можно предполагать мотив личной мести), не оставил по себе доброй памяти у своих подданных. Речь, действительно, шла о злейших врагах исмаилизма, уничтожавших его сторонников повсюду, где только было возможно, и в несравненно больших количествах, а действия против них необходимо рассматривать прежде всего как компенсацию военной слабости исмаилитов, вынужденных одновременно отражать удары со всех сторон, на ранней стадии существования их государства. Когда же оно окончательно утвердилось на захваченных территориях (примерно с середины XII в.), то и террор фидаев фактически сошел на нет.
Откуда же возникло мнение о последователях Старца Горы как о банде коварных и изощренных убийц, видевших едва ли не единственный смысл своего существования в удовлетворении своих садистских инстинктов и в разрушении государственных институтов сопредельных государств? Конечно, основную роль в формировании подобного имиджа сыграли многочисленные враги исмаилизма, у которых после гибели ордена оказалась монополия на информацию; когда же к этой теме на рубеже XVIII—XIX вв. впервые обратились западноевропейские, прежде всего, французские ориенталисты (Сильвестр де Саси и др.), то они, сознательно или бессознательно, спроецировали историю ордена на события французской революции, являвшейся, как многим тогда казалось, орудием в руках неких тайных и даже оккультных сил. Благодаря их усилиям орден оказался стилизован под масонскую ложу и объявлен центром «антигосударственного заговора», средоточием «безбожия», «безнравственности» и т. п. Наконец, нельзя не отметить, что преувеличенное мнение о возможностях исмаилитов было на руку и самому Хасану ибн Саббаху в качестве эффективного средства психологического давления на своих противников и безотказного орудия в арсенале пропагандистской войны. Так и возникла та самая «черная легенда», которой до сих пор иные историки стращают читателей.
Важной составной частью этой легенды является знаменитая история об «искуственном рае» ассасинов, в которой Старцу Горы приписывался приоритет в изобретении методов массового зомбирования, превращавших подданных Старца в идеальные «человекоорудия» для осуществления его замыслов. Делалось это якобы следующим образом: в долине неподалеку от главной резиденции Хасана ибн Саббаха был разбит прекрасный сад, внешне полностью отвечавший распространенным среди народа представлениям о загробной жизни в джанна — раю. Верные Старцу люди одурманивали простодушных крестьянских юношей различными наркотическими зельями и в таком состоянии препровождали их в этот мнимый рай, где те проводили по нескольку дней или даже недель, не зная отказа ни в одном из своих чувственных желаний: к их услугам были прекрасные раззолоченные терема, реки, текущие вином и медом, а специально подобранные куртизанки, изображавшие райских дев — гурий, ублажали их всеми доступными способами. Затем жертвы Старца вновь погружались в забытье и доставлялись в его резиденцию, где им внушалось: святой пророк-де настолько могуществен, что ему и его верным слугам открыты все двери рая, однако чтобы заслужить вечное, а не преходящее блаженство, необходимо полностью предать себя его власти. Контраст между убогим земным существованием и ослепительными видениями неземной красоты и блаженства действовал настолько неотразимо, что психика неофита оказывалась полностью парализованной, и искомое согласие получалось, как правило, незамедлительно. Дальше будто бы следовало вот что: «Захочет Старец убить кого-нибудь из важных, выберет он среди своих ассасинов, и куда пожелает, туда и шлет его. И говорит при этом: хочешь попасть в рай, убей такого-то, и сам отдай свою жизнь, и останешься там навеки... Поэтому кого Горный Старец пожелал убить, тому было не спастись» (М. Поло).
И эта история при ближайшем рассмотрении оказалась фикцией. Современным историкам удалось разыскать ее первоисточник, которым оказалась весьма распространенная еще задолго до появления Хасана ибн Саббаха легенда о чудесном дворце «скрытого имама» Мухаммеда ибн-Исмаила, расположенном якобы где-то в Ливии, в пустыне к югу от Триполи, в стенах которого имам коротал время в ожидании наступления «седьмого века». Доступ в этот дворец получали лишь самые верные из верных «воинов Исмаила», и, по их описаниям, он был столь прекрасен, что казался истинным прообразом райского сада. Против достоверности легенды об «искуственном рае» свидетельствует и еще один важный аргумент: если террористическая машина Хасана ибн Саббаха работала на столь низких оборотах (по человеку в год), то была ли необходимость в применении столь изощренных мер для того, чтобы запустить ее в ход? Для этого было вполне достаточно и обычных методов психологической обработки, с которыми Старец действительно был знаком во всех тонкостях и нюансах. В довершение всего, название «ассасины» было образовано от персидского слова, означающего не «употребляющие гашиш», а «стражи». Что во всей этой истории действительно, судя по всему, является правдой, так это косвенное указание на практику применения галлюциногенных веществ для достижения определенных мистических переживаний и экстатических состояний, использовавшуюся в тайных обществах начиная с самых древних времен. Нет ничего невероятного в том, что нечто подобное имело место и во время исмаилитских посвящений, хотя все, что было с этим связано, по понятным причинам оказалось окутано непроницаемой завесой секретности.
В наши задачи не входит подробно излагать здесь историю исмаилизма при Старце и его преемниках, которые все принадлежали к одному родственному клану; достаточно будет сказать, что они, удачно используя внешние и внутренние противоречия, раздиравшие исламский мир, продлили существование секты вплоть до середины XIII в., причем ни арабы, ни персы, ни турки, ни крестоносцы (с которыми исмаилиты то заключали временные союзы, то шли на них «джихадом») так и не смогли найти на них управу. Отметим лишь, что самым заметным событием в истории исмаилитского государства после смерти Хасана ибн Саббаха явилось провозглашение в Аламуте 17 рамадана 559 г. (8 августа 1164) «дня Кийамата» (Кийамат — исмаилитский термин, с трудом поддающийся однозначной интерпретации; что-то вроде «восстановления времен»), с которого, по мнению инициаторов этого действа, следовало начинать отсчет новой эры в истории человечества. Инициатива исходила от одного из преемников Старца по имени Хасан ибн-Мухаммед ибн Кийа Бузург Умид, а смысл ее заключался в том, чтобы его подданные «окончательно сбросили со своих шей узы и ярмо шариата». Судя по немногим сохранившимся источникам, посвященным этому событию, Хасан хотел призвать своих подданных к полной и безусловной замене всех внешних форм богопочитания мистическим стремлением к единению с Богом в собственном сердце и собственной душе: «...Они говорили, что Кийамат происходит тогда, когда люди придут к Богу, и тайны и истины всех творений будут открыты, и акты послушания — отменены, так как в этом мире все является действием и нет расплаты, а в мире будущем все есть расплата и нет действия... И в период Кийамата они [люди] должны обратиться к Богу, оставить обряды религиозного закона и установленные обычаи поклонения [Богу]... должны быть всегда с Богом в сердцах своих и держать лик своих душ постоянно обращенным к Божественному присутствию, и в этом есть истинная молитва» (ал-Джувейни).
Правда, никаких осязаемых последствий для человечества этот революционный акт, судя по всему, не возымел; сам Хасан Второй, целиком погруженный в свои мистические грезы и переживания, два года спустя был убит исламским фанатиком, а его преемники не особо усердствовали в осуществлении провозглашенных им принципов и идеалов «мистической реформации». Последний из них, некто Руки-ад-дин, даже вступил в секретный сговор с заклятыми врагами исмаилитов — турецкими феодалами и монгольским войском хана Хулагу - и без боя сдал им неприступный Аламут, хотя народ был полон решимости сопротивляться до последнего. (Это не спасло Руки-ад-дина от участи всех предателей: вскоре он был тайно убит монголами.) После этого исмаилиты временно исчезают с исторической арены как организованная сила. Вновь орден вышел из подполья только в XIX столетии и благополучно существует и в наши дни, занимаясь главным образом пропагандистской и благотворительной (!?) деятельностью.
Несмотря на все возрастающее количество посвященных ему исследований, исмаилизм до сих пор остается во многом загадочным и не понятым по существу явлением и заслуживает несравненно большего внимания, чем ему уделялось до сих пор. Ведь именно его последователям, как никому другому, удалось показать ошибочность расхожего мнения, будто мистические учения могут существовать лишь в пределах строго ограниченного пространства, не занятого другими, более традиционными и влиятельными, религиозными и идеологическими структурами. Хасан ибн Саббах и его преемники на протяжении более чем полутораста лет распоряжались обширной территорией с населением в несколько миллионов человек — и за все это время не было ни одной попытки изнутри воспротивиться установленному ими режиму и неслыханным доселе религиозным новшествам, исходящим от исмаилитской верхушки, ни одного восстания или даже намека на него! Наоборот, народ до конца оставался предан своим вождям, пока те сами не предали его. Все известные факты указывают на то, что низшие слои населения воспринимали исмаилитское государство как нечто такое, лучше чего им нельзя было и желать. Таким образом, исмаилитское государство - это, прежде всего, народное государство, несмотря на то, что во главе его стояли представители элитарной эзотерической идеологии. Несомненно, осуществленный Хасаном ибн Саббахом социальный эксперимент мог состояться лишь в том случае, если эта идеология оказалась в чем-то близкой и созвучной неким глубинным инстинктам народных масс. И массы, и элиту, объединенную в тайный орден, сближало между собой, в сущности, лишь одно: вера в божественную справедливость и в возможность здесь, на земле, придать ей абсолютно конкретные и осязаемые формы. (Именно в этом и заключалась основная идея замены шариата хакикатом.) С другой стороны, ими двигало убеждение, что люди сильные, богатые и могущественные, к тому же не разделяющие их идей, неизбежно являются носителями зла: для одних (народные массы) в качестве представителей эксплуататорских классов, а для других («идейные» ассасины) — как «жестокосердные порождения материи», движимые хищническими инстинктами и воплощающие в себе плотское, материальное, количественное начало, являющееся, согласно базовой гностической доктрине, творением Сатаны и отданное ему во власть. Материальный мир, как учили гностики, есть «мрачное прибежище дикого зверя», т. е. плотяного, недуховного человека. С точки же зрения исмаилитов, «мир темница (зиндан) ддя благочестивых, а рай для неправедных и лицемеров». Из этого «зиндана» можно выбраться, лишь тем или иным образом нейтрализовав его стражей; в этом и заключается основная идейная предпосылка исмаилитского «терроризма». Борьба с «сильными мира сего» была для ассасинов не самоцелью, а средством восстановить попираемые на земле законы Божественной справедливости, представление о которой нашло отражение в другом популярном исмаилитском лозунге: «Мы желаем блага тем, кто слаб на земле, и хотим сделать их господами». И если к исмаилитам (так же, как к богомилам и последователям других дуалистических ересей) и приложимо пресловутое определение «антисистема» (Л.Н. Гумилев), то это верно лишь в том смысле, что они всеми имевшимися в их распоряжении средствами противостояли системе государственного террора, коррупции и религиозного лицемерия ортодоксов.
В заключение было бы как нельзя более уместно задаться вопросом о том, насколько корректна параллель между исмаилизмом и коммунистической идеологией, проводимая в некоторых работах. Действительно, определенные внешние основания для этого имеются, в пользу чего говорит и целый ряд весьма многозначительных совпадений. Например, символом посвящения в орден была у ассасинов пятиконечная звезда (важнейшие исмаилитские символы приведены в кн.: Дарол А. Тайные общества, с. 37). Исмаилиты первыми отказались в общении между собой от обращения «господин» и заменили его на «товарищ» — рафик (Додихудоев X., указ, соч., с. 362). Хасан ибн Саббах уделял огромное внимание пропагандистской деятельности и, наряду с фидаями, считал своей главной опорой дай — специально обученных проповедников, воодушевлявших фидаев и народ на поддержку своего дела. Самое, наконец, главное, что террор ассасинов, как уже неоднократно подчеркивалось, имел ярко выраженный классовый характер.
Однако все это отнюдь не подвигло марксистских историков, скрупулезно выискивавших во всех эпохах действительных и мнимых «предшественников социализма», признать в исмаилитах своих собратьев по разуму. Наоборот, если они и упоминались в религиоведческих трудах, то, как правило, в сопровождении тенденциозных эпитетов вроде «религиозные мракобесы», «социальные демагоги» и т. п. (Во всяком случае, вплоть до 1970-х годов.) В сталинское же время на тему вообще было наложено строжайшее табу. В чем тут секрет? Очевидно, в том, что исмаилиты были на самом деле выразителями интересов народных масс, и в этом состояло их коренное отличие от наших «борцов за народное счастье», способных лишь бездарно паразитировать на великой идее; они-то как раз и были и мракобесами, и демагогами. Поэтому то обстоятельство, что еще без малого тысячу лет назад существовало государство без «классового угнетения», основанное на духовных ценностях и идеалах, во всем противоположных марксистским, решено было попросту замолчать. И действительно, если бы Старец Горы каким-то чудом оказался в нашем недавнем прошлом, нетрудно представить, против кого бы он обратил кинжалы своих верных фидаев...

 :173)
Литература:
 
СТРОЕВА Л.В. Государство исмаилитов в Иране. М., 1978;
Об исмаилизме в целом - БЕРЕЗИН И.Н. Восточные реформаторы - ассасины. СПб., 1857; БОБРИНСКИЙ А.А. Секта Исмаила в русских и бухарских пределах Средней Азии. М., 1902; ДАРОЛ А. Тайные общества. М., 1998, с. 11-43; ДОДИХУДОЕВ X. Философия крестьянского бунта (= исмаилизма). Душанбе, 1987; аль-КИРМАНИ X. Успокоение разума. М., 1997 (перевод главного сочинения «шейха исмаилитских философов»); ан-НАУБАХТИ. Шиитские секты. М., 1974; ПЕТРУШЕВ-СКИЙ Н. Ислам в Иране. М., 1966, гл. XI; СЕМЕНОВ А.А. Описание исмаилитских рукописей... Пг., 1919; СЕМЕНОВА Л.А. Из истории фатимидского Египта (очерки и материалы). М., 1974; ФИДАИ. История исмаилизма. М., 1959 (текст на перс, яз., введ. и комм, на рус.); ХАРЮКОВ А.Л. Англо-русское соперничество в Центральной Азии и исмаилизм. М., 1995; ЦВЕТКОВ В.П. Ислам и его секты. Ашхабад, 1913; аш-ШАХРАСТАНИ. Книга о религиях и сектах. М., 1984; A Bibliography of Ismailism. N.-Y, 1985; CORBIN A A Cyclical time and Ismailitic Gnosis. Lnd., 1983; DAFTARY F. The Ismailits: their mind and doctrines. Cambridge, 1990; HODGSON M. The Order of Assasins. «s Gravenhage, 1955.