ЧЖУАН ЧЖОУ (ОК. 370-285 Г. ДО Н. Э.)
«НЕОБРЕМЕНЕНИЕ СУЩИМ»
1. жизнь и судьба
Под именем Ч.Ч. до нас дошел удивительный образчик древнекитайского эзотерического мудрствования, — книга Чжуан-цзы, вторая по значимости в даосском каноне после самого Дао Дэ цзина.
Несмотря на то, что текст Чжуан-цзы расцвечен множеством занимательных историй и живописных подробностей из жизни ее автора, их биографическая ценность близка к нулю, поскольку Ч.Ч. имел обыкновение выводить себя в качестве персонажа своих же собственных притч. Этот прием, бесспорно, придает тексту особый колорит и художественную выразительность, но одновременно способен легко дезориентировать некритически настроенного читателя. Поэтому можно лишь констатировать, что автору (или, что более вероятно, группе авторов) удалось настолько удачно спрятаться за собственным творением, что современные исследователи практически отказались от попыток реконструировать его (их) реальную биографию.
Согласно наиболее распространенной версии биографической легенды о Ч.Ч., он был уроженцем царства Сун (Центральный Китай) и уже в зрелые годы якобы добровольно отказался от чиновничьей должности при дворе императора Чу, мотивировав это тем, что «лучше валяться в самой грязной канаве, чем всю жизнь находиться в ярме у властителя». Подобная жизненная позиция позволила ему впредь вести существование, лучше всего отвечавшее его представлению об идеальном образе жизни философа; позднейшие авторы формулировали основную суть этих представлений в таких выражениях, как «беззаботное странствование» и «необременение сущим».
Этим принципам Ч.Ч., сделавшийся отшельником и бродячим даосом, следовал до конца жизни, оставив по себе память как о самом внутренне независимом, духовно раскрепощенном и максимально «выключенном» из любого рода семейных или социальных связей мудреце Древнего Китая. Все это настолько не вязалось с традиционной китайской ментальностью, что даже собратья-даосы долгое время относились к творчеству Ч.Ч. с большой долей предубеждения и, как будет сказано дальше, включили текст Чжуан-цзы в даосский канон лишь без малого через тысячелетие после предполагаемой кончины его создателя.
2. Мистические учения
Считается, что из 33 глав книги Чжуан-цзы подлинными являются только первые семь («внутренние» главы); остальные — «смешанные» и «внешние» — были добавлены в более позднюю эпоху из самых разнообразных источников, так что окончательный текст представляет собой довольно пеструю и мозаичную картину. Впечатление фрагментарности сглаживают яркие индивидуальные особенности языка и стиля, присущие первым, наиболее интересным в литературном и мировоззренческом отношении главам трактата, — их автор по праву считается самым оригинальным и изощренным стилистом едва ли не во всей древнекитайской литературе. В еще более парадоксально-заостренной форме, нежели в тексте Дао Дэ цзина, комментарием к которому формально и является Чжуан-цзы, здесь интерпретируются основные категории даосской философии, излагаемые мыслителем на общедоступном и в то же время насыщенном глубочайшей архетипической символикой языке мифа и фольклорной притчи.
Образно-поэтическая манера изложения, характерная и для «внутренних», и для «внешних» глав Чжуан-цзы, дала автору возможность сочетать глубокие духовные прозрения, касающиеся наиболее эзотерических сторон учения о Дао и Дэ, с поразительной для мистического и вообще метафизического текста внешней легкостью выражения.
Среди наиболее близких автору Чжуан-цзы идей и тем необходимо прежде всего выделить следующие: идею Великой Пустоты — Сюй-у, понимаемой как трансцендентная основа бытия и отождествляемой с самим Дао в его «непроявленной» форме (ср. принадлежащее Ч. Ч. классическое определение принципа Дао, «овеществляющего все вещи, не будучи при этом вещественным»); представление об условном и относительном характере всех без исключения экзистенциальных категорий, оказывающихся в равной степени реальными и в равной степени иллюзорными, поскольку все они суть эманации единого великого Дао, в нем берут свое начало и в него же возвращаются, дабы включиться затем в очередной кругооборот «перемен» (доктрина «уравнивания вещей» или «уравнивания сущего»); проповедь тотального освобождения от всего, что влечет или в принципе способно повлечь за собой хотя бы тень «обусловленности» какими-либо внешними факторами, прежде всего социально-экономического характера.
Если слегка перефразировать применительно к контексту известный афоризм Ф. Ницше, то отношение Ч.Ч. к окружающей действительности и к факту собственного бытия можно определить следующим образом: «Реальность — это то, что должно быть преодолено», и преодолено по возможности безо всяких усилий со стороны самого преодолевающего, а через «осмысленное недеяние», Увэй, заключающееся в минимизации всякого рода «трений» между «совершенным мудрецом» и внешней средой. Чем меньше «трений» и факторов обусловленности, тем ближе мудрец к Изначальной Великой Пустоте, с которой он должен будет окончательно слиться по завершении определенного ему «круга перемен».
3. Духовное наследие
Трактат Ч.Ч. представляет интерес не только с метафизической, но и с собственно оккультной точки зрения в силу повышенного интереса автора ко всему необычному, выходящему из ряда вон, — в том числе, конечно, и к «тайным наукам» алхимии и астрологии, а также к различным формам мантики, к чародейской игре символов и чисел. По мнению Л. Васильева, Ч.Ч. «сумел собрать под флагом новой доктрины все, что в китайской культуре противостояло рационализму.... что тяготело к сфере метафизики, мистики и суеверий». Но дело здесь не столько в необычайной психологической притягательности оккультных феноменов для людей, подобных Ч.Ч., сколько в соображениях более общего плана: ведь и доктрина взаимопревращения веществ и металлов, лежащая в основе алхимических тайнодействий, и астрологический универсализм, нацеленный на преодоление природных барьеров между человеком и космическими стихиями, базируются на тех же самых принципиальных основах, что и мировоззрение автора Чжуан-цзы.
Многие из притч книги признаны не только классическими образцами китайской философской прозы, но и вошли в золотой фонд общечеловеческого культурного наследия.
В невнятных речах, в сумасбродных словах, в дерзновенных и необъятных выражениях он давал себе волю, ничем не ограничивая себя, и не держался определенного взгляда на вещи. Он считал, что мир погряз в скверне, и ему с ним не о чем говорить... Он скитался вместе с Духом Неба и Земли, но не смотрел свысока на тьму вещей... Хотя речи его сумбурны, беспорядочность их доставляет удовольствие, ибо в них таится неизбывная полнота смысла... В истоке своем он бездонно глубок и раскован; можно сказать, все охватил и достиг совершенства!»