Жак Рузе и Мари-Аделаида, герцогиня ОрлеанскаяпродолжениеНо поскольку он был открыт новым веяниям, как и все интеллигентные люди того времени, его, очевидно, взволновали идеи энциклопедистов. Этот представитель высшей буржуазии стал, насколько ему позволял его характер, фрондером и либералом. Когда пришла революция, он искренне - как и многие его сограждане - поверил, что наступил золотой век и что в его прекрасной стране установится теперь лучший в мире порядок. Как талантливого юриста его избрали членом Конвента, и в 1792 году он отбыл из Тулузы в Париж, убежденный в величии дела, которому ему предстоит служить. Увидев же, к чему все это привело, он буквально обезумел, и последней каплей, окончательно приведшей его в ужас, стал арест короля. Для Рузе революция означала лишь переход от абсолютной монархии к конституционной, как в Англии, и он ни на минуту не допускал возможность устранения монарха, да еще таким способом.
Мужественно отстаивая свои взгляды, смелые до безрассудства, "он показал себя человеком несгибаемым и принципиальным и защищал Людовика XVI искусно и бесстрашно". Однако Рузе прекрасно знал, чем рискует, действуя подобным образом, и готовился к неминуемому. Его коллега и политический союзник Дюлор рассказывает, что Жак Рузе несколько раз подходил к эшафоту, "чтобы проникнуться чувствами, которые должны испытывать те, чья голова вот-вот упадет с плеч". Он вполне осознавал, что не уживется с чудовищным механизмом революции. Его поведение во время суда над королем, разумеется, привлекло самое пристальное внимание революционного комитета. А когда 31 мая 1793 года он выступил с горячим протестом против осуждения жирондистов, власти решили, что он окончательно перешел границы, и 30 октября Рузе был объявлен вне закона.
В течение полугода ему удавалось еще избегать правосудия, но 18 марта 1794 года по чьему-то доносу его бросили в тюрьму кармелитов, и это означало для него верную смерть. В то время как каждый сидевший в этой тюрьме прилагал все усилия к тому, чтобы о нем забыли, Рузе - мы имеем доказательства этому в материалах Национального архива - поступал наоборот. Он не переставал беспокоить "своих дорогих коллег" сообщениями о мелких неполадках со здоровьем: то воспаление глаз... то одолел ревматизм... В конце концов, он даже написал им, что "неплохо бы ему попринимать ванны в Даксе или в Баньере"! А если вспомнить, что его корреспондентами были Робеспьер, Бийо, Сен-Жюст, Колло, Кутон ( деятели Великой Французской революции, члены Комитета общественного спасения), можно себе представить, с каким удивлением читали они письма человека, которому со дня на день должны были снести голову, с просьбой посоветовать, какую водолечебницу лучше выбрать! И - кто знает - может, именно это безрассудство и спасало его в течение четырех месяцев: разве мог подобный шут представлять собой серьезную опасность?.. Кроме того, все эти "бюллетени о здоровье" в конце концов сослужили ему добрую службу: благодаря им, а также тому, что физическое состояние Рузе действительно было не блестящим, его и перевели в пансион Бельома.
Встреча с Мари-Аделаидой стала для него потрясением: все мемуары той эпохи единодушно восхваляют красоту принцессы, в сорок лет сохранившей чудесные белокурые волосы, персиковый цвет лица, грацию и очаровательную улыбку. Но больше всего поразили сурового профессора ее нежность и доброта. Он видел, как она заботится о самых обездоленных узниках, как делит с ними масло и яйца, которые привозят ей обожавшие ее крестьяне... Он был восхищен тем, как она терпима и снисходительна к людям, как глубоко верует, как ласкова и приветлива. И совершенно естественно, что - как пишет Ленотр - "с первых же дней он преклонялся перед нею, преклонялся почтительно и нежно, испытывая столько же сочувствия к несчастьям бедной женщины, сколько и к прелестному философскому спокойствию, с каким она эти несчастья переносила". Сначала удивленная Мари-Аделаида быстро поняла, как прекрасно любить, а особенно - быть любимой.
Произошло ли между ними что-нибудь серьезное? На такой вопрос труднее всего ответить: они были людьми легкомысленного и фривольного XVIII века, и хотя сами подобными качествами не отличались, не могли не испытывать влияния своего времени. Однако все, что нам известно, заставляет думать: пока они были узниками пансиона Бельома, их отношения оставались чисто платоническими. Чувства, которые они испытывали, были слишком новы для них и слишком чудесны, чтобы примешивать к ним физическую страсть или даже просто уступить ей. Мы почти уверены, что их объединяло такое внимание друг к другу, такая нежность, такое несчетное количество милых пустяков, какие возможны только в период ухаживания. Они довольствовались тем, что просто были счастливы, - и разве этого мало? Однако условия их жизни не улучшались: зима 1794-1795 годов выдалась особенно морозной, и в пансионе Бельома не хватало дров. Как, впрочем, и везде.
Свечи, хлеб и прочие съестные припасы становились все большей роскошью. Мари-Аделаида никогда не жаловалась ни на холод, ни на нищету, ни на недоедание; эта женщина, владевшая, возможно, самым большим состоянием во Франции, жила как скромная горожанка с улицы Сантье, но это ей было безразлично. Вот так в течение девяти месяцев принцесса и член Конвента переживали историю любви, сравнимую по нежности разве что с пасторалью Флориана.
В марте 1795 года Рузе освободили. Он занял свое место в Совете пятисот - не столько ради себя самого, сколько ради возможности защищать интересы своей милой подруги. Их расставание было мучительным, было пролито немало слез, но вне стен пансиона депутат мог дать Мари-Аделаиде новые доказательства своей любви: благодаря его деятельному участию, удалось добиться снятия секвестра и возвращения наследникам движимого имущества приговоренных. Лишь в одном он не смог достичь своей цели: хотя он и предложил коллегам отпустить на свободу всех арестованных, принцесса получила возможность выйти из заточения лишь ценой своего изгнания. Декретом от 18 фруктидора вдове Орлеанца и ее невестке, гражданке Бурбон, была предписана депортация. Решение было немедленно приведено в исполнение. В ночь на 25 фруктидора Рузе, чтобы смягчить удар, сам пришел сообщить своей возлюбленной о приговоре и присутствовал при том, как она покидала пансион в окружении эскорта жандармов.
Нечего и говорить о том, как страдали эти два существа! Все могло бы закончиться в тот момент, когда двери пансиона Бельома закрылись за Мари-Аделаидой, когда еще был слышен издалека стук колес ее кареты, покидающей Париж... Но, оказывается, все только начиналось, и первая сцена новой пьесы могла бы выйти из-под пера Бомарше, если бы его привлек в качестве героя пятидесятилетний юрисконсульт: обыскивая карету, таможенники на испано-французской границе обнаружили под картонками и грудой теплых вещей весьма смущенного мужчину; ему только и оставалось, что представиться: "Жак Мари Рузе, член Совета пятисот". Не в силах вынести разлуку с подругой, он нагнал в Кагоре медленный конвой и спрятался за багажом. Но поскольку у него не было ни паспорта, ни официального отпуска, ни приказа о командировке, добросовестные таможенники не смогли позволить ему продолжать путешествие и заперли его в крепости Бельгард. Предоставим слово графу де Дюкосу для рассказа о последовавших событиях: "Проходили часы, герцогиня отчаивалась. Наконец она решила пешком подняться к крепости, где узнала, что военные власти постановили оставить беглеца в своем распоряжении. Несчастная женщина умоляла, плакала, даже потеряла сознание. И, воспользовавшись этим обмороком, ее - полумертвую - усадили в карету и отдали приказ кортежу пересечь границу".
Рузе оставалось только объясниться со своими коллегами - хотя бы для того, чтобы добиться освобождения, - и он сделал это самым трогательным образом: "...если акт верности и великодушия, который подвигнул его на то, чтобы не покидать высокородную даму, чья безопасность так ему дорога, не может быть совместим с его депутатской деятельностью, они могут рассматривать это послание как прошение об отставке". Люди в ту эпоху были снисходительны к влюбленным: Совет пятисот перешел к другим делам, и Рузе смог присоединиться к Мари-Аделаиде в ее изгнании, которое началось в Сарриа, близ Барселоны. Аббат Ламбер, с такой точностью и с такими многочисленными подробностями описавший бедный домик, предоставленный в распоряжение принцессы, ни слова не пишет о месте жительства Рузе. В одном мы можем быть уверены: Жак Рузе не покинул женщину, которую любил, и стал при ней канцлером.
В обмен она добилась для него при испанском дворе титула графа де Фольмона, креста Мальтийского ордена и ленты через плечо ордена Святого Карла Неаполитанского, и это дало графу Дюкосу повод заметить, что Его в высшей степени Католическое Величество "меньше экономит на выдаче грамот, чем при покупке пары занавесок". Влюбленные, которые вскоре после этого, безусловно, стали любовниками, переживали счастливые дни. Но, как нередко бывает в подобных случаях, дети Мари-Аделаиды не желали мириться с внебрачной связью своей матери. Воспитанные в школе мадам де Жанлис, они могли бы иметь больше снисхождения к подобным вещам, но, видимо, память у них оказалась короткой. Сохранилось письмо Луи-Филиппа, тогда еще герцога Орлеанского, которое он отправил королеве Неаполя. Послание написано в Палермо 24 ноября 1810 года: "Пусть она (речь идет о матери) еще раз подумает, чем вызваны ее обиды на детей; она увидит, что они сводятся к тому, что ей хотелось бы видеть больше внимания с нашей стороны по отношению к человеку, для которого мы и так сделали много больше, чем моя мать когда-либо желала для себя самой, и к не менее необоснованному упреку в том, что нами были радушно приняты те люди, кто, не сумев сойтись характерами с вышеупомянутым персонажем, был изгнан из ее дома; в результате они остались вдвоем, от чего пострадали как мы, так и она сама, потому что вы можете не сомневаться, мадам: она очень страдает..."
Бедная Мари-Аделаида! Напрасно она надеялась на спокойную и счастливую жизнь с тем, кто столько лет утешал ее в несчастьях. Они вернулись во Францию в 1814 году и обосновались в замке д'Иври. Принцесса и тогда еще ходатайствовала за бывшего члена Конвента: "10 января 1818-го, через посредство... для короля..." В этом прошении она испрашивала "...разрешения для господина графа де Фольмона носить Константинов орден Святого Георгия Двух Сицилий, поскольку вышеупомянутый господин де Фольмон, которому я стольким обязана, был всегда верен дому Бурбонов и законной власти и весьма достойно вел себя в столь трудных обстоятельствах..." Несмотря на официальный тон - какое прекрасное свидетельство любви! Мария-Аделаида хотела остаться верной своему возлюбленному и после смерти. С 1817 года она начинает строить в Дрё, на месте разрушенной во время революции часовни, новую и приказывает установить в склепе два надгробия из белого мрамора, совершенно одинаковых и расположенных совсем близко друг к другу - одно для себя, другое для Рузе.
Жак Рузе скончался 21 марта 1820 года, и герцогиня, которая в разлуке с другом "не думала больше ни о чем, кроме смерти", воссоединилась с ним в вечности 23 июня 1821 года. Они любили друг друга больше трех десятилетий. А через несколько лет произошел эпизод, от которого не отказался бы и Шекспир. Взойдя на престол, король Луи-Филипп приказал построить большую церковь вокруг маленькой часовни, возведенной его матерью. Он хотел привести в порядок все захоронения склепа, потревоженные революцией, и остался один среди костей, выброшенных из своих могил в 1793 году, чтобы с благоговением разобрать их. Он не разрешил никому помочь ему в этом священнодействии. - Эти бедные покойники и так уже достаточно потревожены... Оставьте меня с ними одного! Король "закрылся на добрую часть ночи в пещере с мертвецами и раскладывал кости на расстеленных простынях, и рассматривал их, и измерял, и сортировал при свете лампы..." И вот в такой обстановке Луи-Филипп решился на посмертную и, надо сказать, смехотворную месть: единственная могила, которая осталась в подземелье, была могила графа де Фольмона.
Более того: мраморное надгробие, под которым покоились останки, было разбито, а на стене повесили простую табличку, на которой - вольно или невольно - было искажено даже имя несчастного усопшего: "Жак-Мари Розей, граф де Фольмон, скончался в Париже 21 марта 1820-го". Законная семья восторжествовала. Все встало на свои места.
Прежде чем закончить эту статью, нам придется ответить на один вопрос, который очень волнует историков: состояли ли в браке Мари-Аделаида де Пентьевр и Жак Рузе? "Газетт де Франс" от 1 марта 1833 года пишет: "Мать Луи-Филиппа, говорят, была замужем за господином графом де Фоллемоном (!), офицером Его Величества..."; то же самое утверждает и герцогиня де Берри: "Мать короля Луи-Филиппа вышла замуж за какого-то графа де Фоллемона..." Но все это лишь слухи, потому что... Потому что существовала госпожа Рузе, о которой нам почти ничего не известно: она упоминается лишь в переписке Рузе времен его заточения у кармелитов и однажды - в письме Мари-Аделаиды. И действительно, лучше уж ей остаться в тени Истории: ведь в этом любовном романе ей делать нечего.
Забудем о ней - и будем вспоминать во всем его величии и чистоте этот идеальный союз, который, несомненно, был чем-то гораздо большим, чем обычная любовная история.